нашему знанию (in allem Wissbaren) то, что стоит знать (das Wissenswerte). Но фактически эта точка чаще всего бывает скрыта в темноте. Область достойного знания остается ограниченной в силу узости кругозора исторически определенной экзистенции.

5.Эмпирические универсальные науки: психология и социология.

-Кажется, будто все классификации включаются как частности в различие способов, которыми мы в ходе исследования желаем универсально и систематически овладеть в одной мысли целым существования. Даже если ориентирование в мире, продвигаясь во всех направлениях, собирает всюду только предметы в мире, — есть все же науки, которые изначально выступают с универсальным притязанием.

Это притязание может ограничиться лишь тем, что желают показать предмет своей собственной науки как заключающий в себе все прочие предметы. Так, рассмотрение естественных наук является универсальным, поскольку всякое эмпирическое бытие имеет в себе природную сторону. В сравнении с этим рассмотрение духовной действительности оказывается ограниченным, поскольку в нем есть природа, как иное, которое, хотя и нельзя рассматривать его как дух, все-таки охватывает собою также и дух. Но рассмотрение науки о духе оказывается, в свою очередь, также универсальным, потому что это иное, поскольку оно есть для нас, есть в этом смысле только в духе, и потому что естествознание, как знание об этом ином, само есть лишь как духовная действительность. Поэтому бытие природы в естественных науках, как бытие иного в духе, становится, в свою очередь, предметом науки о духе, которая изучает сущность естествознания в истории наук.

Однако универсальная претензия науки может выступить на первый план, коль скоро наука делает своим предметом само универсальное. Универсальная наука конституируется, поскольку она рассматривает все в отношении к некоторой среде, без которой ничто не существует. Так, все, как мыслимое, описывается в логике, как пространственное — в географии, как человеческое существование — в психологии и социологии.

Наименование «универсальных наук» предвосхищает утверждение, что эти науки существуют не как обоснованные, развивающиеся из самих себя частные науки, но только внекотором особом смысле, которые еще предстоит отыскать.

В психологии и социологии становится доступно и эмпирически познается в меру его объективируемости целое человеческого существования. В ходе познавания оно становится противостоящим мне бытием, которое уже не есмь более я сам, но которое включает меня, поскольку я сам представляю предмет для познания.

Однако целое существования не составляет ни возможного предмета, ни основания единства этих универсальных наук. Целое, чтобы стать предметным, уже должно распасться. От конструкции целого во всеобъемлющей теории само это целое постоянно ускользает.

Скорее, психологию и социологию удерживает в единстве экзистенциальный интерес, ищущий в ориентировании в мире существование как целое, поскольку оно важно и значимо для явления экзистенции. То, что мы познаем здесь, побуждает дать отпор или присоединиться. Оно становится функцией в действительной жизни: психология направлена на самоформирование и обхождение с ближним (Selbstgestaltung und Umgang mit dem N?chsten), социология — на политику и ясность того, что желательно в целом человеческого существования (Klarheit des im Ganzen des menschlichen Daseins W?nschbaren).

Поэтому в психологии и социологии труднее, чем в других науках, осуществлять энергию конфетных исследований, сохраняющую сознательную свободу от направляющего воздействия предвосхищающих пожеланий, хотя сами исследования и предпринимаются ради целей этих пожеланий. Мне непрерывно приходится заставлять умолкнуть свой интерес как воли, чтобы в неограниченной готовности усмотреть действительное таким, каково оно фактически есть. Хотя напряжение противоречия с экзистенциальным интересом, как его собственным движителем, и составляет условие жизни этого исследования, однако подчиненность рождающейся из этого интереса воле означает конец этого исследования, как науки. Понятно, что эти науки не получают какого-либо непрерывного развития в связной исследовательской работе многих индивидов, совершающейся в рядах взаимно соотнесенных шагов. Ибо каждая из этих наук или соединяется, как тотальность, в одной или нескольких личностях индивидуальных исследователей, или же растекается в добывании нескончаемого множества произвольных содержаний.

Отсюда в форме этих наук возникает сродство с философией. То, что делает эти универсальные науки единством, обнаруживает также превозмогающую все тенденцию, вследствие которой они, в качестве эрзаца философии, закостеневают в догматических формулах, становясь некоторым содержанием веры, в которым мыслящий мнит понимать бытие: избавив себя от радикального и конкретного вопрошания, ускользнув от бездны свободы, он идет далее своим путем, предаваясь самообманам, и будучи одинаково суровв своих фанатических требованиях и в своем софистически пристрастном произволе. То, на что направлены эти универсальные науки, — существование, как целое, в меру его доступности для эмпирического познания, — смешивается при этом с тем, что, как самобытие свободы, просветляет себя только для философствования. Хотя в силу своего самобытия я делаю это самобытие как эмпирическое явление объектом изучения в психологии и социологии, но в этом случае я могу забыть о том, что изучаемое мною таким образом уже не остается более тем, что оно подлинно есть. То, что я познаю в психологии и социологии, — это не я сам и не сам другой, и это также не мнимое мною целое (das Ganze, das ich meine), но некоторая партикулярная определенность. Человек больше того, что он показывает о себе, становясь предметом познания.

Единство науки в психологии и социологии, обусловленное направленным на существование в его целом экзистенциальным интересом, — это единство иного рода, чем единство всякой другой частной науки. Эти науки могли конституироваться, как таковые, только если они имели своим предметом некую особую, отдельную от других действительность. Правда, в ряду: материя, жизнь, душа, дух, — душа являлась предметом психологии. Но там, где психология ограниченно изучает только феномены сознания как таковые, чтобы познавать их в отделенности от биологической и духовной действительности, она теряется точно так же, как теряет себя и социология, там, где изучает общественные отношения в их чистой формальности. Только там, где эти науки захватывают в то же время биологическое и духовное, а в конечном счете, и все вообще действительное, они, похоже, получают некоторое значимое познание и тем самым вступают в права своей универсальности. То, что существует особого рода действительность, в которой это универсальное бывает всякий раз насущно реальным, — это добротно держащий грунт, благодаря которому они еще остаются эмпирическими науками. Там, где требуется выяснить их характер как частных наук, там эту действительность выдвигают на первый план и понимают как условие их единства. Однако ее недостаточно для того, чтобы объяснить фактическое занятие этими науками, которое, в конце концов, всегда совершается в силу экзистенциального интереса к качествам, возможностям и неизбежностям человеческого существования в его целокупности (Ganzheit). Удовлетворить этому интересу прежде всего в эмпирических исследованиях, а не прямо в философском просветлении экзистенции, для которого эти исследования предоставляют материал, — таков смысл психологии и социологии, который единственно и делает возможным единство этих наук. Единства в силу единства метода или предмета они не имеют: скорее напротив, эти методы и предметы при каждой возможности встречаются в области этих наук и вступают здесь в борьбу между собою, благодаря которой затем постфактум могут обрести большую ясность и решительность в сфере настоящих частных наук.

Существующее в психологии и социологии напряжение между их характером как эмпирических частных наук, в качестве которых они, однако, никак не могут окончательно консолидироваться, и характером их как просветляющего экзистенцию мышления, в качестве которого они перестают быть науками, обуславливает в них беспокойство, их наклонность впадать в иллюзии о самих себе, их способность столь же глубоко захватывать нас, как и безнадежно разочаровывать. В нем — корень их творчества и их ничтожества. Оно объясняет нам, почему, может быть, самые животрепещущие стимулы философской мысли ищут сегодня именно здесь, прежде чем во всех прочих науках, поприща для своей работы: если раньше все философы были математиками, то похоже на то, что со времени Киркегора и Ницше все они стали прежде всего психологами, а со времени Гегеля, Токвиля, Маркса и Макса Вебера — социологами. Наконец, это же напряжение делает невозможным удовлетворительное определение сущности этих наук. Более определенную их характеристику можно дать разве что на основе обсуждения того способа, какимони являются универсальными науками, способа, каким они являются пограничными науками, и того, как они постигают свой предмет, как существование между свободой и трансценденцией:

а) Универсальность психологии и социологии обнаруживается существенным образом не в том уже обстоятельстве, что они заимствуют для себя материалы и мысли из всех других наук, но в том, что тем самым они оказываются в состоянии сказать нечто такое, что никак не открылось бы в частных науках, и что однако находит себе именно в них окончательную проверку и решение.

Раньше названием для универсального освоения человеческого существования была «история культуры»; теперь это «история духа». То, что та и другая почти без исключения остались в руках конкретных исследователей, было причиной тому, что идея этой истории выступала только как движущий стимул исследований, но не как самостоятельная формация науки. Между историей духа, социологией и психологией нигде не встретим четко определенных границ. Все они вместе стоят на той границе, где универсальность становится специфически положительным качеством. Однако способность мыслить в ходе плодотворного научного исследования психологически, социологически, духовно-исторически, — это только высокое достоинство отдельных ученых, находящих для себя в богатстве конкретного материала отправные точки для того, чтобы реализовать свое мышление в эмпирически проверяемые вопросы и ответы. Поэтому эти дисциплины не могут находить воплощения в непрерывной, обезличивающейся самостоятельнойнаучной работе. Если где-то и проявляется такая работа, то от сбегающихся со стороны попутчиков льется нескончаемый поток болтовни, лишенной всякого содержания (Tritt dieser in Erscheinung, so schwillt der endlose Strom eines Geredes ohne Gehalt von seiten herbeieilender Mitl?ufer);

б) На различных ступенях познавания науки получают самые сильные стимулы к развитию на своих границах. Здесь возникают вопросы, ведущие к новым истокам. Пограничные науки имеют характер стремящегося вперед знания. В начале им всегда присущ элемент спекулятивного, опасность впасть в заблуждение и утратить подлинное познавательное содержание. Однако то, что вначале существовало как граница и за что принимались с чувством риска, может стать центром. Психология же и социология существуюткак абсолютно пограничные науки, потому что они совершенно не могут преодолеть этого состояния находящихся на границах. Поэтому они всегда остаются в начале. Граница, составляющая их предмет, это — то всеобъемлющее существование, которое есмы мы сами.

Правда, граница может, по видимости, стать определенной, отдельной границей. Так, если душа постигается