бы речь шла здесь об объективной множественности — по недоразумению высказывается в таких положениях: должно существовать много экзистенций, которые никогда между собою не встречаются, и такие, которые соприкасаются в явлении, не вступая в коммуникацию, т.е. не постигая друг друга взаимно как экзистенцию.
Есть монизм как истинная идея единства в научном ориентировании в мире (даже если предельное единство и не обретается здесь, но вновь и вновь разрушается из-за непостоянства мира в себе) и как Единое в трансценденции, в метафизическом измышлении которой этот монизм получает свое исконное место. Но есть неотменимый плюрализм экзистенций, поскольку они абсолютно недоступны для нас идее целостно замыкающегося в себе царства духов. Воздвигающимся для нашего знания царством духов мы загородили бы тот единственный путь к этому царству, открытый для экзистенции: из темноты возможности, в ее необъективируемой широте, деянием свободы осуществлять в коммуникации то, что соединяет самобытие с самобытием (Mit dem sich unserem Wissen erbauenden Geisterreich w?rden wir den einzigen Weg verbauen, der der Existenz zu ihm offen steht: aus dem Dunkel der M?glichkeit in seiner unobjektivierbaren Weite durch Tun der Freiheit in Kommunikation zu verwirklichen, was Selbstsein mit Selbstsein verbindet).
Плюрализм экзистенций, будучи высказан как таковой, не есть объективный плюрализм; он не показывает поэтому упраздняющее его универсальное единство. Хотя явлениеэкзистенции в характерах, идеях, мировых деятелях становится зримо в ориентировании в мире (хотя и не позволяет при этом объективно отличать экзистенцию от безъэкзистенциальности), и таким образом на взгляд извне также переходит к множественности и снова к духовному единству. Но это единство и эта множественность, к примеру, в высказанных словами содержаниях веры, в государственных образованиях и религиозных формах жизни, во-первых, никогда не являются сами истиной и истоком, а во-вторых, в ориентировании в мире сохраняется необходимое и осмысленное только для него стремление упорядочивать извне видимую множественность, с утратой экзистенциальных корней, в некий космос духа. Действительная экзистенция и объективно знаемое образование единства экзистенциального мира находятся поэтому в радикальном конфликте между собою.
Продуманный плюрализм монад у Лейбница помещает монады, в их изначальности, несмотря на их абсолютную самобытность, в предустановленную гармонию. Мир составлялсябы из бесчисленного множества единичных экзистенций, которые, хотя и не могут обмениваться между собою действиями и противодействиями, разворачиваются и погибают, как отдельные миры, каждый из которых есть целое. В монадах бытие стало множественностью субъектов, мыслимых как объекты.
Учение о монадах, которое завладело бы философией экзистенции, сделало бы из нее учение о бытии множества экзистенций, смешало бы тем самым сознание вообще, которое может, мысля, занять точку зрения вне того, что оно мыслит, и экзистенцию, которая в принципе всегда у себя самой. В сознании вообще я могу только понимать другого, как экзистенция я вступаю в подлинную коммуникацию.
Если же мы примем учение о монадах как образное представление (Verbildlichung) философии экзистенции, то станет отчетливо видно как противоречие то, что вполне понятно в метафизической монадологии, — а именно то, что монады «не имеют окон»73.Для экзистенции недостаточно было бы даже и того, чтобы у монад были окна, для того чтобы можно было принять их в качестве аллегории бытия экзистенций — окна привели бы только к возможности понимания, — а здесь должна быть возможность более тесного соединения такого рода, чтобы мы не только видели друг друга, но чтобы живили друг друга, пробуждая, в бытии и содержании жизни.
Отдельная монада есть сознание и несознание вообще, целый мир в особенности, определяющейся степенью ясности этой монады. Монады — это умножение (Vervielfachung) мировогоцелого. Каждая из них есть все, пусть даже в самых различных степенях осознанности. Экзистенция не существует для себя, она не есть в себе все, но существует в своем бытии к другой экзистенции и в соотнесенности с трансценденцией.
Монада не есть экзистенция, не есть историчная определенность, не есть исчезающее явление экзистенции во времени, но есть метафизическое единство, наличное в течение всего времени. Она есть поэтому формация гипотетической метафизики, а не экзистенция и ее просветление. Ее помысленность (Gedachtwerden) не рождает никакого призыва к экзистенции.
2.Искушение в воле к знанию.
-Хотя просветление экзистенции и пользуется объективностями и субъективностями, но оно не создает ориентирования об их бытии. Объективности и субъективности не подразумеваются в нем как предметные констатации, но словно бы выслушиваются, как факты ориентирования в мире. Здесь, вместо того чтобы проделывать еще раз то, что уже сделала наука, — при предпосылке знания науки призывают (evoziert) возможную экзистенцию. Углубление в так-бытие обстояний приводит просветление экзистенции не к более полному познанию, но дает ему слово, существенное для самобытия.
Если бы просветление экзистенции, посредством онтологических высказываний об экзистенции, вело к некой новой объективности субъективного, то подобное окаменение призывающего мышления было бы по своему познавательному значению ничтожно и было бы орудием для злоупотребления:
Если, например, преходящую мысль просветления экзистенции я фиксирую, превращая ее в положение: существует столько же истин, сколько есть индивидов, — то положение это впоследствии ложным образом используется для подтверждения всякого спонтанного своего-существования в его произволе: всякое существование, апеллируя к значимости такого положения, может претендовать на то, чтобы находить в себе ценность только в силу одного своего существования. И тогда атомизм многих с грубой витальностью восстает против возможности самобытия, становящегося лишь в коммуникации. Смысл просветления экзистенции оказывается искаженным, обращаясь в свою противоположность.
Если, двигаясь в обратном направлении, я фиксирую, объективируя его, положение: существование экзистенций действительно в коммуникации и имеет свою истину в становлении их общности в единство, — то я могу мнить, будто обладаю в чем-то внешнем то, что возможно лишь экзистенциально; тем самым я догматически утверждаю необходимость некоторой общительности и братания с каждым, организующей работы любой ценой, выступаю за все более обширную государственность (Staatswesen), за единство orbis terrarum, за имперское начало (das Imperiale) во всякой его форме. Но внешнее единое и целое могут быть лишь средой для возможных экзистенций; они становятся погибелью для них, если из-за абсолютизации внешних единств утрачивается истинное единство в трансценденции.
То же самое злоупотребление совершается в широте человеческих речей как оправдание, обоснование, подведение опоры и гарантия. В повседневной жизни беспрестанно низводят безусловное на степень простого предмета, употребляя объективирующие слова об экзистенциальном. То и дело требуют чего-то и сожалеют об отсутствии, заверяют в чем-то и что-то подтверждают. Говорят о любви, громко причитают о пограничных ситуациях и своим явно утверждаемым безусловным, которое само так и не становится действительным, крушат в ничто всякую возможность и действительность. В этом и заключается неистина: то, что в точках кульминации, в артикулирующие моменты имеет смысл и вес как выражение и как призыв, то же самое как содержание ежедневных слов (t?glicher Inhalt des Sagens) делается пустым. Против этого злоупотребления регулярно используемым выражением фактической безусловности бывает молчание. Холодность и твердость выражения, дельность и косвенность манеры могут с большей легкостью завязать подлинную коммуникацию, чем предвосхищающая и сводящая в обыденное эффективность речи в экзистенциально-философских оборотах. Опорой для повседневности служит достоверность возможного в решающее мгновение, и не та верность, которую знают как сказанную, но молчаливая верность.
Каждое положение просветления экзистенции, если его принимают не как призыв, но как высказывание о бытии, которым оно является лишь по своей непосредственной форме, служит искушением к этому злоупотреблению им. Если мы лишим положение призыва, заключающегося в требовании его воплощения, то с помощью знаков (signa) просветления экзистенции становятся возможны применяющие речи (ein anwendendes Reden), как если бы, скажем, нечто «было» так или же не так. Тот же самый смысл имело бы законченное учение, и даже одно лишь начало и начинание, онтологии экзистенции (Existenzontologie). Отсюда происходит специфическая софистика, сопровождающая всякую философию экзистенции. Там, где мы находимся, казалось бы, в наибольшей близости к экзистенциально подлинному, нас постигает самое глубокое падение.
Вера против веры
Веруя, я сталкиваюсь как истина, которая есмь я сам, с верой как другой истиной; лишь в этом столкновении становится моя истина и становлюсь я сам.
Возражение, гласящее, что в таком случае не существовало бы никакой истины; что в этом суждении ясно высказывается беспочвенный релятивизм; ибо противоречивая в себе истина с необходимостью должна быть неистинной, и в споре истин только одна из них должна оказаться истинной; — это возражение, во-первых, предполагает, будто единственная истина есть истина убедительная, объективно наличная (а тем самым оно говорит не о том, о чем здесь идет речь); во-вторых, оно упраздняет экзистенцию в пользу мнимо наличествующей абсолютной объективности, которую следует якобы лишь постичь и последовать ей; в-третьих, оно сводит всякую коммуникацию к совместному пониманию объективно значимого, а все остальное, может быть, — к произвольным эротически-витальным чувствам симпатии и антипатии, а значит, упраздняет подлинную коммуникацию (совершающуюся в борющейся любви).
Только тот, кто сознает свое верующее экзистирование, отличая себя от убедительного и объективного знания (которое он ищет и которое имеет, но которое он не есть) и отделяя себя от другой веры, — пребывает в безусловности истока и в истинной опасности. Только он обретает уважение к экзистенции как таковой в другом, отличая ее от простого существования и от себя самого. Только вера может постичь веру (Der Glaube nur kann Glauben begreifen). Постичь ее, не значит здесь — усвоить ее себе, или понять ее только в ее содержании, но значит — на границе понимания пережить недоступное пониманию как сродное себе, но как чуждое себе в другой изначальности веры (an der Grenze des Verstehens das Unverstehbare als sich verwandt, aber als sich fremd in der anderen Urspr?nglichkeit des Glaubens zu erfahren).
Истина как самобытие противостоит в незамыкающемся в целость мире другой истине. Пред трансценденцией она есть гибель во времени. Истины — зто способы гибели в качестве мирового существования в его временном явлении.
Борьба, действительная в мире как пассивное сбывание и активное действие ради существования, какого бы то ни было рода, становится средой экзистенциальной борьбы,только если появляется та объективно непостижимая раздвоенность (Zwiesp?ltigkeit), что всякая экзистенция привязана к эмпирическому явлению, в котором она осуществляет себя и за существование которого она, как и всякое существование, должна бороться — и что она в то же время есть нечто большее, нежели эмпирическое явление, а
