этом, если он слишком увлекся, можно дать ему понять, что он только писака. Вся жизнь Воль-тера: от избиения палками, сидения в Бастилии, бегства в Лондон и до беспардонного обращения с ним прусского короля, – цепь триумфов и унижений, Иногда писатель пользуется мимолетными милостями какой-нибудь маркизы, но женится он на своей служанке или дочери каменщика. Мы видим, что его сознание так же разъединено, как и его публика. Но это его не мучает, напротив, в этом противоречии он видит свою гордость. Ему кажется, что он не связан ни с кем, он волен выбирать друзей и противников, ему достаточно взять в руки перо, чтобы освободиться от национальной и классовой принадлежности. Он парит, он взлетает над землей. Весь он – только мысль и чистый взгляд. Он сам избрал роль писателя, чтобы приобрести деклассированность. Ее бремя он гордо несет и ее преображает в одиночество. Он рассматривает знать извне, глазами буржуа, и буржуа – извне, глазами дворян. Он достаточно близок и к тем и к другим, чтобы хорошо понимать их изнутри. Вот теперь литература, которая до этого была только охранительной и очистительной функцией целостного общества, осознает свою в нем независимость. Все это – благодаря самому обществу. Писатель оказался между оказался между буржуазией, Церковью и королевским двором. Обстоятельства поставили литературу между неясными желаниями и рухнувшей идеологией. И она в этой ситуации внезапно отстаивает свою независимость. Она не собирается и дальше отражать общие места, принятые в обществе. Теперь она отождествляет себя с Духом, то есть со способностью постоянно продуцировать и критиковать идеи.
Конечно, это возвращение литературы к самой себе пока абстрактно и почти полностью формально. Литературные произведения не отражают идей ни одного класса. Писатели начинают с отказа от солидарности со средой, их создавшей и с той, которая их принимает. А литература начинается с Отрицания, то есть с сомнения, отказа, критики, несогласия. Даже этим она противопоставляет окостенелому спиритуализму Церкви новую активную духовность, которая отличается от идеологии и выступает как сила, способная постоянно бороться с любыми обстоятельствами. Когда литература только подражала прекрасным образцам, под эгидой праведно-христианской монархии, ее не очень интересовала истина. Правдивость была только грубым и весьма конкретным свойством питавшей ее идеологии. Быть правдивой или просто существовать – для церковной догмы это одно и то же. Нельзя себе представить истину вне системы.
Но теперь, когда духовность превратилась в абстрактное движение, которое пронизывает все идеологии и оставляет их после себя, как пустые раковины, теперь истина тоже освобождается от любой конкретной и частной философии. Она раскрывается в своей абстрактной независимости. Теперь она превратилась в руководящую идею литературы и отдаленную цель критического движения.
Духовность, литература, истина – все эти понятия объединены в абстрактном отрицающем движении к самосознанию. Основные их инструменты: анализ, отрицающий и критический метод, постоянно растворяющий реальные данные в абстрактных элементах, а продукты истории – в сочетаниях универсальных концепций.
Подросток решает писать, чтобы избавиться от угнетения, которое его мучает, от солидарности, которой стыдится. Первые же написанные на бумаге слова вселяют в него уверенность, что он избавился от своей среды и своего класса, от всех сред и всех классов. Он считает, что взорвал свою историческую ситуацию уже тем, что осознал ее через критическое отражение. Оказавшись над схваткой всех буржуа и дворян, закрытых своими предрассудками в рамках одной эпохи, писатель, взявшись за перо, познает себя как сознание, существующее вне времени и пространства, короче, как человека вообще.
Освобождающая его литература становится абстрактной функцией и априорной силой человеческой природы. Она превращается в движение, которым человек постоянно освобождается от истории. Короче, она превращается в реализацию свободы.
Решив писать, в XVII веке люди овладевали ремеслом, которое передавалось рецептами, правилами, обычаем, конкретным местом в иерархии профессий. В XVIII веке стереотипы оказались сломаны, все пришлось начинать сначала. Создания человеческого духа, прежде более или менее удачно сделанные согласно общепринятым нормам, теперь превращаются в отдельное изобретение. Оно как бы освобождается автором от природы, достоинства и значимости изящной словесности. Каждый имеет свои собственные правила и принципы, по которым он согласен быть судим. Каждый считает, что он способен охватить всю литературу и проложить ей новые пути. Не случайно худшими произведениями эпохи стали те, которые больше всего соответствовали традиции. Трагедия и эпопея были изящными плодами сплоченного общества. А в раздираемом противоречиями обществе они могут существовать только как пережитки и подражания.
В XVIII веке писатель начал отстаивать в своих произведениях право использовать против истории данный разум. С этой точки зрения он только выражает главные требования абстрактной литературы. Он не пытается создать у читателя более четкое классовое самосознание. Напротив, он настойчиво призывает буржуазию забыть унижения, предрассудки, страхи. Дворян он убеждает отказаться от кастовой гордыни и привилегий. Он сам превратился в писателя вообще, и у него могут быть только читатели вообще. Поэтому он требует этого от своих современников. Ему нужно, чтобы они решительно разорвали свои исторические связи и создали единое человеческое общество.
Почему случается так, что в тот самый момент, когда писатель противопоставляет данному угнетению абстрактную свободу, а Истории – Разум, он сам же оказывается в русле исторического развития? Причина этого прежде всего в том, что буржуазия, по принятой ею тактике, которую она повторит в 1830 и 1848 годах, перед захватом власти делает одно дело с угнетенными классами, которые еще не могут бороться независимо. Эти узы, соединяющие столь разные социальные группы, могут быть только очень общими и абстрактными. Поэтому буржуазия не очень стремится обрести ясное самосознание, это противопоставило бы ее ремесленникам и крестьянам. Ей важнее добиться признания ее права управлять оппозицией. В ее ситуации ей проще предъявить власть имущим требования общечеловеческого характера.
Но грядущая революция является политической. Но нет ни революционной идеологии, ни организованной партии. Буржуазия нуждается в просвещении. Ей нужно, чтобы как можно скорее была отброшена идеология, которая так долго мистифицировала и отчуждала ее. Но время сделать это наступит позже. А сейчас буржуазия стремится к свободе мнений, которая станет для нее ступенью на пути к политической власти. Именно поэтому, требуя для себя как писателя свободы мысли и выражения своей мысли, автор безусловно служит интересам буржуазии. Ей больше ничего и не нужно, он не в состоянии сделать больше. Мы увидим, что в другое время писатель может требовать свободы работать с нечистой совестью. Он может хорошо понимать, что угнетенным классам нужно что-то другое, а не такая свобода. А этом случае свобода писать может выглядеть как привилегия, восприниматься некоторыми людьми как средство подавления. Тогда позиция писателя рискует превратиться в уязвимую.
Но перед Революцией у писателя был шанс просто защищать свое ремесло, и этим превратиться в проводника стремлений поднимающегося класса.
И он это осознает. Он воспринимает себя как проводника и духовного вождя. Он готов рисковать. Ему не знакомо чувство покоя, горделивой скромности социального положения, которыми наслаждались его предшественники. Находящаяся у власти элита, все больше нервничая, сегодня осыпает его милостями, а завтра он оказывается в Бастилии. Писателя ждет блестящая и полная превратностей жизнь, с головокружительными взлетами и захватывающими дух падениями. Такова жизнь авантюриста. Однажды вечером я прочитал в предисловии Блеза Сандрара к его книге «Ром»: «Сегодняшним молодым людям, пресыщенным литературой, чтобы доказать им, что роман может быть и поступком». Я подумал, что мы очень несчастны и на нас большая вина за то, что нам приходится сегодня доказывать то, что было очевидно в XVIII веке.
В то время произведение человеческого духа было двойным поступком. Оно рождало идеи, которым суждено было стать основой социальных потрясений, помимо этого, оно подвергало опасности жизнь автора. Такой поступок – какова бы ни была книга автора – всегда оценивается одинаково. Он был освобождающим.
В XVII веке литература тоже имеет освободительную функцию, но она скрыта от взоров. Во времена энциклопедистов речь не идет об освобождении порядочного человека от его страстей через демонстрацию его безжалостного изображения. В это время основной задачей становится помогать своим пером политическому освобождению простого человека.
Призыв, исходящий от писателя его буржуазным читателям, независимо от его желания, превращается в подстрекательство к бунту. А правящему классу он адресует приглашение к проницательности и критической оценке самих себя, отказ от привилегий. Ситуация Руссо очень напоминает положение Ричарда Райта, обращающегося одновременно и к просвещенным черным, и к белым. Руссо демонстрирует дворянству его образ, а своих собратьев из третьего сословия призывает к самопознанию. Творчество Руссо, как и Дидро, и Кондорсе, не только в сущности подготовили взятие Бастилии, но и ночь на 4 августа.
Писатель считает, что разорвал узы, которые связывали его с породившим классом. Он общается с читателями с высоты общечеловеческой природы, ему кажется, что его обращение к ним и участие в их горестях основаны на чистом великодушии. Писать – означает давать. Именно это извиняет и смягчает неприемлемость его положения паразита в трудящемся обществе. Через это он постигает ту абсолютную свободу, отсутствие конкретной цели, которые свойственны литературному творчеству. Но, несмотря на то, что он все время обращается к человеку вообще и говорит об абстрактных правах человеческой натуры, не следует думать, что он остался клириком по образцу Бенда. Его позиция по своей сути критическая, ему важно иметь объект для критики. И его критика прежде всего направлена на устои, предрассудки, традиции, последствия традиционного правления. Стены Вечности и Прошлого, которые держали идеологическую постройку XVII века, трещат и рушатся, писатель видит во всей полноте новое историческое измерение: Настоящее. Это настоящее обусловлено предшествующими веками, оно становится для автора то чувственным образом Вечного, то иссякающим духом Античности.
У него довольно смутное представление о будущем, но писатель хорошо знает, что ускользающий миг, в котором он живет, неповторим. Этот миг принадлежит ему и ни в чем не уступает самым прекрасным мгновениям Античности просто потому, что они когда-то тоже были настоящим. Писатель понимает, что переживаемый миг становится его шансом, и он не может упустить его. Поэтому писатель видит в своей борьбе не столько подготовку будущего общества, сколько мероприятие, которое должно дать быстрый конкретный результат. Он понимает, что некоторое общественное явление нужно обличить, и сейчас же, определенный предрассудок нужно непременно как можно скорее уничтожить, а данную несправедливость исправить. Этот тревожащий смысл настоящего уберегает писателя от идеализма. Ему уже недостаточно созерцать вечные идеи Свободы и Равенства. Первый раз со времени Реформы писатели принимают участие в общественной жизни, выступают против несправедливого декрета, требуют повторного слушания судебного дела. Они осознают, что духовное есть и на улице, на ярмарке, на рынке, в
