Оно пользуется этими правилами и даже от своего имени гласно подчеркивает их, чтобы не упустить ни одного случая под прикрытием их без церемоний двигаться к собственной цели. Насилие над правилами оно ограничивает решающими мгновениями, которые желало бы по возможности скрывать от публичной огласки. Может быть, только его ближайшее окружение чувствует, как оно разрушает всякий закон, в то же самое время без остатка скрываясь в остальном за формами общительности. Именно с этой точки зрения снова и снова замечали, что действительность человеческих отношений есть лишь умеряемая перемириями борьба всех против всех, и что в конечном счете решает дело, ни с чем не считаясь, своеволие индивида. Едва ли возможно сомневаться в том, что в массе людей эта действительность преобладает; как и в том, что в ней же, несмотря на то, чрезвычайно велика мера действительных жертв, уважения к другому и отказов в его пользу, подлинной общительности, даров и благодарности, молчаливого содействия и поиска духовного противника для себя, — разве что всего этого никогда не бывает довольно для того, чтобы определить порядок известного общества, потому что все это не таково, чтобы его можно было ожидать с регулярной непременностью.
Другой исток нарушения объективности — возможная экзистенция. Жить под покровом — все равно что не быть. Покров разрушают всюду, где экзистенция приходит к себе, во всякой коммуникации, во всяком безусловном действии. Но, подобно эгоистическому своеволию, экзистенция также старается скрыть это разрушение. Она хотела бы быть зримой только для экзистенции; ибо публичности всеобщего она может противостать только в среде всеобщего.
То, чего она желает, хотя и принимает, будучи объективировано, форму доступного для всех, всеобщезначимого требования; ибо экзистенция облекает свою службу в смыслзаботы о существовании всех. Но этого она желает не обманывая, но потому что существование остается для нее неопределенным там, где угасает возможная экзистенция; ибо в конце концов экзистенция именно для того служит целому, чтобы протянуть руку экзистенциям или чтобы сделать их возможными. Итак, в постоянном напряжении с объективностями общества, как общепризнанными и инстинктивно признанными самоочевидностями, экзистенция, на двух крайних полюсах напряжения, превращает эти объективности, с одной стороны, в простые правила игры, в рамках которых возможен любой обман, а с другой стороны, в свою собственную объективность, с которой сама она отождествляется в своей субъективности.
Но если всеобщность толпы почувствует в индивиде его свое-существование как эгоистическое своеволие или как возможную экзистенцию, — и одно, и другая станут ее врагами, которых она желает уничтожить; но экзистенция все же — больший враг. Толпа гораздо скорее стерпит эгоистическое своеволие, потому что каждый, в негласно совпадающей солидарности, живо чувствует его в самом себе, чтобы указать ему на надлежащие границы только там, где оно покажет себя слишком уже дерзко. Но против самовластной независимой экзистенции толпа ведет борьбу, как против смертного врага своего собственного существования, казалось бы, оправдывая себя в этом туманом речей о дельности; экзистенции, похоже, боятся те, кто предчувствует в самих себе эту возможность, и не желает ее.
3.Объективный институт и индивид как еретик.
-Что составляет инстинктивное мнение всех, обретает власть в публичных институтах общества.
Объективный институт включает в себя необходимый для реализации целей рациональный аппарат. Если он есть нечто большее, он бывает вдохновлен в своих личных носителях духом некоторого целого, не исчерпывающегося никакой именуемой целью. Государственные и церковные корпорации (K?rper) и множество мелких корпораций, живущих с этими большими корпорациями и благодаря им, произошли из изначальных идей в борьбе с необходимостями существования.
Однако во всякой общественной формации сохраняется напряжение. Ни воля идеи, ни рациональность целесообразных учреждений не могут наверное оставить единичному человеку его бытие.
Исторически это напряжение зримо проявляется в том, что историю церкви сопровождает история еретиков, историю государств — история изменников и государственных преступников. Если кто-нибудь выразит мнение, что это только выражение того обстоятельства, что во всякое время встречаются эгоисты, преступники и неполноценные индивиды, то в ответ на это следует указать на то, что подобная стигматизация всегда есть лишь воззрение современных этим еретикам властей предержащим (herrschende M?chte), иливзгляд того, кто хочет обосновать аргументами легитимность своего собственного прошлого. Что история еретиков в немалой своей части есть история истины, история людей, из исконной экзистенции все претерпевших ради своей истины, -это было осознано столетия назад. Что рядом с историей церкви течет также мирная история мистиков, отдельных, всякий раз недолговечных, дружеских сообществ, соединившихся не для того чтобы оказать социологически-историческое влияние, — это еще один признак выступающего все в новых и новых формах недовольства историческими институтами. Государственные же преступники нередко желали истинного в их понятии государства, блага отечества, или высших интересов человека как экзистенции, против мгновенных интересов тех, кто всего лишь обладал властью. Эти противники или становились творческими вождями целого, имели успех и учреждали новые институты, с точки зрения которых были впоследствии уже в принципе непостижимы их же собственные начала в истории; или же они исчезали и жили в памяти людей как еретики и изменники, если их не начинали понимать как героические фигуры, при взгляде на которые экзистенция позднейших времен обретает мужество быть собой.
Двойственность стремлений в этом напряжении решительно непреодолима; грозящее единовластие одной стороны лишь с тем большей страстностью вызывает к жизни другую: стремление поддерживать, из идеи объективного бытия некоторого целого, известный институт и его порядок, его аппарат и его духовное содержание, и в преданности этому целому исчезать в нем как простое звено; и противоположное стремление — не только защищать свободу индивида, но в своей экзистенции как единичного человека искать предельного исполнения существования в этом мире в отнесенности к трансценденции.
То, что поддержание (Pflege) объективных идей и их института есть поначалу путь и призвание для каждого, — в этом для философии экзистенции не может быть сомнения так же точно, как и в том, что в случае конфликта приоритет принадлежит здесь экзистенции как таковой. Картина синтеза объективной адекватности миру и возможности жизни экзистенции в этом мире всегда есть лишь преходящий образ; будучи реализована в индивиде, в целом она остается все же утопией. Синтез обращается в борьбу, если возникает вопрос о приоритетах в случае конфликта. Тогда толпа всегда будет на стороне разбитой экзистенцией идеи или лишенных своей идеи всеобщих истин, но лишь немногие — на стороне экзистенции. Эта борьба — необходимый момент существования индивида в человеческом обществе. Без зтой опасности в жизни не останется ничего серьезного. Эта борьба может остаться беззвучной и таиться в душе индивида; она может изнурять расколом; она может привести к живому решению насущной ситуации; она может ослабеть, так что появляется возможность внешне тщательно слаженного лишенного экзистенции существования в циническом особоволии (Sonderwille) и пустом мироугодничестве (Weitl?ufigkeit); из нее может, наконец, развиться пустая, лишенная экзистенции борьба, побуждаемая преступным упрямством индивидов или доктринерским фанатизмом потерянного для себя, как звено в некотором целом, человека.
Понятие о том, что такое «еретик», исторически меняется. У всякой эпохи есть своя специфическая нетерпимость, тогда как она же может прославлять еретиков прошлого как своих духовных предков. Если церковный еретик прошлого охарактеризовал бы себя самого, сказав, что для него, если Бог говорит в его душе, — а только он один может решить, Бог ли говорит с ним, — этот голос Бога важнее всех заповедей церкви, — и в те времена, которые хвалятся совершенной терпимостью и свободой, тоже есть еретики. К примеру, неистинное, уже не изначальное сознание науки превратило бы университет в безыдейное учреждение и в первую очередь с усердием инквизиторов обратилось бы против экзистенции; отбор при защите диссертаций и приглашении на должности совершался бы не по солидарности даже и совершенно далеких друг от друга духовных экзистенций, а по сходству дополняющих друг друга бесцветных посредственностей, со ссылками на объективность ученых специальностей и на общедоступное научное миросозерцание, при строгом исключении самобытных умов, и привел бы таким путем к тихому закату науки (Ein unwahres, nicht mehr urspr?ngliches Wissenschaftsbewusstsein etwa w?rde die Universit?t ideenlos werden lassen und sich ketzerrichterlich zu allererst gegen die Existenz wenden; bei Habilitationen und Berufungen w?rde die Auslese, statt durch die Solidarit?t auch der sich fernsten geistigen Existenz vielmehr durch die sich selbst erg?nzende glanzlose Durchschnittlichkeit unter Bezug auf Objektivit?t der F?cherund auf wohlfeile wissenschaftliche Weltanschauung unter Ausschluss eigenst?ndigen Geistes erfolgen und den stillen Niedergang bewirken). Всякий раз вопрос в том, где те жертвы, против которых обращается ненависть объективности толпы, чувствующей себя задетой в самом корне.
Возражения, подобные тому, что, если согласиться, что в душе еретика с ним говорит голос Бога, в мире невозможен будет никакой порядок, — или тому, что в таком случае каждый мог бы ссылаться на голос Бога в себе, — или тому, что невозможно без помощи консультирующего авторитета отличить божественный голос от дьявольского,- и соответствующие переделки подобного рода возражений в рационалистические эпохи, — желают доказать недоказуемое. Порядок в мире — это утилитаристическая мысль, имеющая некоторый смысл только благодаря содержанию этого порядка. Но приводить голос Божий в качестве аргумента так же бессмысленно и для еретика. Для него важно — ручатьсяза истину этого голоса собственной жизнью. А исторически точный взгляд должен признать, что верующие люди, ставившие на карту все свое существование, боролись также и друг против друга. Индивид, который, в своем качестве индивида, хотел бы быть самой истиной вообще, сталкивается с другой истиной, будь она единичной экзистенцией другого или в форме сверхмощного института, оприающегося на массу как возможные экзистенции, которые нашли себя в тождестве с этой объективностью.
Исходя из философии экзистенции, у нас необходимо является склонность к тем людям, для которых выбор собственной экзистенции и ее истины стал безусловно серьезным выбором жизни, к еретикам или единственным; к тем, кто, сохраняя верность самим себе и своим друзьям, в энтузиазме любви, взирая на свою трансценденцию, исполнил свое существование смыслом в историчном исчезновении; они не имели никакого влияния в истории — в том, что касается совокупных порядков общества. С точки зрения этой философии, должно, правда, представляться абсурдным желание противопоставить институтам, — которые ведь эта философия, скорее, относительно утверждает, — другие институты, которые могли бы только повторить в себе те же недостатки, но не могли бы привести с собою никакого
