той стерильности, которая в конечном счёте везде просматривается у этого всего лишь подражательного и несамостоятельного ума … Ницше был и остаётся в конечном счёте критиком … Мы, прочие тоже бываем неудовлетворены собой, но мы и не требуем никакого особого почтения за наши несовершенства. Ему надо бы как-нибудь этак вполне добропорядочно и рутинно поработать … Чтобы остыть, я читаю автобиографию Людвига Рихтера …» (1886 Bernoulli 2, 162ff.).
В конце концов Роде, в отличие от Овербека, отрёкся от своего братства по оружию с Ницше против Виламовица как от юношеской глупости (Bern. 2, 155). В его сочинении «Психея» (1893), где трактуются предметы их общего интереса юношеской поры, Ницше не упоминается ни разу: тем самым как учёный-классик он был подвергнут остракизму и со стороны Роде.
Сущностное, контрастное различие между Роде и Ницше многое проясняет и в самом Ницше. Роде с самого начала выступает как лишённый внутренней опоры скептик со склонностью к резиньяции и к поиску поддержки извне. Ницше же изначально был и всегда оставался его противоположностью: «Ни за что на свете ни единого шага к приспособлению! Большого успеха можно достичь лишь тогда, когда остаёшься верен самому себе … не только я сам, но многие люди, которые росли с моей помощью, пострадали или погибли бы, если бы мне захотелось стать слабее или занять позицию скептика» (Герсдорфу, 15.4.76). Роде, напротив, уже в 1869 г. мог сказать: «Со мной и теперь и всегда всё происходит так, что я сначала внутренне гневно восстаю, но постепенно смиряюсь и продолжаю копаться в песке, как и прочие …». Он внутренне готов к «резиньяции, этой богине со свинцовыми крыльями и со стеблями сонного мака в руках … именуемой людьми удовлетворённостью» (22.4.71). Он не идёт путём Ницше, который всякое разочарование делает моментом своего самовоспитания, всякую ступень — предметом преодоления, но «ищет в работе утешения, даже почти оглушения» (15.2.70). Результатом у Роде, с одной стороны, являются «достижения» в науке, с другой — перегрузка собственной психики непереработанным материалом; отсюда возникают частые жалобы: «Я несвободная душа». Внешние разочарования заставляют его «неделями и месяцами видеть всё в самом безнадёжном свете» (23.12.73). Роде пугающе честен в отношении самого себя, он замечает собственную методичность, он всё более становится неприятен самому себе. Зависимый от мелких повседневных переживаний, он теряет энтузиазм, но у него остаётся неизменной изрядная воля сохранить по крайней мере то, что было, а для мира его филологической профессии этого достаточно, чтобы делать больше, чем обыкновенно делает филолог. Но по этой причине его отношения с Ницше становятся всё менее надёжными. Обычно он всё хочет делать правильно и хорошо, как он это понимает, однако колеблется, говоря то «да», то «нет». С Ницше его уже не связывает ничего, кроме романтических воспоминаний.
В последний раз друзья виделись в Лейпциге в 1886 г. после перерыва в десять лет. Роде из-за «самого по себе незначительного разногласия был настроен очень неприветливо, что для него было типично» (Briefe II, XXIII). Ницше был смущён, что застал друга «поглощённым мелкими внутренними конфликтами, непрерывно бранящимся и недовольным всем и вся» (l. c., XXIV). А Роде писал о Ницше: «неописуемая атмосфера отчуждённости, нечто показавшееся мне зловещим, окутывала его … Словно бы он пришёл из какой-то страны, где кроме него никто не живёт» (l. c., XXV). Ницше не входил тогда в круг друзей семьи Роде, никогда не видел его жены и детей. На следующий год в их переписке дело дошло до разрыва по причине самонадеянно пренебрежительного отзыва Роде о Тэне. В дальнейшем оба делали попытки восстановить отношения, но безрезультатно. После того как Ницше погрузился во мрак безумия, Роде уничтожил свои последние письма к нему, приведшие того в столь дикую ярость, но писем Ницше уничтожать не стал. Когда сестра сообщила больному Ницше о смерти Роде, тот посмотрел на неё «большими грустными глазами: “Роде умер? Ах”, — сказал он тихо …крупная слеза медленно скатилась по его щеке» (Briefe II, XXVII).
Картина дружбы между Ницше и Рихардом Вагнером[18 — Ницше о Вагнере: «Рихард Вагнер в Байрейте» (1876), «Казус Вагнер» (1888), «Ницше contra Вагнер» (1888). Кроме того: 10, 427–450 (1874), 451–469 (1875–76); 11, 81–102, 340–344; 12, 182–184; 14, 149–171, 377–379.E. Förster-Nietzsche, Wagner und Nietzsche zur Zeit ihrer Freundschaft, München 1915.Ср. два сочинения Вагнера, написанные им в период контактов с Ницше: «Beethoven» (1870) и «Über die Bestimmung der Oper»; публичное осуждение Ницше (без указания имени) высказывается в «Publikum und die Popularität» (часть третья).Литература об отношениях между Ницше и Вагнером: Ludwig Klages, Der Fall Nietzsche-Wagner in graphologischer Beleuchtung (1904) в кн.: «Gesammelten Abhandlungen», Heidelberg 1927; Kurt Hildebrandt, Wagner und Nietzsche. Ihr Kampf gegen das neunzehnte Jahrhundert, Breslau 1924; Bernhard Diebold, Der Fall Wagner. Eine Revision, Frankfurt 1928.О Вагнере: Carl Fr. Glasenapp, Das Leben Richard Wagners, Leipzig 1908ff., Bd. IV, V, VI; Guy de Pourtalès, R. Wagner als Mensch und Meister; о Козиме Вагнер: Graf Du Moulin-Eckardt, Cosima Wagner.] кажется несложной: вдохновенное почитание со стороны ученика, посвятившего себя служению мэтру, толкуя творчество которого он написал сначала «Рождение трагедии» (1871), а затем «Рихард Вагнер в Байрейте» (1876). После этого, однако, Ницше изменил своё мнение о Вагнере, сначала спокойно отстранился от него, пошёл своим собственным философским путём и в конце концов написал в 1888 г. памфлет против вагнеровского искусства, в котором выразил позицию, противоположную прежней. Кажется, будто Ницше изменил некогда почитаемому великому человеку, непонятным образом отрёкся от своих взглядов. Одни обвиняют Ницше в неверности, объясняя её начавшейся болезнью, симптомы которой находят уже в сочинении «Человеческое, слишком человеческое»; другие, наоборот, видят некое возвращение Ницше к самому себе и, одобрительно принимая его критику в адрес Вагнера, судят о прежней дружбе в том смысле, что сблизившись с Вагнером Ницше якобы временно изменил себе. И те и другие рассматривают факты этой дружбы слишком односторонне.
Во-первых, Ницше с самого начала сохранял за собой возможность критиковать Вагнера, в январе 1874 г. в своих существенных моментах эта критика уже была изложена на бумаге (10, 427–450); читатель, которому известны последующие события, явно усматривает её даже в сочинении «Рихард Вагнер в Байрейте» (1876). Хотя на первый взгляд критика кажется уничтожительной, однако она нисколько не исключает самой тесной связи со своим адресатом.
Во-вторых, Ницше не только в начале, но и до конца своей жизни считал Вагнера единственным несравненным гением того времени. Его критика Вагнера есть критика эпохи. Пока Ницше доверяет ей и считает возможным построение в эту эпоху новой культуры, он — рядом с Вагнером; едва он осознаёт, что эпоха в целом обречена на гибель, и начинает искать возможность обновления человека на совершенно других уровнях, в художественном творчестве и театре, он против Вагнера. Поскольку сам Ницше осознаёт свою принадлежность к эпохе, его критика Вагнера есть одновременно критика себя самого как вагнерианца.
В силу этих двух причин Ницше, несмотря на свою страстно лелеемую вражду к Вагнеру, выступает и против тех, кто хотел бы перенять эту его критику, воспользоваться этими острыми, безжалостно разоблачительными формулировками; ибо они их не понимают, поскольку рассматривают в их непосредственном, полемическом и на вид чисто психологическом смысле, т. е. просто как памфлет, но не исходя из всей глубины вопроса о бытии человека: «Само собой разумеется, что я ни за кем так легко не призна́ю права присваивать эти мои оценки, а всякому непочтительному сброду … вообще не следует позволять даже произносить такое великое имя как Рихард Вагнер ни в смысле похвалы, ни в смысле возражений» (14, 378).
У Ницше почитание и критика связаны с вопросом о творческих возможностях современного человека. В Вагнере как в гении того времени для Ницше присутствует то, что представляет собой само это время. Пока Ницше видит в Вагнере нового Эсхила, пока тот для него действительно воплощает в себе величайшее из того, что возможно на Земле, он верит и эпохе. Как только Вагнер перестаёт отвечать его критерию истинности, подлинности, существенности, и по его поводу возникают сомнения, вся эпоха для Ницше теряет значение.
Соединением человека и его дела, дружбы и высших вопросов эпохи была порождена в Ницше эта любовь к Вагнеру, этот опыт высокой человечности — она осталась его единственной попыткой непосредственного, конкретного сотрудничества с целью осуществить в этом мире нечто великое: опираясь на гений Вагнера, на античную традицию, на философствование, осуществляемое в единстве с самим человеческим бытием, должна была возникнуть новая культура. Когда в байрейтском предприятии и во всём феномене Вагнера при всей его грандиозности он с точки зрения своих критериев истины, действительности и человеческой культуры увидел не явление бытия, а всего лишь театр, тогда эти критерии не только лишили в его глазах всю наличную действительность её ценности, отдалили его от всех людей, но и отняли у него возможность хоть какого-нибудь воздействия на этот понимаемый им таким образом мир. Если прежде Ницше хотел в этом мире незамедлительно действовать, строить, созидать вместе с Вагнером, то всё, что он делает позже, есть только идея, письменное изложение идей. Сам оказавшись в забвении, одиночестве, безысходности относительно всех имеющихся возможностей, никем не замечаемый, он теперь хочет подготовить будущее, в котором уже никогда не будет жить. Проблема, которую ставил перед собой Вагнер — создание человека наивысшего ранга, — была такова, что и Ницше признавал её до мельчайших подробностей своей; но ответ на неё давал радикально иной. Так, он и в конце своей сознательной жизни ещё находит возможность признать правоту тех, кто «понимает, что я ещё и сегодня почти так, как прежде, верю в идеал, в который верил Вагнер, — что с того, что я запнулся о груду человеческого-слишком-человеческого, которой Р. В. сам преградил путь своему идеалу?» (Овербеку, 29.10.86).
Поэтому понятно, что Ницше при всей своей вражде к Вагнеру оставался связан с ним. У Вагнера, как его понимал и любил Ницше, дело идёт о тех же вопросах человеческого бытия, что волнуют и его, тем более, что ни у кого из современников, кроме Вагнера, он их не находил. Уже в конце своей жизни он писал после прослушивания увертюры к «Парсифалю»: «лишь с чувством потрясение я могу думать об этом, столь возвысившимся и воодушевлённым я себя ощущал. Как будто впервые за много лет кто-то наконец заговорил со мной о проблемах, которые меня тревожат, естественно, давая не те ответы, какие я, скажем, держу наготове для таких
