какую сдержанную дистанцию по отношению к нему они соблюдают.
От его биографии неотделим тот факт, что другие личности высокого уровня, к которым он испытывал большое уважение, его в конечном счёте игнорировали, демонстрируя своё равнодушие: таковы Козима Вагнер и Ганс фон Бюлов.
На фоне всех этих друзей выделяется один, который с 1870 г. непрерывно был сначала соседом молодого Ницше по дому, его коллегой и другом, а затем постоянным помощником повзрослевшего Ницше в практических делах, поистине верным спутником его жизни: это историк церкви Франц Овербек[30 — Der Briefwechsel Nietzsches und Overbeck, Leipzig, 1916; см. также работу Бернулли о них обоих; кроме того: Walter Nigg, Franz Overbeck, München, 1931.]. Родственники были даны природой, этот друг представлял собой тот оплот, который был Ницше дарован. Активность Овербека была надёжной именно там, где надёжность встречается так редко: в систематически оказываемой небольшой помощи и в постоянной внешней и внутренней отзывчивости на протяжении десятилетий.
Дружбу между Ницше и Овербеком ничто не омрачало, потому что между ними никогда не было и полной близости в том, что было важно для Ницше; он не надеялся, что Овербек когда-нибудь достигнет высоты его миссии. Овербек — это как бы твёрдая опора посреди волн людей и вещей, которые приходят и уходят.
Ницше испытывает уважение к Овербеку, к его мастерству и достижениям, ему симпатична его невозмутимость. Некоторые места из писем говорят об этом:
«Мне всегда так хорошо думать о тебе, выполняющем свою работу, словно некая здоровая природная сила как бы слепо действует через тебя, и тем не менее это именно некий разум работает над тончайшим и запутаннейшим материалом … Я так тебе обязан, дорогой друг, что мог наблюдать такое зрелище, как твоя жизнь, столь близко» (Овербеку, 11.80). «Всякий раз, когда мы с тобой встречались, я испытывал глубочайшую радость от твоего спокойствия и кроткой твёрдости» (Овербеку, 11.11.83). «Если даже допустить, что становится всё обременительнее поддерживать со мной отношения, всё-таки я знаю, что при равновесии твоей натуры наша дружба останется прочной» (Овербеку, 15.11.84).
Успокаивающее присутствие личности Овербека, этот разум и ясность до такой степени благотворно влияют на Ницше, что в письмах к нему он выражается так, будто пишет другу, связанному с ним самой глубинной связью, пусть и не рассчитывая на понимание с его стороны последних импульсов собственной экзистенции. Он доверяет Овербеку почти безгранично. Лишь крайне редко и только в последние годы усиливающейся раздражительности он может иронично написать: «Меня порядком успокоило, что даже такой тонкий и благосклонный читатель, как ты, всё ещё питает сомнения в отношении того, чего я собственно хочу» (Овербеку, 12.10.86).
Овербек был самобытной, независимой от Ницше личностью не только как более старший по возрасту. Хотя по уровню он стоит ниже него, о чём знает и сам говорит, но своё место в мире Ницше он занимает всё-таки благодаря собственным своеобразным духовным достижениям. Сравнимая с ницшевской радикальная правдивость, беспристрастная наблюдательность, способность дать проявиться всем существующим возможностям тем не менее, в отличие от Ницше, не привели его к крайностям, а нашли в конце концов отражение в некоем стариковском стиле, полном условностей и оговорок, когда, собственно, уже ничего не сообщается, и в противоречиях, которые остаются недиалектическими (например, в одной записи, которая начинается так: «Ницше не был в собственном смысле слова великим человеком» — и вслед за этим тотчас говорится: «был ли Ницше действительно великим человеком, в чём я менее всего могу сомневаться») (Bernoulli I, 268, 270). У него есть некое предчувствие относительно Ницше, но он сохраняет объективность в том смысле, что доступ к пути, по которому следует Ницше, для него почти полностью заказан: недостаток в нём страстности влечёт за собой своеобразную академичность (не лишённую черт величия); но эта академичность для него, неверующего, способствует фатальному, хотя и честному в своей осознанности, решению проблемы педагогической деятельности в области теологии (принципу никогда не говорить перед студенческой аудиторией о своих убеждениях, но ограничиваться научно-историческими констатациями); а это решение держит его душу закрытой для вопросов и прозрений Ницше, которые заботят его только с точки зрения их дружбы, но не сами по себе. Он делал всё, что только возможно в отношении того гениального исключения, каким был Ницше: в меру сил помогал; не понимая по-настоящему, внимал робко и сосредоточенно; не позволял себе легко обижаться, но ради поддержания дружбы неустанно преодолевал все трудности. Не любопытство, не навязчивость, не безоглядное служение, но чуждая сентиментальности мужская верность неизменно присутствует в этой дружбе. Ницше и Овербек связаны между собой узами этой глубокой верности, но не предначертанием судьбы, каковое могла бы означать эта дружба.
Пределы возможностей дружбы для Ницше и его одиночество
Тягостно видеть Ницше в двусмысленных ситуациях, трудно удержаться от сомнения в нём, когда видишь, как он обращается к случайным людям, признаваясь в своей близости к ним[31 — См.: Egidy, l. c., и о Бунгерте: письма Гасту с 7.3.83 до 2.4.83.], как он приглашает едва знакомого ему молодого студента совершить с ним путешествие и получает отказ[32 — См.: Bernoulli I, 256ff. (Scheffler).], как он, уже будучи не в силах переносить пустоту вокруг себя, делает предложение выйти за него замуж, а затем вновь позволяет искать для себя жену[33 — О брачном предложении, сделанном Ницше в начале 1876 г. см.: Bohnenblust, l. c., и кроме того: H. W. Brann, Nietzsche und die Frauen, Leipzig, 1931.], как он сближается с Рэ и Лу. Ницше знакомо «внезапное безумие тех часов, когда одинокий человек обнимает первого встречного и ведёт себя с ним как с другом и посланцем небес, чтобы часом позже с отвращением оттолкнуть его от себя, с отвращением теперь уже к самому себе» (сестре, 7.8.86): и «постыдное воспоминание о том, с какого рода людьми я уже общался как с равными себе» (там же). Но из этих и других подобных ситуаций он выходил с честью, причём то, каким способом он это делал, для него более характерно, чем то, как он попадал в такие положения.
Неверно представление о Ницше как о каком-то словно бы выкованном из стали самодостаточном герое, который идёт по свету непреклонно и невозмутимо. Героизм Ницше был иного рода. Ему пришлось прожить и выстрадать судьбу человека, которому отказано в любой форме естественных человеческих проявлений; движимый чисто человеческими побуждениями, он был вынужден вновь и вновь на какое-то время отказываться от своей миссии, стремился упростить её: скажем, просчитывал, какой произведёт эффект, заботился об этом, пытался практически применить своё влечение к воспитательной деятельности, полагался на друзей — героическое здесь всегда сопряжено с неудачей. Поэтому его решения относительно тех или иных действий в мире всё чаще оказываются отрицательными. То обстоятельство, что он не заблудился в туманных представлениях своей эпохи, не примкнул ни к одной из заблуждавшихся сторон, стало предпосылкой величественного развёртывания его своеобразного мыслительного опыта, как бы стремящегося по ту сторону всякого горизонта.
Одиночество Ницше можно рассматривать на двух уровнях. В случае психологического рассмотрения — в соответствии с абсолютным критерием возможной человеческой экзистенции вообще — мы либо ставим одинокую личность Ницше под сомнение, неизбежно, как это предполагает подобная процедура, даём ей уничижительную оценку, и, Ницше, таким образом, оказывается недостоин оправдания; либо мы пытаемся прочувствовать его миссию, никогда в полной мере не постижимую и полностью его поглотившую, исходя из неё интерпретируем его личность как экзистенцию исключительности и обретаем, таким образом, взгляд на подлинного Ницше.
(1). Что касается психологического подхода, который наиболее распространён в случае Ницше, можно нарисовать, скажем, следующую картину: независимость, достигаемая Ницше благодаря его воле к истине, делает его не уверенным в себе и не искушённым в делах мира, а, наоборот, чрезмерно чувствительным как к собственным недостаткам, так и к родовой низости других: жить он может только там, где есть место благородству. Но так как сам он не всегда соответствует уровню своего благородства, и так как ему столь часто приходится сталкиваться со слепотой, низостью и лживостью других, он вновь и вновь приходит в ужас: его охватывает ни с чем не сравнимое разочарование. Поэтому его отчуждение усиливается во всех отношениях: никто не в состоянии принести ему удовлетворения, даже он сам. Отсутствие у него инстинктов на первый взгляд влечёт за собой в конечном итоге прозрение, но если так, то его правдивость неизбежно приводит к оценке всего по абсолютному критерию и потому оказывается разрушительной. Ницшева воля к коммуникации, как и вся его натура, такова, что он не допускает смешения и потому постоянно сомневается; поскольку он не допускает никакого приспосабливания, если в таковом есть хоть немного обмана, всё, что выпадает ему на долю, несёт в себе зародыш неудач. Хотя это — результат его честности, но среди мотивов того, кто исповедует такую честность, отсутствует чувство ответственности за психическую действительность здесь и сейчас, которая никогда не совершенна, никогда не определяется только благородством. Ницше пресекает, но не проявляет инициативы, он только требовательно воспитывает, но не вступает в борьбу на равных. Кажется, в нём есть нечто, что делает его неготовым к реальной коммуникации в конкретных исторических обстоятельствах (эти обстоятельства без приспосабливания не могут служить фоном для плодотворного роста, для общего подъёма в мире, и, будучи прояснены, не могут в тоже время привести к некоему преодолению, не оборачиваясь при этом уничтожением). Психологическим признаком неготовности к подобной коммуникации можно было бы считать тот факт, что страдание Ницше, вызванное уязвлённой гордостью, похоже, в определённые моменты становится даже бо́льше, чем страдание от сознания своей несостоятельности в коммуникации. Ибо подлинная коммуникация может быть успешной лишь постольку, поскольку люди сохраняют спокойствие перед лицом обиды, потому что сами пребывают не в воображаемой независимости от мира, а наоборот, в действительности, которую они никогда не покидают; только в этом случае они бывают готовы различать других и самих себя и стечение обстоятельств, могут по-настоящему задавать другим вопросы и отвечать на эти вопросы. Люди бывают навязчивыми, но робость и стыд останавливают их именно там, где Ницше теряет и то и другое: например, однажды, дойдя в порыве дешёвой откровенности до оскорблений и поучений, он прекращает всякое общение, в другой раз, движимый сознанием одиночества, он бросается на шею чужому человеку, или делает предложение случайно встретившейся женщине. Причиной этой несостоятельности может быть тот факт, что ницшева воля к коммуникации в конечном счёте не связана с самостью другого, поэтому собственно волей к коммуникации не является. Ницше, как правило, исключительно любезен, он занимается организаторской
