изъятия, и не дает нам права разрушать документальную объективность этих действительностей. Склонность к гармонии и к законченным образам рождает ложную боязнь экзистенциально приступать к действительности и доставляет лишенной экзистенции грубой жестокости историографа легкую победу, оттого что столь же неистинное сплошное разоблачение позволяет казаться правдивым.
4.Образование.
-Одни из элементов культуры человека — это его образование как способ его историчного знания. Оно живет как этот неповторимый язык известной историчной действительности в мире и религии, для которой оно есть среда коммуникации, пробуждения и исполнения. Требование возможности для знания о прошедшем быть усвоенным человеком -это требование к человеку, из вновь приобретенных им возможностей стать по-настоящему самим собою.
Это образование может в мнимом всепонимании, вместо того чтобы в усвоении становиться действительностью человека, остановиться в чистом знании. Подобное образование цветет, как цветы, оторванные от корня; оно не остается более светом наших собственных возможностей. Напротив, застывший на отдалении от не пребывающего в нем более своей самостью существования наличный состав всеобщего знания остается все же истинным в своей объективной полноте как момент обретающего в созерцании свое самобытие экзистирования, которое, вступая в прошедшую действительность, осознает в себе широту возможной для других историчности.
Б. Значимость историографии
Для того чтобы экзистенция с экзистенциями понимали друг друга в общей историчной основе, требуется знание о прошедшем. Это знание, подвергаемое в качестве знанияметодически-критической проверке, есть историография как наука, превращенное в экзистенциальное самопонимание, оно есть философия истории. Та и другая как требование составляют предмет борьбы, которая в конце концов может утонуть в воле к неисторичности (Wille zur Geschichtslosigkeit).
-Если исторические исследования отличает устремление избавиться от историчного сознания экзистенции (geschichtliches Bewusstsein der Existenz), чтобы быть в качестве исторического сознания (historisches Bewusstsein) одним лишь знанием, то такое превращение несет с собою две опасности: подлинная историчность может утратиться для меня, сводясь к остаточному феномену нескончаемого исторического знания’, или я желаю избавиться от нее ради некоторой общечеловеческой истины для всех, которую знаю в исторической объективности как авторитет:
Пока историческое исследование состоит на службе историчного сознания, оно хотя и держится со всей страстью в своей радикальной правдивости того, что доступно для критического изучения, но проникает сквозь это фактичное к тому, чем была экзистенция. В видении бытия всякой исторической фигуры как бытия «непосредственно к Богу» заключается исток смысла исследования. В историческом знании и в историческом видении экзистенция присутствует словно бы под шапкой-невидимкой как в том, кто видит, так и в том, что он видит. Любовь к тому, что было, даже и в самом малом, поскольку в нем чувствуется экзистенция, благоговение перед неисследимым, присутствие наших собственных родных и отечественных корней, чутье к всему прошедшему, которое, коль скоро было великим для нас, принадлежит также и к составу нашего мира, исканиедаже самого отдаленного от нас, но из которого еще говорит с нами живой человек, — одушевляют то доступное знанию, что притязательно требует от нас, чтобы мы именно с такой готовностью восприняли и усвоили его. Подмена доступности для изучения (Erforschbarkeit) и требования историографии начинается в то мгновение, когда для исторического сознания дело становится лишь объективным. Тогда доступное историческому знанию становится бескрайней, с каждым новым событием необозримо умножающейся еще более, массой мусора, знание и собирание которого ничего уже не означает.
Пока историческое знание состоит на службе историчного сознания, прошедшее остается во всех объективностях той необъективируемой основой, исходя из которой настоящее приходит к собственному истоку своей историчности. Тогда ничто не имеет значимости определенной, раз навсегда обретенной истины, но есть лишь неопределимый объем движения, в котором каждое новое настоящее должно невыводимым из иного образом вновь стать самим собою. Подмена величия будто бы наличной значимостью для насначинается там, где сознание относительности всего приводит, за отсутствием своеосновного самобытия, к искусственному усилению прошедшего. Вначале романтика пытается патетически восполнить безъэкзистенциальность собственного существования. Затем, наконец, проистекающее из подлинной историчности релятивирование всего объективного насильственно обращается в собственную противоположность: известное в истории односторонне объективируется и фиксируется, получая значение авторитета.
Но если даже я, обладая историчным сознанием, могу вступить в коммуникацию с чужим историчным сознанием, то я все же не могу желать ни перенести на других то, что я есмь, ни принять к себе чужое из его собственной основы. Истина историчной экзистенции никогда не становится единственной истиной для всех, но как требование всегда остается призывом. Абсолютизация такой истины, выносящая ее за пределы сферы ее явления, мнимая привязка этой универсализированной истины к известному историческому фактуму как основе отменяет историчное экзистирование, потому что на место всегда неясной историчной основы ставит объективную значимость, как если бы эту последнюю когда бы то ни было возможно было основать на историографии; ибо логически всеобщее и экзистенциально-историчное не могут сделаться тождественными ни для какого знания.
Пока историческое знание состоит на службе историчного сознания, оно становится существенным в усвоении. Подмена начинается, если созерцание величия исторического мира как таковое уже становится исполнением жизни. Тогда представляется возможной преодоление одиночества человека без присущей в настоящем коммуникации. Содрогание ужаса перед бездной ничто в самом себе побудил предаться объективным персонажам, восхищаясь ими в созерцании величия и произведений людей прошлого; нам довольно того, что это величие однажды было. Эту волю к восхищению отталкивает все настоящее, чьи раны и уродства которого видны всем явно и только расстраивают всякого, кто не живет в них сам и не содействует их исправлению. Поэтому я принимаюсь за исторический мир, предстоящий моему взгляду в своем покое как неисчерпаемое богатство. Но это мир остается словно бы за решеткой от меня, и потому не вступает в мою действительную жизнь. Несмотря на реалистический взгляд, с которым я приближаюсь к нему, он несравненно прекрасен для меня именно тем, что далек. Вместо того чтобы экзистировать самому, я довольствуюсь экзистенцией в качестве исторической души (historische Seele), для которой даже настоящее есть уже история и может, на искусственном отдалении, стать предметом восхищения, как будто бы созерцаемое прошедшее. Так я живувсякий раз в ином и чуждом, которое лишь в наглядном представлении привожу к себе, и остаюсь одинок, увлекаясь великолепием нарисованного мною.
Если я избежал трех опасностей, — сделавшегося безразличным исторического знания, — определенной исторической фактичности, ставшей исключающей все прочее истиной, — и увлеченной потерянности экзистенции в многообразии исторического величия, — то я как историчное сознание остаюсь на своей основе, релятивируя ее лишь для знания в явлении, но не для экзистенции. Я не могу отделиться от нее, но могу преодолеть ту или иную форму объективности в своем историчном движении вперед (im geschichtlichen Voranschreiten).
Следовательно, то, что в историческом познании есть, в конечном счете, лишь перемена того, всегда и вообще преходящего, состоящего в каузальных отношениях действияи последействия, нескончаемое восхождение и падение, произвольное многообразие без начала и конца, — есть для экзистенции существование как историчность: не только исчезающее, но, как оно прислушивается к прошедшему, так же и само есть язык для возможного будущего, настоящее как срастание прошлого и будущего в субстанциальное «теперь» (Gegenwart als Zusammenwachsen von Vergangenheit und Zukunft zum substantiellen Jetzt)] прошлое как коммуникативно усвоенное. — уже не только каузальное условие моего существования, о котором мне нет надобности знать, чтобы оно возымело действие, -но присущая в настоящем действительность как основа, достигнувшая меня на языке прошедшего. Это значит: непостоянство исторического существования снимается в историчном сознании экзистенции, если она удовлетворяет требованию, предъявляемому к ней этим языком прошедшего. Только для этой экзистенции историчность объемлющей ее объективности зрима как содержание, в котором, вместе с временно и внешне рассеянным экзистированием, насколько она через документы и знаки встречает его в этой наружности, есть вечное бытие в том временном явлении, в котором она и обретает его.
2.Философия истории.
-Из истока историчного сознания с началом бытия усвоения историографии возникает самопросветление экзистенции как философия истории. Она осуществляется в три ступени:
а) В ориентировании в мире она доводит до сознания границы истории как историографии (die Grenzen der Geschichte als Historie). Она показывает условия и формы исторического знания, постигает границу понимания (die Grenze des Verstehens), затем — недоказуемость смысла историографии как науки, и наконец, ее уклонение в знание о нескончаемом множестве ничтожеств.
б) Она становится присущим, содержательным просветлением экзистенции, поскольку схватывает объективность истории как то целое, в котором я экзистирую с другими. Всознании настоящего всякое прошедшее соотносится с сегодняшним днем, конструктивно развиваются возможности будущего, чтобы углубить наличное в данном мгновениисознание бытия. Сознание специфичности этого историчного мгновения, переводя знание как простое рассмотрение в знание как экзистирование, само является отчасти истоком будущего (Das Bewusstsein der Spezifit?t dieses geschichtlichen Augenblicks ist durch die Umsetzung des Wissens als blossen Betrachtens in ein Wissen als Existieren selbst Mitursprung der Zukunft).
в) Историчность целого становится, в конце концов, шифрописью. Возникает картина целого истории от ее начала до конца как шифр трансцендентной сущности. Предметные выразительные средства заимствуются из объективной науки историографии, и в фактически совершаемой коммуникации с определенными историчными истоками закладывается основание мифа, в трансцендирующей фантазии представляющего для историчного мгновения присутствие трансценденции в течение истории (Es entsteht ein Bild des Geschichtsganzen vom Anfang bis Ende als Chiffre transzendenten Wesens. Die gegenst?ndlichen Mittel des Ausdrucks werden aus der objektiven Wissenschaft der Historie genommen, und in faktisch vollzogener Kommunikation zu bestimmten geschichtlichen Urspr?ngen ein Mythus begr?ndet, der f?r den geschichtlichen Augenblick die Gegenwart der Transzendenz durch die Geschichte in transzendierender Phantasie vorstellt).
3.Экзистенция в борьбе против целостности истории и против воли к неисторичности.
-Мышление истории как некоторого целого, будь то как шифрописи, или же в имманентных картинах ее единства, приводит ее в форме некоторой замкнутой объективности: единого огромного процесса, в котором все находит для себя и место, и задачу. Знание об этом процессе показывает мне определенные и ограниченные возможности настоящего. Прошедшее и картина целого, ставшего из этого прошедшего, превращается в решительный авторитет, которому следует повиноваться. Существование есть по праву именно так сущее, потому что именно так ставшее существование; ибо из истории вырастает то, что может быть. Основная позиция в таком случае сознательно консервативна, однако признает вновь возникшее, если оно прошло проверку жизнью, и эта установка
