Но душевная жизнь открывается в объективациях, получающих в человеческом величии несравненную возможность обрести язык, чтобы будить другие экзистенции.
Объективность экзистенциального образа истории как его творческое выражение становится для лишенного экзистенции понимания искушением к рассматривающему наслаждению образом. Так, классификация исторических личностей по сферам духа для постижения их экзистенциальной сущности — неистинна. Что составляет их сущность, — их вера как свобода в осуществлении, их любовь как избрание действительности в ее глубине, их фантазия как присутствие трансценденции, — то, как их подлинное бытие, не может быть постигнуто через логическое подведение под известную сферу духа. Святой, герой, поэт, мудрец как идеальные образы в сферах религии, политики, искусства, философии сразу же становятся тогда к тому же сугубо эстетически понимаемыми человеческими типами. Под этими именами мы уже не улавливаем экзистенции, если выставляем а них на всеобщее восхищение некоторый отдаленный от нас скульптурный образ; возможной коммуникации с ними нам по-прежнему не дано, действительный человек скрытот нас под маской, которую набросила на него слепая склонность толпы к поклонению. Направления человеческого бытия, представляемые в этих идеалах как достигшие совершенства, так тесно сопряжены между собой, что их разделение закрывает нам доступ к самому корню человеческого бытия. Человек не есть нечто рассеянное, которое нечто «сделало» или нечто «значит» для нескольких сфер духа и которое можно было бы исчерпывающе характеризовать, определив через эти сферы.
Героизация величия, как культ личности, воздвигает между людьми абсолютную дистанцию на основе сущностных различий, вместо того чтобы в различии ранга сохранять мерила ценности и требования, находящие ответ у людей как общности. Если каждый человек есть возможность экзистенции, если поэтому никакое величие как таковое не имеет здесь приоритета (пусть даже это величие как ранг стоит невероятно выше других), то культу личности соответствует все же как экзистенциально истинная сила почтения и любви. Она способна видеть великих людей из самого их корня; она может признавать ранг даже и в настоящем, будучи всегда одновременно верной и подвижной с действительностью фактической жизни. Подлинность почтения — это выражение самобытия. Сила почтения есть истинная скромность того, кто сам представляет собою нечто. Он сохраняет самобытность и свободу внутреннего решения даже по отношению к самому великому; он следует другому, пока может делать это, не ломая своего самобытия; ибо ни перед каким человеком, ни среди мертвых, ни среди живых, он не преклоняется абсолютно.
В то время как величие как таковое может быть видимо для образованного сознания, экзистенциальная основа его объективно сокровенна. Поэтому отличение экзистенции от человеческого величия составляет условие экзистенциальной правдивости, однако становится заблуждающимся мышлением в том типически возможном для всякой философии экзистенции искажении, при котором экзистенцию настраивают против величия, и потому предъявляют к экзистенции ложные претензии.
Между тем экзистенция, напротив, существует в мире без претензии; она не может желать иметь значение как она сама, но в мире может иметь значение лишь своими достижениями. Ее окружает непроницаемый для ориентирования в мире покров, который может рассеяться лишь во всегда единичной коммуникации. Это — мнимое несуществование единичного человека в объективностях мира.
4.Возможная экзистенция и бытие философа.
-То, что просветление экзистенции, с другой стороны, не может совершаться через утверждение некоторого объективного образа человека, которого как истинного нужно было бы достигнуть, или указания на применимый критерий для объективного отличения верного пути от ложного,- это обусловлено самим его смыслом. Экзистенция не обретает закругленного завершения в образе ни для других, ни для самой себя; ибо человек в мире должен терпеть крах. Экзистенция, взирая на непостоянство всякого становления форм в мире, уже не стремится более к определенности формы для самой себя во всей той объективности, в которую она вступает.
Человек как возможная экзистенция — это философ (Der Mensch als m?gliche Existenz ist Philosoph). Но что такое философ,-это, как и экзистенция, никогда не получает окончательной объективации. Быть философом — не какое-то специфическое призвание; философ не есть также некий ясно очерченный идеал, согласно которому человек мог бы формировать себя, чтобы стать им; бытие философа — это желание стать собой, создающее для себя простор, возможность и выражение в широте философствования (Philosoph zu sein, ist kein spezifischer Beruf; der Philosoph ist auch kein gestaltetes Ideal, nach dem der Mensch sich formen k?nnte, um es zu werden; das Sein des Philosophen ist das Selbstwerdenwollen, das in der Breite des Philosophierens sich Raum, M?glichkeit und Ausdruck schafft). Философа нельзя созерцать в законченном образе. Историчные образы человека-философа имеют между собою один признак общего родства: они жили в освобождении от оков, привязывающих к объективным авторитетам или к миру как слепому стремлению к счастью и как промыслу заботы о существовании, независимо из собственной основы в призыве друг к другу, — общность самосущих умов.
Постичь можно только мир философа в его существовании и предварительные условия, заключающиеся в его субъективности. поскольку то, что есть, он не слышит ни в каком непосредственном откровении, то он должен вступить в мир, чтобы пережить опыт. Побуждаемый изначальной волей к знанию, он в ориентировании в мире обращается ко всему, что случается или что встречается ему. Методическое следование существу дела в науках он считает первым условием добросовестного мышления. Изыскания дают ему сознание того, что, и как, и в каких границах знают люди. Он овладевает познаниями, которые признает как всеобщезначимые; и образами и формами всякого рода действительности — природы, человека и его истории, — показывающими ему существование в наглядно внятной непосредственности. Не в одном только умственном рассмотрении, только в действии человек приближается к вещам и объективностям, — в экспериментирующем деянии -к предметам природы, в фактической деятельности — к человеку и обществу. Предметность (Sachlichkeit) деятельности, которая одна только дает мне ясное сознание того, что я делаю, приводит в согласие или к конфликтам, которые открывают мне, что есть действительно.
Если в ориентировании в мире человеку-философу становится доступен любой способ бытия объективности, то одно все-таки всегда остается в нем скрыто: он сам и другой, с которым он находится в коммуникации; они не растворяются без остатка ни в какой объективности. О своем собственном бытии он узнает в безусловности своей деятельности, в верности и в Едином. Нечто иное, нежели исследующее мышление, изощряет в нем чуткость совести к подлинному. Правдивость, которая идет дальше убедительно-правильного, но которая также впервые позволяет чисто и без софистики понять это правильное, становится его путеводительницей. Чувство, которым он различает честное иподлинное, сбиваясь с пути, а затем восстанавливаясь опять, вводит его в антиномии самой этой правдивости. Затем, при чтении шифрописи, он прикасается в историчной форме к самым глубоким основам.
И все же философ, поскольку он остается во временном существовании, даже и в трансцендировании не достигает цели. Как сам он не может быть с окончательностью ничем из того, что может быть универсализировано, — ни исключительно созерцательным, ни только активным, ни как-либо типом, — так не дано и никакого результата, как последнего результата. Его непрестанный импульс как желание стать целым (Ganzwerdenwollen) влечет вперед, ни на каком месте не находит продолжительного покоя, не хочет неудач, но вынужден испытать неудачу и может постичь умом ее необходимость. Желание стать целым удерживает его сущность открытой для действительностей и возможностей — все время, пока он живет.
Поскольку же человек как философ не находит никакой окончательной формы своего существования и понимает, что как существование во времени и не может найти ее, — ему, для защиты, нужно самообладание, чтобы он не потерялся в суматохе своих потрясений, и он обретает как действительность своей души ту гуманность (Humanitas), которая делает его готовым и открытым для другого, он видит опасность для себя в страсти, показывающей ему границу, через возможности темной основы.
Самообладание как защита от самого себя состоит как таковое в сдержанности жеста, в ограничении выражения условиями ситуации; оно не позволяет нам расточать себя произвольно избранной общественности, как и повседневности. Оно хранит дистанцию и различает вещи по их существенности, а людей — по их рангу. Оно способно всему дать должную меру. Оно есть постоянное торможение жизни, знающей свое достоинство, плотина на пути потока слепых движений души, претворяющая их в оформленную энергию. Оно — смелость и хладнокровие. Оно способно без фанатизма приниматься за конкретную задачу и быть вполне спокойным в отношении возможности неуспеха.
Гуманность (Humanitas) — это отзывчивость (Aufgeschlossensein): вставать на точку зрения каждого другого человека, прислушиваться к доводам, входить в разум самого дела и безгранично распространяться в идеях. Она противостоит софизмам, давлению движимой собственным интересом воли и разного рода случайным восприимчивостям. Она есть открытость, понимание, доступность и возможность. Ей присуще изначальное признание другого, рыцарственность в борьбе, воля к тому, чтобы не ставить другого в неудобное положение, любезность в обращении. Прозрачность — это самое ее существо; ее ясность и чистота лучится веселостью.
Страсть — это опасность прорваться, в непроясненной дикости, в совершенный хаос. Она есть то необузданное, что не становится и движителем для энергии дня, но стоит игрозит в глубине человеческой действительности. Она есть возможность, противящаяся порядку и существованию, бездна, которая не есть ничто. Она есть то, что разрывает коммуникацию; она разрушает то, что действительно.
Самообладание, будучи абсолютизировано, делает неподвижным и мертвым. Гуманность (Humanitas), будучи абсолютизирована, уклоняется от решений, и есть образованность как универсальныйспособ все знать и в рассмотрении со всем без хлопот разделываться. Страсть, будучи отпущена на свободу, заставляет человека разрушать себя самого и свой мир.
Только при опоре на экзистенцию самообладание, Humanitas и страсть остаются возможной истиной. Не само бытие человека как философа есть самообладание, но он усваивает себе самообладание и подчиняет его условиям, в отсутствие которых он рискует отказаться от него. Только на основе экзистенциальных решений Humanitas имеет теплоту и силу, создающие прочную основу, на которой стоит целая жизнь; оставаясь исполненной лишь исторично, а тем самым будучи и сама подвержена переменам, она как универсальный тип вполне пуста. Только как экзистенциальная возможность страсть не будет произвольной инстинктивностью.
Философ как бы владеет этими поприщами существования, на которые он вступает. Он не становится тождествен им, как не существует он и без них. То, что есть он сам, существует лишь в становлении, не имеет себе завершения
