я люблю ее за чистоту». Танцовщица, подбоченившись, перемещалась рядом с ними на пятках и коснулась бедром их столика. Матье хотел бы возжелать этот толстый веселый зад, завершающий боязливый позвоночник, возжелать хотя бы для того, чтобы отвлечься от своих мыслей и насолить Ивиш. Девица присела на корточки, расставив ноги, она медленно раскачивала задом взад и вперед, как на маленьких вокзалах по ночам раскачиваются бледные фонари на оконечностях невидимых столбов.

– Фу! – фыркнула Ивиш. – Не хочу больше на нее смотреть.

Матье удивленно повернулся к ней и увидел треугольное лицо, искаженное бешенством и отвращением. «Она не была взволнована», – с благодарностью подумал он. Ивиш дрожала, он хотел ей улыбнуться, но в голове его зазвенели бубенчики; Борис, Ивиш, непристойное тело и пурпурный туман маячили вне его досягаемости. Он был один, вдали сверкали бенгальские огни, а в дыму ходило колесом чудовище о четырех ногах, праздничная музыка достигала его ушей резкими синкопами, как бы через влажный шелест листвы. «Что со мной?» – удивился он. Это было, как утром: вокруг него шел всего лишь спектакль, Матье был где-то в другом месте.

Музыка резко смолкла, девица застыла, повернувшись лицом к залу. Над вымученной улыбкой светились затравленные прекрасные глаза. Никто не зааплодировал, прозвучали оскорбительные реплики.

– Сволочи! – вырвалось у Бориса. Он энергично захлопал. Люди обратили к нему удивленные лица.

– Перестань, – сердито сказала Ивиш, – перестань ей хлопать.

– Она делает то, что может, – аплодируя, бросил Борис.

– Тем более.

Борис пожал плечами.

– Я ее знаю, я ужинал с ней и Лолой, она славная девушка, но без царя в голове.

Девица отступила, улыбаясь и посылая воздушные поцелуи. Белый свет залил зал, это было пробуждение: люди рады были обнаружить себя среди своих после свершенного возмездия, соседка Ивиш закурила сигарету и сделала ласковую гримаску самой себе. Матье не просыпался, это был белый кошмар, вот и все, лица вокруг него лоснились со смешливым и вялым самодовольством, в большинстве своем они были пустынны. «Наверно, и мое лицо такое, оно, вероятно, имеет такую же уместность глаз, уголков губ, и, несмотря на это, должно быть видно, что оно совершенно полое». Из кошмара выплыла тень – этот человек, который прыгал на эстраде и размахивал руками, призывая к тишине, казалось, он заранее предвкушал удивление, которое вызовет, когда скажет в микрофон с аффектацией, без комментариев, совсем просто столь знаменитое имя:

– Лола Монтеро!

Зал вздрогнул от энтузиазма и ощущения сопричастности, аплодисменты затрещали, как пулемет, Борис был в восторге.

– Они в хорошем настроении, все будет в порядке!

Лола прислонилась к двери; издалека ее расплющенное и изборожденное морщинами лицо казалось мордой льва, ее плечи – мерцающая белизна с зелеными отблесками, это была листва березы в ветреный вечер под фарами автомобиля.

– Как она красива! – прошептала Ивиш.

Она приближалась широкими спокойными шагами с выражением исполненного непринужденности отчаяния. У нее были маленькие руки и грузная грация султанши, но в ее походке сквозило мужское благородство.

– Она им бросает вызов, – восхищенно сказал Борис, – ее-то на крючок они не поймают.

Это была правда: люди в первом ряду, робея, отодвинулись дальше от сцены, они едва осмеливались смотреть так близко на столь знаменитую особу. Прекрасное лицо трибуна, значительное и простое, обремененное всенародной значимостью; рот знал свое дело: он был привычен, выпятив губы, широко раскрываться и извергать слова ужаса и отвращения, и голос этот был создан для больших помещений. Лола вдруг застыла, соседка Ивиш вздохнула возмущенно и восхищенно одновременно. «Они в ее руках», – подумал Матье.

Он почувствовал смущение: в глубине души Лола была благородной и пылкой, однако лицо ее лгало, оно лишь играло в благородство и пылкость. Она страдала, Борис приводил ее в отчаяние, но пять минут в день она имела возможность страдать красиво! «А я? Разве я не страдаю красиво, изображая под музыкальный аккомпанемент пропащего человека? И тем не менее, – подумал он, – я действительно пропащий человек». Вокруг него было то же самое: люди, которые вовсе не существовали, просто испарения, и рядом другие, которые, пожалуй, существовали с избытком. Например, бармен. Недавно он курил свою сигарету, неопределенный и поэтичный, как вьюнок, а теперь проснулся и был барменом с лихвой, он тряс шейкер, открывал его, выливал в бокалы желтую пену подчеркнуто точными жестами, он играл в бармена. Матье подумал о Брюне. «Может быть, нельзя поступать иначе, может быть, нужно выбирать: или быть ничем, или играть то, что ты есть. Это было бы ужасно, – сказал он себе, – надо быть лицедеем по природе».

Лола неспешно оглядывала зал. Ее страдальческая гримаса ожесточилась и застыла, она выглядела бы мертвенной, если бы в глубине ее глаз, единственно живых на этом лице, Матье не рассмотрел страстное и угрожающее, отнюдь не наигранное любопытство. Наконец она заметила Бориса и Ивиш и, казалось, успокоилась. Она послала им полную доброты улыбку, затем с потерянным видом объявила:

– Матросская песня «Джонни Пальмер».

– Я люблю ее голос, – сказала Ивиш, – он похож на плотный бархат.

– Да.

Матье подумал: «Опять «Джонни Пальмер»!» Оркестр сыграл вступление, и Лола подняла тяжелые руки, готово, она перекрестилась, и он увидел, как открылся ее кроваво-красный рот.

Кто жестоко себя и ревниво ведет?

Кто мухлюет в игре, если карта нейдет?

Матье больше не слушал, ему было стыдно перед этим воплощенным страданием. Это была только видимость, он это хорошо знал, но тем не менее.

«Я не умею страдать, я никогда по-настоящему не страдаю». Самое тягостное в страдании – его призрачность, постоянно бежишь за ним, думаешь, что сейчас его догонишь, бросишься к нему и предашься ему, сжимая зубы, но в тот момент, когда ты в него падаешь, оно ускользает, и не находишь ничего, кроме растерянности слов и сонма копошащихся безумных умозаключений: «Оно непрерывно болтает в моей голове, оно не прекращает своей болтовни, отдам, что угодно, чтоб только заткнуться». Он с завистью посмотрел на Бориса; за этим упрямым лбом должна быть огромная тишина.

Кто жестоких ревнивцев наглядный пример?

Это Джонни Пальмер.

«Я вру». Его унижения, его жалобы были ложью, пустотой, он столкнул себя в пустоту, вытеснил себя из себя, чтобы избежать непереносимой тяготы своего истинного мира. Мира сумрачного и знойного, провонявшего эфиром. В этом мире Матье не был пропащим, вовсе нет, все было куда хуже: в нем он был весел, весел и преступен. Это Марсель пропадет, если он не раздобудет пяти тысяч франков до послезавтра. Поистине пропадет, притом без всякого романтизма; это означало, что она родит ребенка или рискует умереть в лапах знахарки. В этом мире страдание не было состоянием души, и не требовалось слов, чтоб его выразить: оно было сутью жизни. «Женись на ней, липовый шалопай, женись, мой дорогой, почему бы тебе на ней не жениться?» «Наверняка она не выдержит», – с ужасом подумал Матье. Все зааплодировали, и Лола соизволила улыбнуться. Она поклонилась и сказала:

– Песня из «Трехгрошовой оперы» – «Невеста пирата».

«Я не люблю, когда она это поет. Марго Лион гораздо лучше. Гораздо таинственнее. Лола – рационалистка, в ней нет тайны. И потом она слишком добра. Она меня ненавидит огромной, всепоглощающей ненавистью, это святое чувство – ненависть честного человека». Он рассеянно слушал свои легкие мысли, которые сновали в мозгу, как мыши на чердаке. Внизу был плотный, печальный сон, уплотненный мир, ждущий в полном молчании: Матье рано или поздно свалится в него снова. Перед ним опять всплыло лицо Марсель, ее жесткий рот и растерянные глаза: «Женись на ней, липовый шалопай, женись, ведь ты вступил в возраст зрелости, нужно на ней жениться».

Высокий корабль у всех на виду

С дюжиной пушек на каждом борту

Застынет в порту.

«Хватит! Хватит! Я добуду деньги, я их в конце концов добуду либо женюсь на ней; это решено, я не мерзавец, но на этот вечер, только на этот вечер, пусть они оставят меня в покое, я хочу все забыть; Марсель не забывает, сейчас она в своей комнате, лежит на кровати и вспоминает все, она меня видит, она вслушивается в гул своего тела, и что дальше? Я дам ей свое имя, если надо, всю мою жизнь, но эта ночь – моя». Он обернулся к Ивиш, устремился к ней, она ему улыбнулась, но он понял, что она его даже не видит. А в это время зал аплодировал. «Еще! – требовали зрители. – Еще!» Лола не обратила внимания на эти выкрики: в два часа ночи у нее было еще одно выступление, и она берегла себя. Лола дважды поклонилась и направилась к Ивиш. Головы повернулись к их столику. Матье и Борис встали.

– Здравствуйте, здравствуйте, моя маленькая Ивиш.

– Здравствуйте, Лола, – вяло отозвалась Ивиш.

Лола слегка дотронулась до подбородка Бориса.

– Здравствуй, стервец.

Ее спокойный и серьезный голос придавал слову «стервец» некоторое достоинство; казалось, Лола выбрала его нарочно среди неуклюжих и патетических слов своих песен.

– Здравствуйте, Лола, – поздоровался Матье.

– А! – сказала она. – Вы тоже здесь?

Они сели. Лола повернулась к Борису, она вела себя совершенно непринужденно.

– Кажется, Эллинор освистали?

– Да, вроде того.

– Она пришла поплакать в мою гримерную. Саррюньян в бешенстве, за последнюю неделю это уже в третий раз.

– Он ее не выгонит? – с беспокойством спросил Борис.

– Хотел: у нее ведь нет контракта. Я ему сказала: если она уйдет, уйду и я.

– Что он тебе ответил?

– Что она может остаться еще на неделю.

Лола пробежалась взглядом по залу и громко сказала:

– Сегодня вечером мерзкая публика.

– А по-моему, ничего, – возразил Борис. Соседка Ивиш, беззастенчиво пожиравшая Лолу глазами, вздрогнула. Матье захотелось рассмеяться; он считал Лолу очень симпатичной.

– У тебя нет навыка, – сказала Лола. – Я, как только вошла, сразу же увидела, что они только что выкинули злой фортель, все сидели мрачнее тучи. Знаешь, – добавила она, – если девчонка потеряет место, ей останется только идти на панель.

Ивиш вдруг подняла голову, у нее был потерянный вид.

– А мне на это плевать! – энергично сказала она. – Панель ей подходит больше, чем эстрада.

Она делала усилия держать голову прямо, а блеклые покрасневшие глаза открытыми. Вдруг она утратила уверенность и добавила примирительно и сконфуженно:

– Естественно, я понимаю, ей тоже нужно зарабатывать на жизнь.

Никто не ответил, и Матье страдал за нее: наверное, ей было трудно держать голову прямо. Лола невозмутимо посмотрела на Ивиш. Как будто думала: «Типичная девчонка из богатой семьи». Ивиш хихикнула.

– А мне танцевать не нужно, – пролепетала она шаловливо.

Тут ее смех