себя Керубино.

– Ну и что? – сказал Матье. – Когда вам будет тридцать пять, вы тоже будете таким.

– В тридцать пять, – строго сказал Борис, – я уже давно сдохну.

– Вы любите об этом говорить.

– У меня туберкулез.

– Знаю (однажды Борис, чистя зубы, поцарапал десны и плевался кровью), знаю, ну и что?

– Мне безразлично, туберкулез у меня или нет, – сказал Борис. – Просто терпеть не могу лечиться. Я считаю, что не следует жить после тридцати, потом ты уже старый хрыч. – Он посмотрел на Матье и добавил: – Я говорю не о вас.

– Конечно, – сказал Матье, – но вы правы: после тридцати ты старый хрыч.

– Мне хотелось бы быть на два года старше и всю жизнь оставаться в этом возрасте: это было бы наслаждением.

Матье смотрел на него с оскорбленной симпатией. Молодость для Бориса была одновременно преходящим и дармовым качеством, которым следовало цинично пользоваться, и нравственной добродетелью, достоинством, соответственно которому следовало себя вести. Больше того, это было оправданием. «Пускай себе, – подумал Матье, – он умеет быть молодым». Быть может, он единственный из всех действительно был всецело здесь, в дансинге. «По существу, это не так уж глупо: прожить молодость до дна и отдать концы в тридцать лет. Как бы то ни было, после тридцати ты все равно покойник».

– У вас чертовски озабоченный вид, – сказал Борис.

Матье вздрогнул: Борис покраснел от смущения, но смотрел на Матье с тревожным участием.

– Это заметно? – спросил Матье.

– Еще как.

– У меня денежные неприятности.

– Вы не умеете жить, – нравоучительно сказал Борис. – Если б у меня было ваше жалованье, мне не пришлось бы одалживать. Хотите сто франков бармена?

– Нет, спасибо, мне нужно пять тысяч.

Борис понимающе свистнул.

– О, простите, – сказал он. – А разве вам не даст их ваш друг Даниель?

– Он не может.

– А ваш брат?

– Не хочет.

– Вот гадство! – опечаленно воскликнул Борис. – А что, если… – смущенно начал он.

– Если что?

– Ничего, просто я подумал: как глупо, ведь у Лолы в загашнике полно денег, и она не знает, что с ними делать.

– Я не хочу их одалживать у Лолы.

– Но клянусь вам, они лежат без движения. Если бы речь шла о счете в банке, я бы промолчал: она покупает акции, играет на бирже, по-моему, она любит загребать монету. Но у нее уже четыре месяца при себе семь тысяч франков, она к ним не притронулась, даже не нашла времени снести их в банк. Они просто валяются у нее в шкатулке.

– Да поймите же, – рассердился Матье, – я не могу одалживать деньги у Лолы, она меня не выносит.

Борис засмеялся.

– Что да, то да! Она вас не выносит.

– Вот видите.

– Все равно это глупо, – сказал Борис. – Вы влипли, как вошь, из-за каких-то пяти тысяч, они у вас под рукой, а вы не хотите их взять. А что, если я попрошу их для себя?

– Нет, нет! Ни в коем случае! – живо запротестовал Матье. – Все равно она в конце концов узнает правду. Серьезно, – настойчиво сказал он, – мне было бы это очень неприятно.

Борис не ответил. Он взял нож двумя пальцами, медленно поднял его на уровень лба острием вниз. Матье чувствовал себя неловко. «Я подлец, – подумал он, – я не имею права корчить из себя порядочного человека за счет Марсель». Он повернулся к Борису, хотел сказать ему: «Валяйте, я согласен», – но кровь прилила к лицу, и он не смог выдавить из себя ни слова. Борис раздвинул пальцы, нож упал. Лезвие вонзилось в пол, и рукоятка завибрировала.

Ивиш и Лола вернулись. Борис поднял нож и положил его на стол.

– Что это за ужас? – спросила Лола.

– Это нож каида, – сказал Борис, – чтобы заставить тебя ходить по струнке.

– Ты просто гаденыш.

Оркестр заиграл другое танго. Борис мрачно посмотрел на Лолу.

– Пойдем танцевать, – процедил он сквозь зубы.

– От всех вас можно дать дуба, – сказала Лола. Но лицо ее озарилось, и она добавила со счастливой улыбкой: – А ты милый.

Борис встал, и Матье подумал: «Сейчас он все же попросит у нее денег». Он был раздавлен стыдом, но почувствовал приятное облегчение. Ивиш села рядом.

– Лола бесподобна, – сказала она хрипло.

– Да, она красива.

– Да!.. А какое тело! Это так волнует – изможденное лицо при цветущем теле. Я чувствовала, как утекает время, у меня было впечатление, что она увянет прямо в моих руках.

Матье следил за Борисом и Лолой. Борис еще не приступил к делу. Кажется, он шутил, а Лола ему улыбалась.

– Она симпатичная, – рассеянно сказал Матье.

– Симпатичная? Ну уж нет! – сухо отрезала Ивиш. – Это грязная баба, животное, самка. – Она гордо добавила: – Я ее смущала.

– Я видел, – сказал Матье. Он нервно, то так, то эдак, закидывал ногу на ноту.

– Хотите потанцевать? – спросил он.

– Нет, – отказалась Ивиш, – я хочу выпить. – Она до половины налила бокал и объяснила: – Хорошо пить, когда танцуешь, потому что танец мешает хмелю, а алкоголь поддерживает силы. – Она натянуто добавила: – Как прекрасно я развлекаюсь, я заканчиваю с блеском.

«Готово, – подумал Матье, – он с ней говорит». Борис стал серьезен, он говорил, не глядя на Лолу. Лола молчала. Матье почувствовал, что багровеет, он злился на Бориса. Плечи огромного негра на мгновение закрыли лицо Лолы, затем оно возникло снова – оно было непроницаемо; но тут музыка умолкла, толпа расступилась, Борис вышел из нее решительный и злой. Лола шла за ним, приотстав, вид у нее был недовольный. Борис склонился над Ивиш.

– Окажи мне услугу: пригласи ее, – быстро сказал он. Ивиш встала, не выказав удивления, и бросилась навстречу Лоле.

– Нет! – простонала Лола. – Нет, моя маленькая Ивиш, я так устала.

Некоторое время они препирались, и Ивиш все же Лолу увлекла.

– Она не хочет? – спросил Матье.

– Нет, – ответил Борис. – Но это ей дорого обойдется.

Он был бледен, его вяловато-злобная мина придавала ему сходство с сестрой. Сходство было смутное и неприятное.

– Не делайте глупостей, – обеспокоенно сказал Матье.

– Вы на меня обижаетесь, да? – спросил Борис. – Вы же запретили мне с ней об этом говорить…

– Я был бы мерзавцем, если б обижался на вас: вы хорошо знаете, что я вам позволил… Так почему она отказала?

– Не знаю, – пожал плечами Борис. – Состроила мерзкую рожу и сказала, что деньги ей нужны самой. Вот так! – сказал он со злым удивлением. – Как только я у нее что-нибудь попрошу… она встает на дыбы! Но она мне за это заплатит! Если женщина ее возраста хочет иметь молодого любовника…

– Как вы ей это преподнесли?

– Сказал, что это для приятеля, который хочет купить гараж. Я даже назвал ей фамилию: Пикар. Она его знает. Он действительно хочет купить гараж.

– Скорее всего она вам не поверила.

– Этого я не знаю, – сказал Борис, – зато точно знаю, что она мне сейчас за это заплатит.

– Успокойтесь, – попросил Матье.

– Все в порядке, – враждебно произнес Борис. – Это мое дело.

Он подошел к высокой блондинке и поклонился ей, та, слегка покраснев, поднялась со стула. Когда они начали танцевать, Лола и Ивиш прошли в танце рядом с Матье. Блондинка строила глазки, но ее улыбка была несколько настороженной. Лола хранила спокойствие, она величественно продвигалась вперед, и люди расступались перед ней, выказывая уважение. Ивиш двигалась спиной, закатив глаза к потолку, она ни о чем не подозревала. Матье взял нож Бориса за клинок и резкими, короткими ударами постучал рукояткой по столу. «Будет кровь», – подумал он. Впрочем, он плевал на это, он думал о Марсель: «Марсель, моя жена», – и что-то с плеском сомкнулось над ним. «Она моя жена, она будет жить в моем доме». Вот так. Это естественно, абсолютно естественно, как дыхание, как глотание слюны. В нем неотступно звучало: «Иди, не раздражайся, будь уступчивым, будь естественным. В моем доме. Я ее буду видеть в любую минуту жизни». Он подумал: «Все ясно, у меня есть жизнь».

Жизнь. Он смотрел на все эти покрасневшие лица, на эти рыжие луны, скользящие на подушечках из облаков: «У них есть жизнь. У всех. У каждого своя. Эти жизни тянутся сквозь стены танцзала, сквозь парижские улицы, они пересекаются, перекрещиваются и остаются такими же строго индивидуальными, как зубная щетка, как бритва, как предметы туалета, которые не берут взаймы. Я знал, что у каждого есть своя жизнь. Но я не знал, что она есть и у меня. Я думал: я бездействую, я не поддамся внешнему. И что ж, я терял себя внутри». Он положил нож на стол, схватил бутылку, наклонил ее над бокалом, она была пустой. В бокале Ивиш осталось немного шампанского, он схватил ее бокал и выпил.

«Я зевал, читал, занимался сексом. И это оставляло следы! Каждый из моих поступков порождал нечто вне меня самого, порождал в будущем понемногу вызревающие упрямые ожидания. Эти ожидания и есть я сам, это я, тот самый, что ждет на перекрестках, на перепутьях, в большом зале мэрии XIV округа, это я там, в красном кресле, жду собственного прихода. Я буду весь в черном, с крахмальным пристежным воротничком, я приду туда, измученный пеклом, и скажу: да, да, я согласен взять ее в жены». Он энергично тряхнул головой, но его жизнь упорствовала вокруг него. «Медленно, но верно, по прихоти своего настроения, своей лени я оброс собственной скорлупой. Теперь кончено, я замурован со всех сторон! В центре существует моя квартира со мной внутри, среди кресел из зеленой кожи, извне существует улица де ла Гэтэ, я всегда на нее выхожу, проспект дю Мэн и весь Париж окрест меня, север впереди, юг сзади, Пантеон по правую руку, Эйфелева башня по левую, Порт-Клиньянкур напротив, а посреди улицы Верцингеторига маленькое отверстие из розового атласа, спальня Марсель, моей жены, и там внутри – Марсель, голая, она меня ждет. А вокруг Парижа – Франция, пересеченная дорогами в одном направлении, а дальше моря, окрашенные в голубое или черное. Средиземное – в голубое, Северное – в черное, Ла-Манш цвета кофе с молоком, а еще дальше страны, Германия, Италия – Испания белая, потому что я не