мной встречаемых людей — молчание, в отношении многих — обычную в обиходе полуправду на началах взаимности. Правдивость требует признать, как факт, что люди повсюду лгут. Правдивость требует считать возможным, что ложь может быть истинным действием в известных ситуациях, не становясь оттого, однако, правдой как объективно значимым законом.
Но это будут только временные подспорья, если мы станем различать: принадлежащие к моему кругу люди (zu mir Geh?rige) -и масса с ее слабостью, инстинктивностью, неверностью. Различие внутренней и внешней морали есть эмпирически-социологическая фактичность; оно становится вспомогательным доводом там, где гибель некоторой экзистенциально внутренне связанной группы нежелательна, и где поэтому правдивость любой ценой представляется неистинной, как безмирная негативность. Всегда остается в силе требование, выражающееся в том, что каждое человеческое существование, как разумное существо и возможная экзистенция может измениться, может вступить в другое отношение со мной, может даже стать другом. Человек предстоит человеку с неотменимым притязанием на взаимность. Даже если кто-то, любезно встречая меня, говорит мне лестное, но в то же самое время отрицает меня перед другими и всегда между делом работает против меня, если он, задавая на первый взгляд случайные вопросы, вытягивает из меня то, что он хочет знать, меня же оставляет в полной неясности о своих действиях и желаниях, все же я никогда не могу окончательно подвести черту, сказав себе: дело обстоит вот так-то. Но там, где есть человек, все остается возможно, лишь в ситуации может стать необходимым конкретный образ действий, становящийся нашей виной и все же являющийся истиной для временного существования в мире.
3.Этические положения и правовые положения.
-Законы долженствования, которые, подобно положению «не лги», значимы всеобщим образом как объективные, высказываемые законы, в своей объективной изоляции не являются уже чисто этическими законами; они как таковые получают характер правовых положений. Как правовые положения они словно бы механичны и мертвы, они говорят всегда одно и то же и, если им следуют, означают предсказуемость деятельности. Они кажутся значимыми абсолютно. Этим положениям в их значимости недостает только принудительной власти, присущей правовым положениям, если они составляют фактическое право. Этические положения поэтому отнюдь не однозначны: под эти положения мы не можем с простой прямолинейностью рационально подводить случаи. Они нуждаются в толковании, не только при помощи объективных соображений как правовые положения, но откликом преобразующей, из своей свободы, субъективности. Итак, не будучи ни действительны, ни недействительны, а скорее непредсказуемы, они, тем не менее, достоверны в своем содержании, которое нужно еще пробудить обращением (Sie bed?rfen der Deutung, nicht nur wie die Rechts?tze durch objektive Erw?gungen, sondern durch den Widerhall der aus Freiheit verwandelnden Subjektivit?t. So weder g?ltig noch ung?ltig, vielmehr unberechenbar, sind sie in ihrem durch Ansprechen zu erweckendem Gehalt dennoch gewiss).
Если, однако, анализ этических положений приводит нас к утверждению двойной морали, изымающей некоторый узкий круг людей из общего их числа, то эта кажимость обманчива. Этические положения невозможно ограничить и подчинить условиям так, как делается с правовыми положениями, — если только мы не станем трактовать сами эти положения как правовые, — но можно привести их в движение в их объективной диалектике, чтобы экзистенциально дать почувствовать говорящую в них безусловность.
Объективно остается единая истинная нравственная деятельность, сходным образом признаваемая в своих всеобщих правилах всеми людьми: не лги, не убий, не кради, не прелюбодействуй и т.д. Это внешним образом постижимые положения, которые выступают в истории не с произвольными изменениями, но, ограниченные в своих модификациях, выражают как имеющее силу нечто общечеловеческое. Часто их отрицали; но они вновь спонтанно являлись как само собой разумеющиеся правила. Несмотря на это, они, во-первых, не абсолютны; ибо в противном случае жизнь в согласии с этим объективным всеобщим долженствованием уже была бы единственным путем экзистирования, — а, во-вторых, их слишком мало; ибо для них нужна свобода в историчном усвоении. Правда, объективно есть только одна-единственная мораль в ее всеобщих принципах как имеющая силу мораль. Но объективно значимым не исчерпывается то, что составляет истину экзистенциальной деятельности в сознании своего долженствования. Объективность рождает неистинную безусловность внешне-рациональной последовательности, она дает правильное, которое, казалось бы, существует как наличное достояние. Но правда (das Rechte) существует только в напряжении борьбы — не только в напряжении между значимым и инстинктивным, но существенным образом — в напряжении борьбы объективного с субъективным и борьбы объективного с самим собой. Лишь объективное претендует на всеобщезначимость; экзистенция в субъективности и объективности желает истины. Если даже в самом деле есть только одна мораль, то в отношении к объективно-всеобщему есть все же и исключение. Исключение есть по своей сущности то, чего обосновать нельзя, поэтому оно в объективном смысле как раз не только недостоверно, но, как противящееся объективности, абсолютно сомнительно. Исключение должно посметь (Die Ausnahme muss sich wagen). Оно переживает и то, и другое: подлинность самобытия как истина и — как не подлежащее объективным оправданиям — вину. Оно не станет намеренно сообщать о себе всем подряд; оно не желает подражаний себе. Оно не может объективироваться в виде всеобщего положения: «в подобных случаях правильно делать то или это». Ибо здесь нельзя провести границу. Деятельность исключения направляется к его собственной ответственности и опасности без образцов и без всеобщности. В случае внешней огласки его действия, если они противоречат общераспространенному здравому смыслу, общественным правилам или уголовным законам, ожидает как в виде смеха, изгнания или наказанияза абсолютно недозволенную человеку в обществе самовольность его решений. Может оказаться, что самые правдивые, подлинно экзистенциальные действия — это те, которым свойственна известная черта подобной необъективности, остающаяся нечувствительной только потому, что здесь не случается прямого конфликта с объективным законом.
4.Долженствование и трансценденция.
-Долженствование в его объективности есть как экзистенциальное долженствование неодолимость обращенного ко мне требования присутствия моего самобытия (Das Sollen in seiner Objektivit?t ist als existentielles die Unwiderstehlichkeit der Forderung der Gegenwart meines Selbstseins an mich). Всюду, где я подлинно есмь я сам (eigentlich ich selbst bin), я все же не есмь только я один. Поэтому в безусловности долженствования, обращенной ко мне, я чувствую трансценденцию (Daher sp?re ich in der Unbedingtheit des Sollens an mich die Transzendenz). Эта безусловность в подлинном долженствовании заставила человека, — вместо того чтобы принять его как шифр, которым оно несравнимым образом является (die es unvergleichlich ist), — представить его прямо как заповедь божества. Императив долженствования не есть сам по себе слово Божие; Бог как самость (als er selbst) остается потаенным. Только наивная вера и самонадеянность узурпирует Бога себе. Безусловное долженствование есть автономное долженствование свободы экзистенции, которая слышит сама себя и в этом слышании стоит в отношении к своей трансценденции. То, что она слышит как правду (das Rechte), это ее самобытие. То, что этого хочет Бог, есть опасное и сомнительное выражение для метафизической защищенности экзистенции, если экзистенция сохраняет верность своей глубочайшей основе.
5.Смысл требования.
-С долженствованием сопряжено некоторое требование. Всеобщезначимого, имеющего форму правового положения, безличным образом ожидают от каждого. Требование в собственном смысле имеет такой же характер, как если я требую от себя самого: оно обращено только к тому, с кем я как возможная экзистенция вступаю в коммуникацию. Я требую из возможной экзистенции там, где я узнаю или ожидаю от другого того же на том же уровне. Здесь требуют не всеобщим образом сформулированного в его объективности,но на пути этого объективного требуют усвоения и самобытия, не внешнего повиновения, но внутреннего экзистирования. Это требование, предъявляемое не в отстраненности, не всезнайство и не руководство, но как бы в беседе совести с самим собой; это требование не как предвосхищение чего-то определенного, но абсолютное сознание касается здесь в коммуникации другого абсолютного сознания, хотя само оно и остается некоммуникабельным.
Условия возможности для подобного требования нельзя сформулировать объективно; их возможно высказать лишь в призыве. Это: открытость; при всяком слове — оговорка о том, что возможны коррективы; речь с полной ответственностью за сказанное, которое подразумевается в ней всерьез и не случайно; сломленность своеволия, которое как честолюбие, несговорчивость сразу отталкивает другого на дистанцию; неприменение каких бы то ни было защитных мер, например, когда неистинно требуют — не задеватьдруг друга; невозможность предательства, совершаемого молчанием, уклоняющимися беседами с третьими лицами или благоразумным устройством отношений; сознание того, что без другого я вовсе не буду тем, что я есмь; — а кроме того также: чуткость ко времени и к ситуации, к формам и психическим неизбежностям нашего существования; готовность не требовать каждый раз всего в наличной данности; но все же не забывать о подлинном как простой и скромной предпосылке коммуникации, и все же снова и сновабудить это подлинное в самом себе и в другом.
6.Возможность философской этики.
-Если твердые веления и запреты, рационально мыслимые и применимые подобно правовым положениям, утратили свою абсолютность, из истока философствования возможной экзистенции хотя и остается невозможной этика, возвещающая истину, но все же остается возможной такая этика, которая тем с большей решительностью будит содержание в самобытии при помощи диалектического обсуждения. Очерк этой этики нельзя было бы дать в абстрактном виде, она должна была бы осваивать долженствование в действительности существования как в общности семьи, общества, государства, из нормативного притязания религии, затем в пространстве порождающей обязанности людей сообщимости созданного и понятого в культуре. В конкретности действительного содержания она обращалась бы к истокам человека в его самобытии, проходя во всех направлениях от одной возможности действования в историчном мире к другой. Предпосылками ее мышления были бы готовность признать и сознаться себе самой в том, что действительно есть, не полагая действительности существования абсолютной как масштаб и как источник; далее, в бесконечной рефлексии, в которой вопрошание и вымысливание не знает границ, надежное разграничение обрывающей насильственности от созидающей безусловности; и наконец, в слове и в слухе — выходящая навстречу основа самобытия, которое есть и которое за себя в ответе. Эта этика не могла бы поэтому двигаться лишь на одном-единственном уровне всеобщего. Ее просветляющие обсуждения всякой активной действительности должны были бы охватить выдающуюся над средним уровнем возможностей человека благородную элиту (Adel) и примитивнейшие зачатки просыпающегося самобытия, просветленное восхождение и запутавшуюся в самой себе нерешительность, короче говоря, всю не поддающуюся объективной фиксации, но пронизывающую всю человеческую жизнь иерархию ступеней (Abgestuftheit).
Требование действительности существования в
