тайны здесь отказались. Решающе значительно поэтому, ответит ли тому, кто стоит в пограничной ситуации, чья-нибудь экзистенция. Ответ ее должен так же глубоко проникать в душу, как прежде сознание никчемности, своей и существования. Решающе значительно, однако, не то, что именно мы будем излагать, аргументируя из рассудочных оснований, не приветливые лица и не уговоры, — но в уговорах, и в аргументах, важна только та любовь, что не обдумывает заранее своих действий, не направляет по верному плану, хотя всегда безусловно настаивает на рациональной ясности. Эта любовь в своем наибольшем послаблении и величайшем ясновидении дозволяет, казалось бы, все, но и требует всего. И все же энтузиазм восторженной любви возможен не ко всякому, не ко всякому ближайшему. Этой любви мы не можем сознательно желать.Эта любовь — не человеколюбие духовника и невропатолога, не мудрость философа, а та всякий раз неповторимая любовь, в которой сам человек отдает сполна свою экзистенцию, не держит резервов и задних мыслей на почтительном отстранении. Только она поэтому вступает вместе с любимым, которому грозит опасность, в пограничную ситуацию. В конечном счете, помощь дается ему только потому, что его любят; эта помощь не знает повторений, воспроизведена быть не может и ни к какому правилу не сводима.
Если человек в опасности говорил о самоубийстве, то он мог честно искать помощи. Эту ситуацию не следует путать с объективно неотличимо похожей на нее ситуацией, когда намерение совершить самоубийство высказывают для того, чтобы произвести эффект на другого и завоевать у него авторитет. Если безусловные действия высказывают как преднамеренные, это лишает их безусловности. Они превращаются в предмет для «за» и «против», становятся средством для чего-то другого. В безусловном умонастроении я не могу говорить: я лишу себя жизни. Это слово неправдиво, как и вообще неправдивы все расширения наших суждений на «все», как например: «все — один обман», «всем этим я только обманывал себя», «мне все безразлично». С этими суждениями я впадаю в самообман, обманывая другого. В них из условных аффектов высказывается нечто безусловное; высказывание пусто, ибо неисполнимо. Ибо фактическое самоубийство в подобной взаимосвязи только усиливает самообман; самоубийство не есть тогда уже более безусловное действие, а делается условным в неясном стечении обстоятельств. Действительно совершенное действие не есть еще, как действительное, экзистенциальное действие. Говорят: человека ослепили душевные движения, такие как отчаяние и ярость. Тем не менее, эти слова в смутных смещениях смысла могут быть неясным выражением истины, а именно — инстинктивной надежды найти таким образом помощь и возвратиться к себе самому. Однако понимающая психология должна знать свою меру. То, что истинно в отдельном человеке, видит только любящий (Was im einzelnen Menschen wahr ist, sieht nur der Liebende).
Отношение к мертвому самоубийце в мгновение ока изменяется. Правда, возможная экзистенция ужасается самоубийцы: отсутствия веры, разрыва всякой коммуникации, одиночества. Что казалось возможным лишь как граница, то здесь действительно. Но суверенное своевластие свободы невольно вызывает не только уважение. Через все пропасти безверия, которое он выразил в пограничной ситуации, уничтожив себя, в раздваивающейся трансценденции (sich zerspaltende Transzendenz) любящего соединяет с ним сама трансценденция. В его поступке сквозь безусловное отрицание еще говорит с нами некое бытие. Если даже все упреки нигилиста-самоубийцы кажутся справедливыми, своим действиеми собственной экзистенцией в нем он доказывает противоположное тому.
В отношении к мертвецу оценка поторопилась с выводами. Его называли трусом и подобным затемнением пропасти хотели защитить себя самих. Так ни один путь не приведет нас к нему.
Если скажут, что он оскорбляет Бога, то следует ответить: это касается индивида и его Бога, мы здесь не судьи.
Если скажут, что он нарушает обязанности перед живыми, то следует ответить: это касается только оставленных им близких. Правда, самоубийство означает разрыв коммуникации. Действительная коммуникация существует лишь в той мере, в какой я доверяю другому в том, что он не сбежит от меня (Wirkliche Kommunikation ist nur in dem Masse, als ich das Vertrauen zu dem Anderen habe, dass er mir nicht davonl?uft). Если он грозит самоубийством, то тем самым он ограничивает коммуникацию известными условиями, т.е. он намеревается прервать ее в корне. Самоубийство становится тогда как бы из ряда вон выходящим обманом другого, с которым, однако, лишь в связанности наших судеб могла быть подлинной солидарная жизнь в коммуникации: я занял позицию существующего вместе с другим и вступившего с ним в коммуникацию, а теперь словно убегаю прочь; при условии осуществленной коммуникациисамоубийство подобно предательству. И, несмотря на все это, скажем: если ближайшие сознают это предательство, чувствуют себя брошенными на произвол судьбы, то должны спросить себя: насколько сами они были совиновны в том, как не готовые к коммуникации и нищие любовью. Но если они любят, то тогда смотрят, может быть, в бездну некой трансценденции, в некоммуникабельности которой умолкает всякое суждение.
Если скажут, наконец, что самоубийца нарушает обязанность перед самим собою, предписывающую ему осуществлять себя в существовании, то на это, опять-таки, следует ответить: как и в каком смысле индивид поистине «есть»- это тайна индивида с самим собою.
Некий ответ во всеобщей форме на вопрос: «позволительно ли лишать себя жизни?» — был бы небезразличен для возможности стечения обстоятельств. Когда в этих ситуациях человек не знает, что, собственно, он делает, то, в случае если самоубийство подлежит проклятию, это знание отпугнуло бы его от самоубийства, но прославление самоубийства и виды на посмертную славу только еще сильнее бы запутали его. Однако подобный ответ был бы совершенно безразличен для того, кто в полной изоляции совершает свой поступок в отрицательной свободе действием безусловности.
История самоубийства и оценки самоубийства являет нам борьбу страстей «за» и «против». Как осуждение самоубийства, так равно и восхищение им характеризуют экзистенцию судящего так человека. Самоубийство может быть актом высшего своевластия совершенной утвержденности на самом себе (der Akt h?chster Eigenmacht des v?lligen Aufsichselbststehens). Где в мире есть воля к господству над другими, там самоубийство есть акт, с помощь которого человек может избежать этого господства. Это единственное оружие, еще остающееся у побежденных, чтобы утвердиться в глазах победителей непокоренными; так поступил Катон перед Цезарем60.Поэтому самоубийство осуждает тот, кто знает господство, исходящее из глубины души. Кто господствует над людьми в силу того, что они сознают в нем духовную опору и помощь для себя, тот теряет свое господство, если индивид в своей самобытной свободе не нуждается ни в ком (Daher verurteilt den Selbstmord, wer seine Herrschaft vom Innern der Seele her hat. Wer Menschen dadurch beherrscht, dass sie in ihm geistigen Halt und Hilfe erfahren, der verliert die Herrschaft, wenn der Einzelne in eigenst?ndiger Freiheit niemanden braucht).
Самоубийство, как обвинение и нападение на превосходящую силу и как исход из уничтожающей ситуации, может быть выражением самой решительной самостоятельности (Eigenst?ndigkeit). Поэтому там, где имело силу сознание свободной ответственности самости, философы не только позволяли, но при определенных условиях и восхваляли самоубийство. Невозможно оспаривать, что человек, который с ясной рассудительностью лишает себя жизни, представляется нашему взору как совершенно независимый, всецело утвержденный на самом себе, презирающий всякое мировое существование, поскольку оно желает полагать себя абсолютным или выдавать за то, что дает абсолютное, и отравляет своему врагу и победителю сладость его победы. Но экзистенциальный ужас в нас при этом остается.
Религиозная деятельность
1.Возможность реального отношения к божеству. —
В мире я нахожусь в реальном отношении к вещам и людям. Бог — сокровенен. Размышление о нем, с тем чтобы затем догматически разворачивать это размышление в познание Бога, не ведет меня к нему. Скорее наоборот, от размышлений о Боге бытие Божие только становится все более и более сомнительным.
Только из реального отношения человека к Богу может произойти научение (Belehrung) как весть о Боге (Kunde von Gott); но никакое научение не может этого отношения осуществить. В этом реальном отношении возникала бы безусловность деятельности, которая не была бы ни доступной исчерпывающему описанию как психическое переживание, ни всеобщезначимой в своем праве. Религиозную деятельность невозможно было бы обосновать исходя из целей в мире, и она не была бы также порождающим себя самобытием.
Философствуя, можно говорить о религиозной деятельности только как о возможности, а не из фактического опыта ее совершения?
Будучи как деятельность все еще действительностью в мире, она без цели в мире являет в себе присутствие трансценденции (Als Handeln noch eine Wirklichkeit in der Welt, bringt es ohne Zweck in der Welt in sich die Transzendenz zur Gegenwart). Она удовлетворена в самой себе и ничего не желает кроме самой себя, ничего, кроме божества, которое для нее существует (da ist). Она совершается, не считаясь со своими действиями в мире, которые она непреднамеренно может иметь, но не обязательно должна иметь. Поэтому ее труды или остаются, для целесообразногомирского смысла, без всяких последствий. Или же она учреждает общности как действительность Бога в существовании, которые хотя и производят в мире величайшие действия, но задуманы не ради этих действий; скорее, сами действия чаще всего наступают с утратой изначального отношения к Богу в творящих эту действительность людях.
2.Специфически религиозные действия.
-Религиозные действия — это или такие действия, которые как безразличные по мерке возможных целей в мире пребывают поэтому без конфликтов со свободной безусловностью мирской экзистенции, каковы молитва, культ, таинства; или же они становятся этически значимыми в своем воплощении: для оргиастического разрушения как губительной активности, уничтожающей, в укрепленной сознанием божественного присутствия достоверности самости, целесообразное в мире и всякую безусловность мирской деятельности; для войн, покоряющих мир; для упорядочения социального существования; то есть — повсюду, где безусловность религиозной деятельности требует определять мирисключительно только собою.
Поэтому первая группа религиозных действий выступает лишь наряду с мирской деятельностью. Она есть как бы анклав, отделенный от светских дел.
Молитва есть общение индивидуальной души с Богом (Verkehr der Einzelseele mit Gott). Ее недопустимо смешивать с активным, направленным на трансценденцию философским созерцанием(Kontemplation). Признак молитвы — реальное отношение к Богу, который как личный Бог представляется как присущий, слышащий и действующий. В своем самом чистом виде, как благодарение и хвала, она есть все же молитва только единственно от сознания того, что Бог слышит и принимает меня. В молитве мы переживаем, в каких
