документированным: «От нашего специального корреспондента», и приводились цифры. Матье перевернул страницу, ему не хотелось этого знать. Речь господина Фландена в Бар-ле-Дюк. Франция, затаившаяся за линией Мажино. Стоковский заявляет: я никогда не женюсь на Грете Гарбо. Снова дело Вейдманна. Визит короля Англии: когда Париж ждет своего Прекрасного принца. Все французы… Матье вздрогнул и подумал: «Все французы негодяи». Так Гомес ему однажды написал из Мадрида. Он свернул газету и начал читать на первой странице сообщение специального корреспондента. Уже насчитывалось пятьдесят убитых и триста раненых, и это было еще не все, под руинами, безусловно, были трупы. Нет самолетов, нет ПВО. Матье чувствовал себя смутно виноватым. Пятьдесят убитых и триста раненых, что это в действительности означает? Полный госпиталь? Нечто вроде большой железнодорожной аварии. Пятьдесят убитых. Во Франции были тысячи людей, которые не могли прочесть сегодня утром газету без комка в горле, тысячи людей, которые сжимали кулаки, шептали: «Сволочи!» Матье сжал кулаки, прошептал: «Сволочи!» – и почувствовал себя еще более виноватым. Если бы по крайней мере он ощутил хоть какое-то живое волнение, пусть и сознающее свои пределы. Но нет: он был пуст, перед ним был великий гнев, отчаянный гнев, он его видел, но был не в состоянии его коснуться. Этот гнев взывал к нему, Матье, он ожидал, чтобы тот предоставил ему себя, свое тело и душу. Это был гнев других. «Сволочи!» Матье сжал кулаки, широко шагал, но это не приходило, гнев оставался где-то извне. «Я был в Валенсии в 34-м году, я видел там фиесту и большую корриду с Ортегой и Эль Эстудианте». Его мысль витала кругами над городом, ища какую-нибудь церковь, улицу, фасад дома, о которых он мог бы сказать: «Я видел это, теперь это разрушили, этого больше не существует». Вот оно! Мысль его приземлилась на темную улицу, отягощенную массивными монументами. «Я это видел», он гулял там утром, задыхался в пылающей тени, небо пламенело очень высоко над головами. Вот оно! Бомбы упали на эту улицу, на большие серые памятники, улица стала непомерно широкой, она теперь доходит до внутренней части домов, на улице больше нет тени, расплавленное небо стекло на мостовую, и солнце падает на развалины. Нечто готово было родиться, робкая зарница гнева. Вот оно! Но все тут же опало, расплющилось, он был снова пуст, он шел размеренным шагом с благопристойностью участника похоронной процессии в Париже, а не в Валенсии, в Париже, обуреваемый одним лишь призраком гнева. Стекла пылали, автомобили бежали по мостовой, он шел среди людей, одетых в светлые ткани, среди французов, которые не смотрели на небо, которые не боялись неба. И все же там это было явью, где-то там, под тем же небом, это было явью, автомобили замерли, стекла вылетели, женщины, оторопелые и безмолвные, сидели на корточках с видом уснувших куриц у всамделишных трупов, женщины время от времени смотрели на небо, на ядовитое небо, все французы негодяи. Матье было жарко, пекло было невыносимым и реальным. Он провел платком по лбу и подумал: «Нельзя страдать из-за того, из-за чего хочешь». Там происходило величественное и трагическое событие, которое требовало, чтобы из-за него страдали… «Я не могу, я не там, я в Париже среди примет моей реальности, Жак за письменным столом, говорящий «нет», ухмыляющийся Даниель, Марсель в своей розовой комнате, Ивиш, которую я поцеловал сегодня утром. Такова моя тошнотворная реальность, подлинная уже потому, что она действительно существует. У каждого свой мир, у меня это клиника с беременной Марсель в ней и этот еврей, который требует четыре тысячи франков. Есть другие миры. Гомес. Он был причастен, он уехал, таков его жребий. И вчерашний верзила. Правда, он не уехал; наверное, он бродит по улицам, как и я. Только, если он подберет газету и прочтет: «Бомбардировка Валенсии», ему не нужно будет насиловать себя, он будет страдать там, в городе, превращенном в руины. Почему я нахожусь в этом омерзительном мире выклянчивания денег, хирургических приспособлений, тайного лапанья в такси, в этом мире без Испании? Почему я не вместе с Гомесом, с Брюне? Почему я не хочу идти сражаться? Разве мне по силам выбрать другой мир? Разве я еще свободен? Я могу идти, куда хочу, я не встречаю сопротивления, но это даже хуже: я в клетке без решеток, я отделен от Испании… ничем, и тем не менее это непреодолимо». Он посмотрел на последнюю страницу «Эксельсиора»: фотографии специального корреспондента. На тротуаре вдоль стен – распластанные тела. Посреди мостовой толстая женщина, лежащая на спине с задранной на ляжках юбкой, у нее нет головы. Матье сложил газету и бросил ее в сточную канаву.
Борис подстерегал его у входа в дом. Заметив Матье, он напустил на себя холодный и чопорный вид: это был его излюбленный вид, вид сумасшедшего.
– Только что я позвонил вам в дверь, – сказал он, – но, помоему, вас нет дома.
– А точно ли меня нет дома? – в том же дурашливом тоне спросил Матье.
– Не знаю, – сказал Борис, – одно очевидно – вы мне не открыли.
Матье в замешательстве посмотрел на него. Было около двух часов, так или иначе Брюне придет не раньше, чем через полчаса.
– Пойдемте, – сказал он, – сейчас все выясним. Они поднялись. На лестнице Борис спросил:
– Наша встреча сегодня вечером в «Суматре» не отменяется?
Матье отвернулся и сделал вид, будто ищет в кармане ключи.
– Не знаю, приду ли я, – сказал он. – Я подумал… возможно, Лола предпочла бы побыть с вами наедине.
– Возможно, – согласился Борис, – ну и что из того? Во всяком случае, она будет любезна. И потом, как бы то ни было, мы будем не одни: к нам присоединится Ивиш.
– Вы виделись с Ивиш? – спросил Матье, открывая дверь.
– Только что с ней расстался, – ответил Борис.
– Проходите, – посторонясь, пригласил Матье. Борис прошел первым и с непринужденной фамильярностью направился к письменному столу. Матье недружелюбно посмотрел на его сухощавую спину: «Он видел Ивиш».
– Так вы придете? – спросил Борис.
Он обернулся и поглядел на Матье лукаво и сердечно.
– Ивиш… ничего вам не говорила о своих планах на вечер? – спросил Матье.
– На вечер?
– Да. Я сомневался, придет ли она: она была очень озабочена своим экзаменом.
– Совершенно точно придет, – заверил его Борис. – Ока сказала, что было бы забавно встретиться вчетвером.
– Вчетвером? – переспросил Матье. – Она так и сказала?
– Ну да, – простодушно ответил Борис, – ведь будет еще и Лола.
– Значит, Ивиш рассчитывает, что я приду?
– Естественно, – удивленно подтвердил Борис.
Наступило молчание. Борис слегка перегнулся через перила балкона и посмотрел на улицу. Матье присоединился к нему, ткнув его кулаком в спину.
– Мне нравится ваша улица, – сказал Борис, – но со временем это должно надоесть. Меня всегда удивляет, что вы живете в квартире.
– Почему?
– Не знаю. Такой свободный человек, как вы, должен был бы распродать всю мебель и поселиться в гостинице. Разве нет? Помоему, вам надо поселиться на Монмартре, месяц – в Фобур Тампль, месяц – на улице Муфтар…
– Бросьте, – раздраженно фыркнул Матье, – это не имеет никакого значения.
– Да, – сказал Борис после долгого раздумья, – это не имеет никакого значения. Звонят, – раздосадовано добавил он.
Матье пошел открывать: это был Брюне.
– Привет, – сказал Матье, – ты… ты пришел раньше, чем обещал.
– Да, – улыбаясь, сказал Брюне, – это тебя огорчает?
– Совсем нет…
– Кто это? – спросил Брюне.
– Борис Сергин, – ответил Матье.
– А! Славный последователь, – съязвил Брюне. – Я с ним незнаком.
Борис холодно поклонился и отступил в глубь комнаты. Матье стоял перед Брюне, опустив руки.
– Он терпеть не может, когда его называют моим последователем.
– Понял, – бесстрастно буркнул Брюне. Он, безразличный и основательный, крутил между пальцами сигарету под неприязненным взглядом Бориса.
– Садись, – сказал Матье, – садись в кресло.
Брюне сел на стул.
– Нет, – сказал он, улыбаясь, – твои кресла действуют развращающе… – Он добавил:
– Итак, социал-предатель, тебя, чтобы увидеть, нужно застигнуть в твоем логове.
– Я не виноват, – сказал Матье, – я часто пытался тебя повидать, но ты неуловим.
– Это правда, – подтвердил Брюне. – Я стал кем-то вроде коммивояжера. Меня заставляют столько бегать, что бывают дни, когда я сам себя с трудом нахожу.
Он с симпатией продолжил:
– Вот когда я тебя вижу, то наилучшим образом обретаю себя, мне кажется, что я оставался у тебя на хранение.
Матье признательно ему улыбнулся.
– Я много раз думал, – проговорил он, – что мы должны почаще видеться. Мне иногда кажется, что если мы будем время от времени встречаться втроем, то не так быстро будем стареть.
Брюне удивленно посмотрел на него.
– Втроем?
– Ну да. Даниель, ты и я.
– Действительно, Даниель! – изумился Брюне. – Еще ведь есть и этот наш приятель. Ты иногда его видишь?
Радость Матье угасла: когда Брюне встречал Портала или Буррелье, он, должно быть, говорил таким же скучающим тоном: «Матье? Он преподает в лицее Бюффон, я с ним изредка вижусь».
– Представь себе, да, я его еще вижу, – с горечью сказал Матье.
Наступило молчание. Брюне положил ладони на колени. Он был здесь, тяжелый и массивный, он сидел на стуле Матье и с упрямым видом наклонял лицо к пламени спички, комната была заполнена его присутствием, дымом его сигареты, его медленными движениями. Матье посмотрел на его большие крестьянские руки и подумал: «Брюне пришел». Он почувствовал, что доверие и радость вновь робко шевельнулись в его сердце.
– Ну, – спросил Брюне, – и что же ты поделываешь?
Матье смутился: фактически он не делал ничего особенного.
– Ничего, – признался он.
– Легко себе представляю: четырнадцать часов занятий в неделю и путешествие за границу во время летних каникул.
– Да, так и есть, – смеясь, согласился Матье. Он избегал смотреть на Бориса.
– А твой брат? Все еще в «Боевых крестах»? [1 — «Боевые кресты» – профашистская организация, возглавляемая полковником де ля Роком.]
– Нет, – ответил Матье, – теперь он предпочитает нюансы. Он считает, что «Боевые кресты» недостаточно динамичны.
– Значит, теперь он дичь для Дорио [2 — Дорио – бывший коммунист, в 30-е годы – главарь ультраправой организации – кагуляров (от cagoul – капюшон).] , – заключил Брюне.
– Да, так поговаривают… Слушай, я только что разругался с ним, – не думая добавил Матье. Брюне метнул на
