и красоты, философия — в возможности систематически ясной мысли.
Освобождение в произведении искусства становится ни к чему не обязывающей кажимостью. Ибо в произведении есть только его собственный закон, но не закон действительной жизни. В поэзии творчество форм как бы освобождает меня от решений экзистирования, в мышлении возможностей — от овладения действительностью; вместо того, чтобы самому принимать решения, я могу давать набросок того, что могло бы быть; вместо того, чтобы обязательно быть, я могу находить удовлетворение уже в созерцании собственной фантазии. В своем рассматривающем наслаждении я могу распространяться в безграничность, испытывать все возможные для человека мотивы. Я восхищен, или в отчаянии; я вправе забыть самого себя в чистом вневременном присутствии настоящего без каких бы то ни было последствий. Из всех видов искусства музыка более всего становится таким соблазном. Платон, Августин, кальвинисты и Киркегор с пафосом осуждали музыку. В то мгновение, когда человек отдается музыке, она увлекает его, и он оказывается тем более беспомощным в существовании. Только философствование в человеке оправдывает его восхищение музыкой.
Если, обращаясь к вневременному совершенству в искусстве и, однако же, с необходимостью оставаясь фактически существованием во времени, я живу в двух мирах, то эти два мира противостоят друг другу как совершенно не связанные. Я разделяюсь на два существа: одно из них предается смутности существования, полного случайных мотивов повседневности, другое же предается радостному созерцанию далекой, блистающей ясности. Моя внутренняя деятельность уже не слышит более призыва к единству: в обоих образах своей жизни я позволяю себе расслабиться в непосредственность, я живу настроениями в повседневности и мечтателен в искусстве.
Если я отдаю предпочтение жизни в искусстве и не признаю более обязательств, имеющих силу для поступков в действительном существовании, то мы говорим, что здесь ведут эстетическую жизнь: эта жизнь распадается на частности прекрасных мгновений; в этой жизни я не только наслаждаюсь созданиями искусства, но стараюсь придать действительности моих собственных переживаний форму произведения искусства и сделать ее, как действительность, необязательной. Этой жизни знаком только закон формы особенного; она должна избирать всякий раз иное, чтобы наслаждаться его формой; новизна и перемена — ее непременное условие. В эстетической жизни человек не существует, как он сам; он не признает верности, постоянства, обязательства, разве что как однажды избранный жест и позу. Безусловное утрачено здесь; здесь являются попеременно нищета существования и освобождение силою искусства. Как в философствовании уклонение направляется к мнимому знанию, так в искусстве как эстетической жизни оно устремляется к обманам фантазии, которая в форме жеста и в игре чувств делает кажимостью обладания то, что как подлинное освобождение через чтение шифров в искусстве может быть обретено только на основании некоторого действительного содержания жизни, — того же самого содержания, которое ищет для себя ясности в философствовании.
Но необязательность искусства, без которого искусство было бы пророчеством, является для него, в отличие от философии, специфической чертой. В то время как возможность в философской мысли есть лишь призыв к воплощению в действительное самобытие, искусство позволяет вести наполненную жизнь в самой необязательности. Оно есть умышленная иллюзия внутренней взволнованности, в своем конкретном опыте, насущной действительностью самых далеких и самых глубоких бытийных возможностей.
6.Философия в борьбе и в союзе с искусством.
-Кажется, будто присутствие подлинного бытия или обще постижению искусства и философствованию, или же они только ищут его. Философия может видеть в искусстве формуприсутствия трансценденции, которая для нее самой становится одновременно источником и исполнением. От искусства, в особенности от поэзии, она получала мотивы и сама снабжала его мотивами. Она сама может казаться более вялой формой сознания трансценденции, в которой находит прибежище тот, кому было воспрещено художественное творчество. Напротив, философствование очаровывало поэтов и художников, так что поэты становились философами, а философы -поэтами.
В философствовании дело идет о мышлении, просветляющем обязательство в действительной жизни и дающем ему подняться. Это мышление погружено в жизнь как внутренняя, безусловная деятельность. Поскольку, однако, в установке в отношении к искусству необязательность становится жизненной позицией, истина искусства становится суррогатом истины безусловного, наслаждение искусством может повсюду заменить собою действительное экзистирование, философствование нередко боролось против искусства. Эта борьба проходит через историю философии, всего решительнее у тех философов, которым была в них самих знакома опасность подпасть под власть искусства. Борьба ведется против соблазна жить в сугубой непосредственности, вместо того чтобы принять свою судьбу только в самобытии в опосредовании через мышление; она идет не против возможности самого искусства, представляющего собою созерцательное удостоверение, которого ищут со стороны философствования, осознавшего свою нищету. Философия ведет к границам, у которых ее язык умолкает, но искусство, казалось бы, еще говорит все-таки и в отсутствие рационального языка, как подлинное искусство, возвещающее исконную истину бытия, а не как игривое искусство, которое только развлекает, не имея характера истины. Если философия хотела бы удостовериться рациональными средствами и в той истине, которой знать она не может, и все же всякий раз в своем мышлении срывается и остается пустой без воплощения в экзистенциальное действиеиндивида, то мир искусства раскрывается перед ней как превозмогающее откровение, которое философия понимает лучше, чем искусство понимало самого себя.
В той мере, в которой философское сознание осуществляет экзистенциальное усвоение произведения искусства, это сознание одобряет волю к истине в художнике, которая не протекает в фантазиях по ничтожностям, но дает известие о самом бытии, которое, как ему кажется, ему открылось, хотя он и не может сказать об этом иначе, как в наглядности своих образов. Но философ в самом художнике словно бы дает ему полномочие на его практику, которая может столь опасным образом вести его к ничтожности, и столь доверительно-откровенно — к истине, но все же и в этом последнем случае еще оставляет за собою ту необязательность, которая требует осуществления в явлении существования для того, чтобы быть по-настоящему истинным.
Философия ведет к усвоению искусства, в ложной форме — как моральной проверке произведения или как отнесенному к частным целям анализу воздействия исскусства, в истинном виде — как преданности в созерцательном исполнении возможностей, которые философия видит для того, чтобы приготовиться, но перед лицом которых она сама терпит неудачу. Философ может сознать свое поражение; с помощью искусства и как художник он хочет сделать то, чего он не может как философ. И все же решающий признак философского усвоения — это проходящее через всю рефлексию, проверяющее на экзистенциальном сознании, сознательное постижение истинностного содержания искусства, а тем самым разделение искусства в нем самом (die Scheidung der Kunst in sich). Философия воспринимает в себя истинное искусство и ставит его, как исполнение, превыше всего, что, мысля, способна дать она сама; неистинное для нее искусство она осуждает как абсолютную неправду. Пути уклонения в художественном творчестве знакомы ей, потому что онаохвачена истиной трансценденции в подлинных произведениях творцов; эти произведения дают человеку язык, на котором для него становится доступно бытие, если он приносит его, как возможность, из самого себя. Философствование ищет взаимно обязывающей коммуникации с истоком в творящем художнике, перед произведением которого почувствовала себя глубоко затронутой наша собственная экзистенция.
Только в одном месте философия становится рядом с искусством. Метафизическая спекуляция, как попытка рационального чтения шифрописи, представляет собою аналог искусства. Если философствование вступает на границу знаемых содержаний и просветления экзистенции, в некоторое пространство, где все исчезает, то оно все-таки не прекращается в совершенном молчании. В абстрактных логических категориях и в истолковании действительных и мифических созерцаний философия в качестве метафизики говорит на некоем всегда многозначном языке, в котором должно быть выражено само бытие. Это — мир еле слышимой музыки. Она уклоняется, превращаясь в шум отвлеченных высказываний и рациональностей. Ее нельзя интуитивно услышать всю сразу в одном мгновении, как это в благоприятных случаях бывает в искусстве, но, чтобы слышать ее, нужна долгая тренировка в подобного рода мыслительных актах (eine lange ?bung in solchen Gedankenvollz?gen). Как уже и в искусстве необходимы метод, опыт, выучка, потому что в нем, как и во всей области духа, то, что возможно, не возникает непосредственно по самой природе, но только благодаря образованности, так же обстоит и в деле философской спекуляции. Но в то время как искусству даровано получить исполнение, спекулятивной мысли после долгой тренировки становится лишь тем более осознанно ясно, что оно все еще по-прежнему только лепечет.
Как раз в метафизике жажда закругленного завершения превращается в фатум философствования. Спекулятивное мышление всегда находится в процессе; вместо того, чтобы становиться искусством, философская метафизика открывает перед философствующим возможность видеть истину в формах искусства. Однако — не всегда. Спекулятивная мысль до такой степени полно аналогична искусству, что она может сделаться самодовлеющей. Выражение, что тот, кто подлинно музыкален, не станет философствовать, и наоборот, хотя не выражает общего закона, однако это — такое правило, которое знает не очень много исключений. У музыкально одаренных философов, таких, как Шопенгауэр иНицше, решительно отсутствует та философская музыка в метафизических раздумьях, которая присуща Плотину, Канту, Шеллингу, Гегелю.
Искусство, и в качестве совершенства, будучи усвоено философским сознанием, не остается нетронутым: необязательность художественного наслаждения нарушена, освобождение в созерцании принимается лишь как антиципация и, в свою очередь, подвергается сомнению; музыка, прорываясь за пределы всего доступного словесному выражению, в конце снова влечется к слову, и всякое созерцание искусства — к мысли. Метафизическое спекулятивное мышление высказывает такие мысли, с которыми человек вновь из вневременности наслаждения созерцанием искусства вступает в овремененность своего существования, и которые он не может привести к завершению. Искусство само становится экзистенциальной функцией. Вместо того, чтобы замкнуться в особый мир наряду с существованием, оно становится фактором просветляющей себя безусловности в мире человеческой открытости.
Библиография русских переводов работ К. Ясперса
1.Ясперс К. Куда движется ФРГ? Факты. Опасности. Шансы (пер. А. Гутермана и В. Иванова). Москва: Международные отношения, 1969. (220 с.)
2.Ясперс К. Введение в философию (пер. А.Шлегериса). Вильнюс: Минтис, 1989. (198 с.)
3.Ясперс К. Смысл и назначение истории. Москва: Политиздат, 1991. (527 с.) 2-е издание: Москва, Республика, 1994. (527 с.) (пер. М.И. Левиной; состав: Истоки истории и ее цель (с. 28-288; издано ранее: Москва: ИНИОН, 1991. Вып. 1-2 (215 с.)); Духовная ситуация времени (с. 288-420; издано ранее: Москва: ИНИОН, 1990. (214 с.)); Философская вера (с. 420-509)).
4.Ясперс К.
