я сам в возможности уже свободен. Только из этой возможности моего собственного бытия-свободным я и могу вопрошать о свободе. Свободы, стало быть, или вовсе нет, или же она есть уже в вопрошании о ней. Но то, что она вопрошает как исконная воля быть свободным, предвосхищает это бытие-свободным в самом фактуме вопрошания (Dass sie aber als urspr?nglicher Wille zum Freisein fragt, nimmt im Faktum des Fragens dieses Freisein vorweg). Бытие-свободным не может сперва доказать себя, а потом и желать себя, но свобода желает себя, потому что уже насущно обладает неким смыслом своей возможности.
Философствование из возможности бытия-свободным попадает на путь, на котором, аргументируя, желает удостовериться в свободе, — а именно в том, что свобода есть. Эти аргументы — родившиеся словно вместе с самим бытием свободы — насущно необходимы философу, чтобы, отталкиваясь от них, выйти к подлинной свободе (um sich von ihnen zur eigentlichen Freiheit abzustossen). Поэтому просветлить свободу означает, негативно, не желать доказывать свободу как некоторое существование. Свобода доказывает себя не в моем прозрении.^но в моем действии (Tat). В заботе о бытии свободы уже заключена та активность, из которой осуществляет себя свобода.
Но если свобода есть возможность, то она есть в то же время возможность моей несвободы, и страдание от несвободы есть отрицательный импульс свободы. Я как самобытие не выношу возможности несвободы. В этой невыносимости я осознаю себя самого: потому что я сам существую как самость, которой может быть безусловно важно нечто от него зависящее, для меня должно быть возможно быть свободным (weil ich als ich selbst da bin, dem es auf etwas, das von ihm abh?ngt, unbedingt ankommen kann, muss ich frei sein k?nnen). Но это — не умозаключение от факта кего условию, но выражение самого самобытия, сознающего свою возможность как бытие, которое к тому же принимает и решение о самом себе. Требуя от себя, оно тем самым требует и себя (Es fordert sich, indem es von sich fordert). Ему должно быть возможно удовлетворять требованиям, если оно желает быть.
Свобода как первое и последнее в просветлении экзистенции говорит вообще только здесь, — не в ориентировании в мире, и не в трансценденции. В ориентировании в мире есть бытие как наличность, как предметное и значимое; насколько простирается здесь познание, свободы еще нет. В трансценденции свободы уже нет более; было бы ошибкой абсолютизировать свободу, превращая ее в трансцендентное бытие; свобода есть только как экзистенция во временном существовании. Правда, в свободе есть движение, имеющее целью сделать себя самое излишней; будучи последним в явлении временного существования экзистенции, она хочет уничтожиться в трансценденции. Свобода всегда есть еще бытие экзистенции, а не какой-либо трансценденции (einer Transzendenz); она — рычаг, с которым трансценденция приступает к экзистенции, однако она такова лишь благодаря тому, что эта экзистенция, в своей независимости, и есть она сама.
Просветление экзистенциальной свободы
1.Свобода как знание, как произвол, как закон.
-То, что только наличествует или происходит, есть несвободное существование. Я оказываюсь в нём как бы скачком. Я есмь не только череда событий, но я знаю, что я есмь. Я делаю нечто и знаю, что я это делаю. Как и всё живое я должен умереть, но я знаю, что я должен умереть. Знание о том, что происходит пассивно и необходимо, хотя не изымает меня от необходимости, но возносит Я, которое знает, в знании о том, что всего лишь необходимо; быть самому причастным происходящему, понимать как делать то, что ядолжен сделать, — это момент свободы. В знании я ещё не свободен, нобез знания свободы нет.
Зная, я вижу пространство возможного для меня. Из многих возможностей, какие я знаю, я могу делать выбор. Там, где для меня возможно несколько событий, там мой произвол бывает основой того, что происходит. Правда я могу попытаться в объективном рассмотрении постичь этот произвол как вынужденный ход событий: такой выбор зависитот способа моего знания, сложение которого я могу проследить. Я избираю то, что я будто бы знаю, только таким, каким я его знаю; поскольку же моё знание, сравнительно с той действительностью существования, которой я ещё не знаю, всегда бывает также ложно, то я узнаю опытом, что наступает не то, чего я ожидал. Мой выбор зависит, далее, от психологических побудительных, сил, за которыми я могу наблюдать (решает дело психологически самый сильный мотив). Но, несмотря на обе эти зависимости, произвол все-таки остается как активность, которая не постигается никаким познанием, но предполагается; невозможно ни дедуцировать его бытия, ни доказать или предсказать в частном случае как неизбежно необходимое его фактическое решение со всей строгостью каузального разумения. Даже если я как избирающий превращаю для себя свое решение в совершенную случайность, — считая, например, на пальцах, или бросая кости, — момент произвола сохраняется, потому что таким образом я добровольно подчиняюсь пассивности некоторого объективного случая. В последнем случае со всей наглядностью обнаруживается то, что свойственно произволу вообще: Поскольку он в объективном смысле поступает спонтанно (beliebig), кажется, будто он лишен выбора (wahllos), т.е. спонтанен также и субъективно, но этого невозможно помыслить; скорее, во всяком произвольном решении участвует нечто совпадающее с моим бытием-Я как спонтанностью. Поскольку произвол бессодержателен, он еще не есть свобода; но без произвола свободы нет.
Но если я принимаю решение не волей произвола, не произвольно, но согласно известному закону, который признаю для себя обязательным к соблюдению, то я свободен, поскольку подчиняюсь найденному в себе самом императиву, которому я мог бы и не подчиняться. Закон не есть неизбежная природная необходимость, которой я подчинен, но необходимость норм деятельности и мотивировки, которым я могу следовать, а могу и не следовать. В признании подобных норм, ясных (offenbarer) мне как обязательные к соблюдению, и в следовании им я сознаю свою самость как свободную и реализую необходимость, которая, взятая в себе, лишь значит, а не есть (die an sich nur gilt und nicht ist). Какие нормы имеют силу — это я узнаю не от какого-либо авторитета; ибо в таком случае я произвольно подчинился бы чему-то чуждому (которому или предстою с доверием, следуя ему и не понимая, но все-таки оставаясь при этом самим собою; или же — в который я постепенно превращаюсь, отрекаясь от себя самого). Нормы я переживаю как очевидно значимые, поскольку тождественные с моей самостью. Если даже форма этих значимостей есть всеобщая форма, то содержание особенных значимостей специфицируется вплоть до предельно конкретного содержания, и в каждом случае его приходится обнаруживать в полном присутствии нашей самости. Эта самость, трансцендентальная свобода, в которой ячерез повиновение имеющим силу нормам обнаруживаю себя свободным как себя самого, есть активная свобода в сравнении с лишь пассивным знанием и опирается на необходимость, если сравним ее с относительной спонтанностью в произволе. И все же свобода знания и свобода произвола заключены в этой свободе. Так же точно, как не могло бы быть подлинной свободы без этих двух свобод, так справедливо сказать: нет свободы без закона (keine Freiheit ohne Gesetz).
Если, стало быть, в трансцендентальной свободе я удостоверяюсь в самом себе через следование закону, который я из собственной очевидности (Evidenz) признаю своим законом, — то все же я не могу и остановиться на нем при истолковании свободы в ее подлинном смысле. Закон понижается в достоинстве, если становится формулируемым окончательным правилом (formulierbaren endg?ltigen Regel) как выразимым в словах (aussagbaren) императивом, самость понижается до частного случая осуществления закона. В этой универсализации закона и самости, переводящей ее в самость вообще, мое конкретное сознание свободы не находит себе адекватного просветления. Рационально однозначная формула с необходимостью вынуждена застыть, принести с собою прямолинейность и механизацию.
Содержание закономерности в ее конкретном определении при приближении к историчной самости в определенной временной ситуации отнюдь не описывается законом трансцендентальной свободы. Это содержание возникает в полярности напряжения между тотальностью ведущей идеи и историчной уникальностью (Einmaligkeit) самобытия в его выборе.
-Я становлюсь свободным, когда непрестанно расширяю свое ориентирование в мире, без границ довожу до сознания условия и возможности деятельности и когда даю слово в себе всем мотивам и даю всем им проявиться вполне. Но из этого агрегатоподобного скопления свобода возникает лишь в той мере, насколько осуществляется внутренняясоотнесенность того мира, в котором я действую, насколько все становится связано со всем не только фактически, но и для моего сознания, как ока возможной экзистенции. Такого рода соотнесенность не замыкается в закругленную и прочную форму (Gestalt); она остается в том бесконечном целом, которое не есть, но лишь становится как идея.Из нескончаемого многообразия в работе накопления ориентирований и мотивов силой живо присущей мне идеи являются структура и порядок, хотя и не становится предметной для меня иначе как только в замещениях и схемах. Движению в среде бесконечных объективных отношений предметного и в бесконечной рефлексии во мне самом, с тем чтобы живо явить в этом движении свое восцеление (Ganzwerden) как свободы, — этому движению противоположны теснота ситуации, односторонняя определенность некоторого закона, изолюрующая сила частного знания. Я тем более знаю себя свободным, чем в большей мере я обретаю определение своего взора и решения, своего чувствования и действования из тотальности, ни о чем при этом не забывая (Ich weiss mich um so freier, je mehr ich aus der Totalit?t heraus, ohne irgend etwas zu vergessen, die Bestimmung meines Sehens und Entscheidens, meines Fuhlens und Handelns gewinne).
3.Свобода как выбор (решимость).
-Однако всюду, где я принимаю решение и действую, я не есмь эта тотальность, но есмь некое Я, со своими определенными данностями, в своей объективно-партикулярной ситуации. Мое действование еще не вытекает как результат из неограниченного ориентирования в мире и из расширения моего возможного самобытия в бесконечной рефлексии. Я не есмь просто арена всеобщей идеи, из которой бы развивался как необходимое последствие ход событий, составляющий мое существование во времени, но я переживаю на опыте, прежде всего, что в то время как тотальность никогда не достигает завершения, и расширение возможного самобытия нигде не приходит к своим границам, время, однако, уже не ждет (dr?ngt doch schon die Zeit). Я бы никогда не смог начать действовать, если бы захотел дожидаться развития идеи,
