он записывает мысли, предвосхищающие его позднейшую критику христианства. Вот — против мировой скорби, которую порождает христианское миросозерцание: это не что иное, как примирение с собственным бессилием, благовидный предлог, извиняющий собственную слабость и нерешительность, трусливый отказ от созидания собственной судьбы. Мальчик уже пишет о своем подозрении: «Не идет ли человечество две тысячи лет по ложному пути в погоне за миражом?» Или вот: «Нам еще предстоят великие потрясения, когда масса начнет сознавать, что все христианство стоит на одних лишь допущениях; что бытие Божие, бессмертие, авторитет Библии, инспирация всегда были и останутся под вопросом. Я пробовал все это опровергать: о, до чего же легко разрушать, но вот строить!..» Поначалу мальчик высказывает лишь гипотезы — нерешительно, с сомнением и колебанием; с годами характер высказываний изменится радикально: всякая страсть начинается с ошеломления, и только позднее превращается в волю к борьбе. Но принципиальная позиция налицо уже в ребенке и останется неизменной до конца.
Если мы сравним в этом отношении Ницше с Киркегором, разница окажется колоссальной. У Киркегора христианская вера всегда покоится в глубине его души, где-то на самом дне; до конца дней он не теряет связи с нею, именно с историческим ее содержанием: «потому что так сказал мне отец». Ницше же, напротив, историческое содержание христианства изначально чуждо. В результате Киркегор удостоился посвящения — проник в самые глубины христианского богословия. А Ницше и в голову никогда не приходило, что у этого богословия могут быть глубины, и до его возвышенных и утонченных конструкций ему просто не было дела.
Все вышесказанное позволяет нам наметить основное направление предпринятого нами критического анализа. Во-первых, мы рассмотрим прежде всего, каким образом борьба Ницше против христианства мотивируется христианскими импульсами и в какой степени он сам это сознает. Во-вторых, нам предстоит убедиться в том, что христианские импульсы Ницше с самого начала лишены всякого христианского содержания, превратившись в голую движущую энергию. А отсюда мы сможем разглядеть, в-третьих, тот путь, на котором Ницше громил одну за другой все позиции, какие ему случалось занимать, и который привел его к нигилизму. Причем стоило ему самому отдать себе отчет в том, куда он движется, как он тотчас объявлял движение к нигилизму неизбежным для всей эпохи; правда, толпе оно только еще предстоит в будущем, но он, Ницше, отныне станет совершать его вполне сознательно и пройдет этим путем до конца. Однако отнюдь не ради того, чтобы остаться нигилистом, нет, но чтобы открыть абсолютно новый источник сопротивления нигилизму, антинигилистического движения. И перед лицом этой новой философии мы попытаемся дать ответ на наши последние вопросы: сохранила ли эта философия что-нибудь общее со своим христианским исходным пунктом? и существует ли она вообще в действительности? а если да, то какого рода эта ее действительность? Однако прежде чем подойти к этим критическим вопросам, нужно уяснить взгляды Ницше на сущность и историю христианства. Излагая их, мы оставим вначале без внимания противоречивые высказывания и дадим единую, четкую картину так, как она выступает на первый план в поздних сочинениях Ницше. Лишь разглядев ее во всей ее резкости, мы можем двинуться глубже и постараться рассмотреть второй план — глубинную взаимосвязь мыслей; отсюда первоначальная картина покажется поверхностной и грубой — такую сам Ницше едва ли мог считать абсолютным и окончательным знанием.
Взгляд Ницше на мировую историю
Теперь перед нами три круга вопросов: первый — осознание Ницше современной эпохи как кризиса; второй — учение о христианстве как источнике этого кризиса; и третий — взгляд Ницше на мировую историю в целом и на место христианства в этой истории.
1. Кризис современной эпохи
Устрашающую картину современного мира, которую все с тех пор без устали повторяют, первым нарисовал Ницше: крушение культуры — образование подменяется пустым знанием; душевная субстанциальность — вселенским лицедейством жизни «понарошку»; скука заглушается наркотиками всех видов и острыми ощущениями; всякий живой духовный росток подавляется шумом и грохотом иллюзорного духа; все говорят, но никто никого не слышит; все разлагается в потоке слов; все пробалтывается и предается. Не кто иной как Ницше показал пустыню, в которой идут сумасшедшие гонки за прибылью; показал смысл машины и механизации труда; смысл нарождающегося явления — массы.
Но все это для Ницше — передний план, рябь на поверхности. Сегодня, «когда дрожит вся земля, когда все трещит по швам», главные события происходят в глубине — в недрах, а то, что мы наблюдаем — лишь последствия; житель уютного века спокойной и самодовольной буржуазности, Ницше с содроганием подлинного ужаса пишет о том, чего никто еще не замечает: главное событие — это то, что «Бог умер». «Вот чудовищная новость, которая дойдет до сознания европейцев лишь через пару столетий; но тогда — тогда им долго будет казаться, что вещи утратили реальность» (XIII, 316).
Ницше не мысль формулирует, он сообщает факт, ставит диагноз современной действительности. Он не говорит: «Бога нет», не говорит: «Я не верю в Бога». Не ограничивается он и психологической констатацией растущего безверия. Нет, он наблюдает бытие и обнаруживает поразительный факт, и тотчас объясняются все отдельные черты эпохи, — как следствия этого главного факта: все беспочвенное и нездоровое, двусмысленное и изолгавшееся, все лицедейство и суетливая спешка, потребность в забвении и дурмане, характерные для этой эпохи.
Но на констатации факта Ницше не останавливается. Он задается вопросом: «Отчего умер Бог?» Ответов на этот вопрос у него несколько, но только один до конца продуман и развит: причина смерти Бога — христианство. Именно христианство разрушило всякую истину, которой жил человек до него, и прежде всего разрушило трагическую истину жизни досократовских греков. На ее место христианство поставило чистые фикции: Бога, моральный миропорядок, бессмертие, грех, милость, искупление. Так что теперь, когда начинает обнаруживаться фиктивность христианского мира — ведь в конце концов «чувство правдивости, столь высоко развитое самим христианством, не может не внушить отвращения к фальшивому и насквозь изолгавшемуся христианскому миро-осмыслению» (XV, 141) — теперь на месте фикции не остается Ничего: нигилизм — закономерный итог всех наших великих ценностей и идеалов, продумайте их до логического конца и вы найдете Ничто (XV, 138). Поскольку абсолютно все ценности, какими держалось христианство, были фиктивны, постольку тотчас же по разоблачении фикции человек обречен провалиться в пустоту — в Ничто — так глубоко, как он еще не проваливался ни разу за всю свою историю.
Сегодня все это лишь едва намечается. «Возрастание нигилизма, — предсказывает Ницше, — составит историю двух ближайших столетий». Вся наша европейская культура давно уже движется с мучительным напряжением, с дрожью и скрежетом, нарастающим от десятилетия к десятилетию, навстречу катастрофе; движется не спокойно, а судорожно, стремительными рывками, словно через силу: «скорей бы уж конец, лишь бы не опомниться, ведь очнуться и опомниться так страшно» (XV, 137).
Ответ, который дал Ницше на вопрос: «Отчего умер Бог?» — указав причину его смерти в христианстве, — должен был дать совершенно новый смысл и всей истории христианства. Два христианских тысячелетия, лежащие за ними, — это наш злой рок. Как же этот злой рок проявляется в истории?
2. Происхождение христианства и его изменение
Из текстов Ницше можно составить связную историческую картину возникновения, извращения и дальнейшего развития христианства[2 — Обзор учений Ницше об истории христианства даст Эрнст Бенц в своей работе «Идеи Ницше об истории христианства» (Zeitschrift für Kirchengeschichte, Bd. 56, 1937). Здесь представлены поздние сочинения Ницше; особенно ценны параллели и аналогии с другими авторами.]. Из этой истории христианства целиком изымается сам Иисус. Он у Ницше стоит особняком. Реальность Иисуса не имеет к истории христианства решительно никакого отношения.
а) Кто такой Иисус?
Ницше отвечает: некий человеческий тип, которому нужно дать психологическую характеристику.
Иисус несет в мир новую жизненную практику, а не новое знание, перемену жизни, а не новую веру (VIII, 259). Им руководит «глубинный инстинкт», указывающий, «как должно жить, чтобы ощущать себя „на небесах“, чтобы ощущать себя „вечным“» (VIII, 259). То «блаженство», которым жил Иисус, которого он достиг своей жизненной практикой, есть «психологическая реальность спасения» (VIII, 259).
Это блаженство заключается в том, чтобы «чувствовать себя дома в том мире, который не властна потревожить никакая реальность — в мире внутреннем» (VIII, 253). Иисус говорит только о нем: «„жизнь“ или „истина“ или „свет“ — этими словами он обозначает глубину внутреннего мира; все остальное — вся реальность, вся природа, сам язык — ценны для него лишь как символы, знаки в сравнении, в притче» (VIII, 257). В предельно краткой форме это звучит у Ницше так: «Блаженство — единственная реальность; все остальное — знаки, чтобы говорить о ней» (VIII, 258). Все, существующее предметно, — мир, вещи — не более как «материал для притчи». Да, ни одно слово не понимается буквально, «но подобному антиреалисту это не только не мешает, а составляет главное условие, без которого он вообще не может говорить» (VIII, 257). Вот почему не может быть никакого учения Иисуса, не говоря уж о каком-то однозначном и твердом учении: «Эту веру в принципе нельзя сформулировать: она живет и сопротивляется любой формуле» (VIII, 256).
Но как проявляется в слове и деле принципиальная установка на эту «истинную жизнь», эту «вечную жизнь», которая не «обещается» в пророчестве, а «существует здесь и теперь»?
Когда блаженный произносит слово, всякая однозначность обречена потонуть в символических образах и притчах. «Благая весть состоит в том, что нет больше противоположностей» (VIII, 256), то есть кончаются и исчезают все различия. Иисус у Ницше говорит так, словно не существует более ничего, что мы мыслим, воспринимаем и познаем как бытие, как сущее — в силу того, что оно различно, противопоставлено и тем самым определено.
А дело блаженного проявляется в том, что он проходит мимо мира, или сквозь мир, не позволяя ему себя затронуть. Какие же следствия должны проистечь из подобной установки? Вот как выводит их Ницше.
Первая, с необходимостью следующая отсюда заповедь: никогда ничему не противиться! Ничему не говорить «нет», всему говорить «да». Именно такую установку Иисус называет любовью. Его «жизнь в любви, без исключений, без дистанции» (VIII, 252) означает, что для него все равно близко. Он не делает «различия между чужими и своими, между иудеями и не-иудеями» (VIII, 258). Это неизбирательная любовь ко всякому ближнему, к тому, кто случайно оказался сейчас рядом. Такая любовь действительно «никого не презирает».
Но это непротивление любви не ограничивается тем, что игнорирует всякие различия. Христианин не борется — не борется даже тогда, когда его собственная жизнь под угрозой. «Подобная вера не гневается, не осуждает, не защищается, она не „приносит меча“. Христианин „не противится тому, кто
