мыслимого. Однако вместе с тем он устремляется и к противоречивому. Тем самым разум есть движущая сила, которая доводит рассудок до той границы, где он терпит поражение. Разум приемлет противоположности, однако, выходя за сферу рассудка, он являет собой также силу, способную их соединить. Разум стремится ни в чем не допустить окончательного разъединения. Он хочет преодолеть альтернативы рассудка. Таким образом, разум связывает то, что он одновременно доводит до последней степени полярности: мир и трансцендентность, науку и веру, структурирование мира и медитацию вечного бытия. Поэтому разум являет собой высшую диалектику — с помощью сознания разум доводит фактическую диалектику до ее последних выводов.
Однако преодолению противоположностей ставят предел конкретные альтернативы реальной ситуации. Это постоянно происходит там, где мышление не может остаться в себе, где требуется его выражение во времени и пространстве. Здесь свободен лишь тот, кто способен принять решение. Принимая решение, человек берет на себя выбранную им тем самым несвободу. Отказавшись от различных возможностей, он свободно осуществляет свое решение, но при этом ограничивает себя. Посредством этого осуществления свобода получает содержание, но получает его на пути к несвободе.
Свободой нельзя владеть. Изолированной свободы не существует. Поэтому индивидуум жертвует своей застывшей пустой свободой во имя той свободы, которая может быть завоевана лишь совместно с другими.
Такая свобода возникает только с изменением человека. Ее нельзя создать посредством институтов, насильственно введенных в сообщество не претерпевших изменений людей; она связана с характером коммуникации между готовыми измениться людьми. Поэтому-то свобода, как таковая, не может быть запланирована, но люди в ходе правильного планирования конкретных задач сообща обретают свободу.
Привести людей к свободе — значит привести их в такое состояние, когда они будут в разговоре открываться друг другу. Однако это еще не свободно от обмана, если при этом остаются какие-то невысказанные задние мысли, если сохраняются резервы, к которым прибегают, внутренне прерывая связь с собеседником, если в высказывании, по существу, кроется попытка что-либо утаить, обмануть или схитрить. Подлинное общение чистосердечно и откровенно. Истина рождается лишь в полной обоюдной открытости.
С истиной, а тем самым и со свободой несовместимо как спокойное обывательское существование в рамках принятых условностей, так и подчинение диктаторской власти, когда для всех существует лишь одно установленное мировоззрение и высказывать свои мысли можно лишь соответствующими фразами, которые проникают даже в частные письма; столь же несовместим с истиной и свободой фанатичный пафос, с которым агрессивно и обидно для других декларируется обладание истиной и который, по существу, направлен лишь на то, чтобы унизить других. В этом фанатичном акцентировании истины недостаток ее проявляется именно в недостаточном общении.
В действительности же окончательной абсолютной истиной не обладает никто. Искать истину означает постоянно быть готовым к коммуникации и ждать этой готовности от других. С тем, кто действительно стремится к истине, а следовательно, и к коммуникации, можно с полной откровенностью говорить обо всем, а он сам может говорить обо всем, но так, чтобы не обидеть и вместе с тем не щадить того, кто действительно хочет его выслушать. Борьба за истину в условиях свободы есть борение любви.
Знаем ли мы после всех этих рассуждений, что есть свобода? Нет. Однако это объясняется самой сущностью свободы. На упрек в том, что все приведенные выше положения не уяснили нам того, что есть свобода, следует ответить: свобода — не предмет. Она не обладает реальным существованием в мире, которое мы, наблюдая, могли бы исследовать. Свобода как предмет научного познания не существует. Поэтому свободу нельзя определить твердо установленным понятием. Однако то, что не доступно моему предметному познанию, я могу охватить мысленно, довести в движении мысли до понятийного присутствия — и тогда говорить о свободе так, будто она действительно существует. При этом неизбежно, конечно, возникает сплетение множества недоразумений.
Власть и политическая свобода. Теоретически размышляя о желаемом и разумном, мы легко забываем о главной реальности, о власти, которая повседневно, хотя и в скрытой форме, присутствует в нашей жизни. Обойти власть нельзя. Однако если нет такого человеческого существования, где бы не присутствовала власть в качестве неизбежной реальности, независимо от того, осознает ли это каждый отдельный человек или нет, если власть, как таковая, есть зло (Буркхардт), то возникает вопрос: как отвести власти действительно необходимую сферу, как превратить ее в момент порядка, действующий до того предела, вне которого ей уже почти незачем проявляться? Другими словами, как устранить присущее власти зло?
Ответ на эти вопросы дает идущая в истории с незапамятных времен борьба между законностью и насилием. Справедливость должна быть осуществлена законом, на основе некоего идеального закона, на основе естественного права. Однако этот идеальный закон обретает свое реальное воплощение лишь в качестве исторического закона общества, которое создает для себя законы и повинуется им. Свобода человека начинается с того момента, когда в государстве, в котором он живет, вступают в действие принятые законы.
Такая свобода называется политической свободой. Государство, в котором действует свобода, основанная на законах, называется правовым государством. Правовым государством является такое государство, в котором законы принимаются и подвергаются изменению только законным путем. В демократических государствах это — воля народа, его деятельность или участие, выраженные прямо или косвенно через его периодически избираемых путем свободных выборов представителей, облеченных его доверием. Мы называем государство свободным, если оно обладает суверенитетом по отношению к другим государствам. Однако, говоря о политической свободе, мы имеем в виду свободу народа, которая является внутренней свободой его политического состояния. Внешняя свобода государства может сочетаться с внутренней деспотичностью и несвободой. Внешняя несвобода государства обычно, хотя и не всегда, влечет за собой вместе с утратой суверенитета внутреннюю несвободу. Ибо, если порабощающая своих подданных государственная власть стремится к политической свободе, она может в рамках зависимого государства допустить это лишь до того предела, за которым порабощенные ею подданные становятся независимыми членами всеохватывающего государства.
Сила внутриполитической свободы изначально вырастает, правда, только из политического самовоспитания народа, конституирующего себя в качестве политической нации. Отправляясь от этого состояния, такая нация может пробуждать и освобождать другие народы. Однако эти освобожденные народы остаются в политическом отношении учениками и должны смиренно отказаться от горделивого сознания того, что они творцы своей свободы.
Все это звучит очень просто; создается впечатление, будто людям достаточно проявить должное понимание и добрую волю, чтобы в силу естественного права и проистекающей из него законности жить в условиях идеальной свободы. Однако, во-первых, право всегда конкретно для каждой данной исторической ситуации — именно поэтому законы меняются в соответствии с изменившимися условиями; во-вторых, необходимо обуздывать власть, всегда готовую нарушить закон, — отсюда основанное на законе насилие, направленное против преступления.
Там, где царит насилие, мы испытываем страх: там, где господствует закон, мы живем спокойно. Действия власти не могут быть предвидены, они произвольны, индивидуум беззащитен и полностью зависит от них. Закон может быть предвиден, он вносит порядок, индивидуум находит в нем защиту своего существования. В условиях законности царит непосредственность, свобода и покой. В условиях насилия царят молчание и скрытность, принуждение и неспокойствие. В правовом государстве господствует доверие, в государстве насилия — всеобщее недоверие друг к другу.
Доверию нужна твердая опора, несокрушимая основа, нечто, настолько вызывающее всеобщее уважение, что любой нарушитель без какого бы то ни было затруднения может быть объявлен преступником и изгнан из общества. Подобная несокрушимость доверия именуется легитимностью.
Макс Вебер различает три типа законной власти: традиционную (вера в святость издавна сложившихся традиций), рациональную (вера в легальность существующих порядков и тех, кто призван в них осуществлять власть) и харизматическую (вера в святость, героизм или недосягаемое совершенство кого-либо). Носителем власти выступают в этих трех случаях: установленный законом правитель, призванный в силу традиций (например, по праву наследства) властелин и обладающий харизмой вождь.
Ферреро выдвинул, быть может, несколько схематичную, но проникающую в суть нашего времени альтернативу: свобода на основе легитимности — деспотизм и страх в рамках Нелигитимности (причем харизматического вождя он рассматривает как разновидность последней). Основу легитимности Ферреро видит в наследственном праве монархов или в большинстве голосов на всенародных выборах. Носитель законной власти может править, безбоязненно опираясь на согласие народа. Властитель, не опирающийся на законность, испытывает страх перед народом, осуществляемое им насилие порождает насилие других, из страха он вынужден прибегать ко всевозрастающему террору, а это, в свою очередь, ведет к тому, что страх становится преобладающим чувством в данном обществе. Легитимность подобна кудеснику, беспрестанно создающему необходимый порядок с помощью доверия; нелигитимность — это насилие, которое повсеместно порождает насилие, основанное на недоверии и страхе.
Основа легитимности легко может быть подвергнута критике, показаться сомнительной: так, например, наследственное право можно считать неразумным, ибо оно глупым и бесхарактерным людям также дает законную власть, а избрание большинством голосов — неубедительным, так как оно может быть вызвано ошибкой, случайностью, совершено под влиянием минутного настроения вследствие манипулирования массами. Поэтому легитимности всегда грозит опасность. Рассудок легко может поставить ее под вопрос. Поскольку, однако, выбор может быть только между легитимностью и деспотизмом, легитимность — единственный путь (тем более что на этом пути можно исправить совершенные ошибки), встав на который человек может жить, не испытывая страха. Отсюда и благоговение интеллекта перед источником легитимности. Наша эпоха видит его в выборах и голосовании.
В основаниях легитимности есть множество недостатков, многое несправедливо и нецелесообразно. Избранные на государственные посты люди могут быть глупцами, законы — несправедливыми и пагубными, их действие возмутительным. Легитимность власти защищает избранных и законы, но не полностью. Новые выборы смещают людей, новые легитимные решения изменяют законы. То обстоятельство, что оба эти акта совершаются законным путем, позволяет внести необходимое корректирование без применения насилия. Сознание легитимности заставляет мириться с серьезными недостатками во избежание абсолютного зла — террора и страха при деспотическом режиме. Политическая свобода устанавливается не в результате чисто рассудочных соображений, она связана с легитимностью.
Для того чтобы власть не выродилась во всемогущество, необходима легитимность. Только при наличии легитимности существует свобода, так как легитимность сковывает власть. Там, где исчезает легитимность, уничтожается и свобода.
Идея политической свободы породила в западном мире ряд основных положений, они возникли в Англии и Америке, были заимствованы Францией, а после Французской революции и другими государствами и подверглись философскому переосмыслению в эпоху Просвещения (например, Кантом).
Попытаемся кратко сформулировать основные пункты. Политическая свобода в качестве свободы внутриполитической обладает следующими признаками: 1. Свобода единичного человека — при условии, что все люди будут свободны — возможна лишь в том случае, если она может существовать наряду со свободой всех остальных.
В правовом отношении единичный человек сохраняет сферу своего произвола (негативная свобода), который позволяет ему изолироваться
