него острый взгляд.

– Почему?

– Все потому же: я его прошу об услуге, а он отвечает нотацией.

– И только тогда ты его ругаешь. Смешно, – с иронией заметил Брюне.

Они с минуту помолчали, и Матье грустно подумал: «Обстановка накаляется». Если б только Борису пришла в голову мысль уйти! Но он, казалось, об этом и не думал; нахохлившись, он сидел в углу с видом занемогшей борзой. Брюне оседлал стул, он тоже давил на Бориса своим тяжелым взглядом. «Он хочет, чтоб Борис ушел», – с удовлетворением подумал Матье. Он стал пристально глядеть Борису в переносицу: может, он, наконец, догадается под прицелом этих сопряженных взглядов.

Но тот сидел не шевелясь. Брюне кашлянул.

– Молодой человек, вы все еще занимаетесь философией? – спросил он.

Борис утвердительно кивнул.

– И на какой вы стадии?

– Я заканчиваю лиценциат, – сухо ответил Борис.

– Лиценциат, – задумчиво повторил Брюне, – лиценциат, ну что ж, в добрый час… И быстро добавил:

– Вы не рассердитесь, если я ненадолго отниму у вас Матье? Вам везет, вы видите его каждый день, а я… Прогуляешься со мной? – спросил он у Матье.

Борис стремительно подошел к Брюне.

– Я вас понял, – сказал он. – Оставайтесь, оставайтесь: я ухожу.

И Борис слегка поклонился: он был уязвлен. Матье проводил его до дверей и тепло сказал ему:

– До вечера, не так ли? Я буду там в одиннадцать.

Борис удрученно улыбнулся ему:

– До вечера.

Матье закрыл дверь и вернулся к Брюне.

– Так, – сказал он, потирая руки, – ты его выпроводил!

Они засмеялись. Брюне спросил:

– Может, я и перестарался. Ты не в претензии?

– Наоборот, – смеясь сказал Матье. – Он привык, и потом я рад повидаться с тобой с глазу на глаз. Брюне деловито сказал:

– Я его поторопил, так как в моем распоряжении только пятнадцать минут. Смех Матье осекся.

– Пятнадцать минут! – Он живо добавил: – Знаю, знаю, ты не распоряжаешься своим временем. Молодец, что ты вообще зашел.

– По правде говоря, я сегодня занят весь день. Но утром, когда я увидел твою физиономию, подумал: непременно нужно с ним потолковать.

– У меня была неважная физиономия?

– Да, бедолага, да. Желтоватая, малость отечная, с нервным тиком на веках и в уголках губ. Он с чувством добавил:

– Я себе сказал: не хочу, чтоб его доконали.

Матье кашлянул.

– Не думал, что у меня столь выразительное лицо… Я дурно спал, – с усилием добавил он. – У меня неприятности… знаешь, как у всех: обычные денежные затруднения.

Брюне явно не поверил.

– Если только это, тем лучше, – сказал он. – Ты непременно выпутаешься. Но у тебя скорее вид человека, обнаружившего, что он жил идеями, которые себя не оправдали.

– А, эти идеи… – сказал Матье, неопределенно махнув рукой. Он посмотрел на Брюне с покорной благодарностью и подумал: «Вот почему он пришел. У него был занятый день, уйма важных встреч, а он нашел время прийти мне на помощь». Но все-таки было бы лучше, если бы Брюне просто захотел его повидать.

– Послушай, – сказал Брюне, – буду говорить напрямик, я пришел предложить тебе: хочешь вступить в партию? Если ты согласен, я тебя увожу с собой, и за двадцать минут все будет сделано…

Матье вздрогнул.

– В коммунистическую партию? – спросил он. Брюне засмеялся, веки его сощурились, он показал ослепительные зубы.

– Конечно, – сказал он, – ты что, хочешь, чтобы я заставлял тебя вступать в «Боевые кресты» де ля Рока?

Наступило молчание.

– Брюне, – мягко спросил Матье, – почему ты так хочешь, чтобы я стал коммунистом? Для моего блага или для блага партии?

– Для твоего блага, – ответил Брюне, – и не надо меня подозревать в том, что я стал вербовщиком коммунистической партии. Пойми: партия в тебе не нуждается. Ты представляешь для нее не более чем некоторую интеллектуальную ценность, а таких интеллектуалов у нас пруд пруди. Это ты нуждаешься в партии.

– Стало быть, это для моего блага, – повторил Матье. – Для моего блага… Послушай, – резко сказал он, – я не ждал твоего… твоего предложения, ты меня застал врасплох, но… но я хочу знать твою точку зрения. Ты понимаешь, что я живу в окружении юнцов, которые заняты только собой и восхищаются мной из принципа? Никто никогда не говорит со мной обо мне; мне и самому порой трудно себя найти. Итак? Ты думаешь, что мне необходимо активно включиться?

– Да, – уверенно сказал Брюне. – Да, тебе необходимо активно включиться. Разве ты сам этого не чувствуешь?

Матье грустно улыбнулся: он думал об Испании.

– Ты шел своей дорогой, – продолжал Брюне. – Ты сын буржуа, ты не мог прийти к нам просто так. Тебе нужно было освободиться. Но для чего свобода, как не для того, чтобы активно включиться? Ты положил тридцать пять лет на то, чтобы очистить себя, а результат – пустота. Ты странный человек, – заметил он с дружеской улыбкой. – Ты живешь в воздухе, ты обрубил свои буржуазные корни, у тебя никакой связи с пролетариатом, ты паришь, ты абстрактность, вечно отсутствуешь. Но это не может нравиться тебе постоянно.

– Да, – сказал Матье, – это нравится недолго. Он подошел к Брюне и потряс его за плечи, он сильно его любил.

– Ах ты, чертов зазывала, – сказал он ему, – проститутка ты этакая. Мне доставляет удовольствие, что ты мне все это говоришь.

Брюне рассеянно ему улыбнулся: он продолжил свою мысль:

–Ты отказался от всего, чтобы быть свободным. Сделай еще один шаг, откажись от самой своей свободы – и все тебе воздается сторицей.

– Ты говоришь, как поп, – смеясь, сказал Матье. – Нет, но серьезно, старик, это не было бы с моей стороны жертвой. Поверь, мне хорошо известно, что я обрету все: плоть, кровь, подлинные страсти. Знаешь, Брюне, я кончил тем, что потерял чувство реальности: ничто мне не кажется абсолютно подлинным.

Брюне не ответил: он размышлял. У него было тяжелое, обрюзгшее лицо кирпичного цвета, рыжие ресницы, очень светлые и очень длинные. Он был похож на пруссака. Каждый раз, видя его, Матье испытывал нечто вроде беспокойного любопытства, сосредоточившегося в ноздрях, он осторожно втягивал воздух, ожидая ощутить острый звериный запах. Но у Брюне не было запаха.

– Вот ты реален, – сказал Матье. – То, к чему ты прикасаешься, имеет подлинный вид. С тех пор, как ты у меня в комнате, она мне кажется вполне реальной и вызывает отвращение.

Он быстро добавил:

– Ты человек.

– Человек? – удивленно переспросил Брюне. – Ну разумеется. Но что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, кроме того, что сказал: ты избрал для себя участь человека.

И про себя Матье подумал: «Да, человека. С крепкими, немного напряженными мышцами, человека, мыслящего суровыми лапидарными истинами, человека уравновешенного, замкнутого, уверенного в себе, земного, не подчиняющегося ни ангельским искушениям искусства, ни искусам психологии и политики. Сплошной человек, ничего, кроме человека». Матье в его присутствии чувствовал себя некрасивым, постаревшим, неладно скроенным, обуреваемым всеми смехотворными наваждениями. Он подумал: «А вот я на человека мало похож».

Брюне встал и подошел к Матье.

– Ну так поступай так же, как я, – сказал он, – кто тебе мешает? Ты что, воображаешь, будто сможешь всю жизнь прожить ни тем ни сем?

Матье в нерешительности посмотрел на него.

– Конечно, – сказал он, – конечно. Если я что-то и выберу, то только вас, третьего не дано.

– Третьего не дано, – повторил Брюне. Он немного подождал и спросил: – Так что?

– Дай мне собраться с духом, – сказал Матье.

– Собирайся, – сказал Брюне, – но поторопись, завтра ты постареешь, у тебя сложатся маленькие привычки, и ты станешь рабом своей свободы. А может, постареет и весь мир.

– Не понимаю, – признался Матье.

Брюне посмотрел на него и выпалил:

– В сентябре будет война.

– Ты смеешься? – сказал Матье.

– Можешь мне поверить, англичане это знают, и французское правительство уже предупреждено: во второй половине сентября немцы вторгнутся в Чехословакию.

– Эти сведения… – поморщился Матье.

– Ты что, ничего не понимаешь? – возмутился Брюне. Но тут же осекся и добавил помягче: – Действительно, если б ты понимал, мне бы не приходилось ставить точки над i. Так слушай, ты такое же пушечное мясо, как и я. Представь себе, что ты откуда-то приехал в страну, где сейчас находишься: та рискуешь лопнуть, как пузырь, за тридцать пять лет ты проспал свою жизнь, и в один прекрасный день какая-нибудь граната взорвет твои сновидения, и ты умрешь, не проснувшись. Ты был абстрактным служащим, ты будешь смехотворным воителем и погибнешь, ничего не поняв, только ради того, чтобы господин Шнейдер сохранил свои дивиденды на заводах «Шкоды».

– А ты? – спросил Матье. И, улыбаясь, добавил: – Боюсь, старина, что марксизм не уберегает от пуль.

– Я боюсь того же, – сказал Брюне. – Знаешь, куда меня пошлют? За линию Махино: это стопроцентная мясорубка.

– В чем же дело?

– Это отнюдь не осознанная необходимость. Но теперь ничто не может отнять смысл у моей жизни и не помешает ей стать судьбой.

Он тут же живо добавил:

– Впрочем, как и у жизни всех моих товарищей. Можно было подумать, что он опасается проявить чрезмерную гордыню. Матье не ответил, он вышел на балкон, облокотился о перила и подумал: «Он хорошо сказал». Брюне был прав: его жизнь стада судьбой. Его возраст, его класс, его эпоху – все это он принял, за все взял на себя ответственность, он выбрал свинцовую палку правых молодчиков, которая ударит его в висок, немецкую гранату, которая разорвет его в клочки. Он активно включился, он отказался от своей свободы, теперь это только солдат и ничего больше. И ему тут же все вернули, даже его свободу. «Он свободнее меня: он живет в согласии с самим собой и в согласии с партией». Он был здесь, такой подлинный, с подлинным вкусом табака во рту; цвета и формы, которые он видел, были более реальными, более плотными, чем цвета и формы, которые мог видеть Матье, и в то же мгновение он воспарял над земной твердью, страдая и сражаясь вместе с пролетариями всех стран. «В это мгновение, в это самое мгновение есть люди, в упор стреляющие друг в друга где-то в предместье Мадрида, есть австрийские евреи, в муках погибающие в концлагерях, есть китайцы среди руин Нанкина, а я здесь, такой свеженький и живой, я чувствую себя совершенно свободным, через пятнадцать минут я возьму шляпу и