Бичуй его, бичуй! Так, словно меня и нет. (Приближается к Хильде.) Мой спутник шепнул мне на ухо: обойди вокруг и вернись потихоньку. Имей в виду, его не обмануть. (Пауза.) Она хотела помешать нашему свиданию. Правда, что ты меня больше не ждал?
Гёц. Я? Дни считал…
Хильда. Считал дни? О Гёц, ты лгал мне. (Глядит на него.) Что с тобой? Твои глаза сверкают. Ты уже не тот.
Гёц. Рад встрече с ним.
Хильда. Странная радость. Он причинит тебе все зло, какое сумеет.
Гёц. Значит, любит. И тем докажет свою любовь ко мне. Ты ревнуешь, правда?
Она не отвечает. Он оборачивается к Генриху.
Это ты собрал цветы?
Генрих. Да, для тебя.
Гёц. Спасибо! (Поднимает букет.)
Генрих. Поздравляю с годовщиной, Гёц!
Гёц. Поздравляю с годовщиной, Генрих.
Генрих. Должно быть, ты умрешь этой ночью…
Гёц. В самом деле? А почему?
Генрих. Крестьяне ищут тебя, они хотят тебя убить. Мне пришлось бежать, чтобы поспеть сюда раньше их.
Гёц. Убить меня! Черт побери, какая честь! Я-то думал, что меня совсем забыли. А почему они хотят меня убить?
Генрих. В прошлый четверг в долине Гунсбаха бароны разбили вконец армию Насти. Двадцать пять тысяч убитых — это разгром. Через два-три месяца мятеж будет подавлен.
Гёц (в ярости). Двадцать пять тысяч убитых! Не надо было решаться на сражение. Дурачье! Они должны были… (Успокаивается.) К дьяволу! Мы рождены, чтобы умирать. (Пауза.) Конечно, во всем винят меня?
Генрих. Они говорят, что ты сумел бы предотвратить побоище, став во главе войска. Можешь быть доволен: во всей Германии нет человека, которого ненавидели бы так, как ненавидят тебя.
Гёц. А Насти? Он бежал? В плену? Убит?
Генрих. Отгадай.
Гёц. Убирайся! (Погружается в свои мысли.)
Хильда. Знают ли они, что он здесь?
Генрих. Да.
Хильда. Кто им сказал? Ты?
Генрих (показывая на дьявола). Не я — он им сказал.
Хильда (мягко). Гёц! Гёц! (Касается его руки.) Гёц!
Гёц (вскакивает). А! Что?
Хильда. Тебе нельзя здесь оставаться.
Гёц. Почему? Идет расплата, а?
Хильда. Никакой расплаты, ты не виноват.
Гёц. Не вмешивайся не в свое дело.
Хильда. Это мое дело, Гёц. Нам нужно уходить.
Гёц. Куда?
Хильда. Не важно, лишь бы ты был в безопасности. Ты не вправе дать себя убить.
Гёц. Почему?
Хильда. Это было бы жульничество!
Гёц. Верно, жульничество. Ну и что? Разве я не жульничал всю жизнь? (Генриху.) Ты можешь начинать обвинительную речь, теперь самое время — я готов.
Генрих (указывая на Хильду). Скажи ей, чтобы она ушла.
Хильда. Тебе придется говорить при мне, я его не покину.
Гёц. Он прав, Хильда. Это суд при закрытых дверях.
Xильда. Что за суд?
Гёц. Суд надо мной.
Хильда. Зачем ты позволяешь ему судить себя? Прогони этого попа, и мы уйдем отсюда.
Гёц. Хильда, мне нужно, чтобы меня судили. Я сам что ни день, что ни час выношу себе приговор. По я уже себе не верю: слишком хорошо себя знаю, чтобы поверить. Своя душа так близко, ее не разглядеть. Пусть кто-нибудь одолжит мне зрение.
Хильда. Возьми мое.
Гёц. И ты уже не видишь меня: ты любишь. Генрих ненавидит — значит, он может меня убедить. Я поверю своим мыслям, когда услышу их из его уст.
Хильда. Я уйду, но обещаешь ли тотчас же бежать со мной?
Гёц. Да, если выиграю свой процесс.
Хильда. Ты знаешь, что заранее решил проиграть. Прощай, Гёц!
(Подходит к нему, целует и уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Гёц, Генрих.
Гёц (кидая букет). Живей берись за дело! Причини мне все зло, какое можешь!
Генрих (глядя на него). Я представлял себе это иначе.
Гёц. Смелей, Генрих, дело не из трудных. Я сам наполовину твой сообщник. Поройся хорошенько в моей душе, дойди до самой сути.
Генрих. Значит, ты и впрямь желаешь проиграть?
Гёц. Да нет, не бойся! Только отчаяние лучше сомнений.
Генрих. Ладно… (Пауза.) Постой, что за провал в памяти!.. Со мной это бывает, но я тотчас припомню. (В волнении шагает по сцене.) А я ведь принял меры: утром все хорошенько повторил… Твоя вина: ты не такой, как должно. Ты должен быть украшен венком из роз, глаза твои должны светиться торжеством. Тогда я содрал бы с тебя венок, втоптал бы в грязь твое торжество, под конец ты встал бы на колени передо мной… Где твоя гордая повадка? Где твоя наглость? Ты наполовину мертв. Что мне за радость в том, чтобы тебя прикончить? (В бешенстве кричит.) Ах, я еще недостаточно зол!
Гёц (смеясь). Ты, Генрих, весь сжался в комок. Успокойся, не торопись.
Генрих. Нельзя терять ни минуты. Говорю тебе, они идут за мной по пятам. (Дьяволу.) Ну, подскажи, ну, шепни, помоги возненавидеть его как следует. (Жалобно.) Когда он нужен, его никогда нет на месте.
Гёц. Давай я подскажу. (Пауза.) Мои земли…
Генрих. Земли?
Генрих. А, земли… Но ты не роздал их — отдать ведь можно только то, чем обладаешь.
Гёц. Хорошо сказано. Владенье есть дружба между человеком и вещами, в моих руках вопили даже вещи. Я ничего не отдал, лишь дарственную огласил — только и всего. И все же, поп, пусть я не роздал свои земли, но ведь крестьяне их получили. Что ты на это скажешь?
Генрих. Они не получили их, раз не могут уберечь. Бароны захватят эту область, посадят в замок Гейденштама, дальнего родственника Конрада, и вся фантасмагория развеется как дым.
Гёц. Что ж, в добрый час! Я ничего не дал, никто ничего не взял — так проще. Когда расплачиваешься золотом дьявола, оно в руках у тебя становится трухой. Так и мои благодеяния: прикоснись к ним — и они оборачиваются мертвечиной. Но все же намерение было? Не так ли? Я в самом деле хотел добра. Ни бог, ни дьявол не могли меня заставить отступиться. Займись-ка моими помыслами, их осуди.
Генрих. Не так уж трудно: ты не мог пользоваться своими благами и тут-то вознамерился от них отречься.
Гёц. О, беспощадный голос! Разоблачай, разоблачай же мои мысли. Не знаю, кто говорит, ты или я. Значит, все только ложь и притворство. И я не действовал. Я только играл роль. Ах, поп, ты метишь прямо в точку. Ну, а дальше, дальше? Что этот шут затеял потом? Ты быстро выдохся, однако!
Генрих (ему передалось исступление Гёца). Ты отдавал, чтоб разрушать.
Гёц. В точку! Мне мало было умертвить владельца…
Генрих (так же). Ты решил развеять по ветру владенья.
Гёц. Я держал в своих руках старинные владенья Гейденштама…
Генрих (все так же). И ты швырнул их оземь, вдребезги разбив.
Гёц. Я хотел, чтобы моя доброта стала разрушительнее моих пороков.
Генрих. И это тебе удалось, смотри — двадцать пять тысяч трупов. За день добродетели ты перебил больше народу, чем за тридцать пять лет злодейства.
Гёц. Добавь еще, что убитые — те бедняки, кому я притворства ради роздал владенья Конрада.
Генрих. Черт возьми, ты их всегда терпеть не мог.
Гёц (поднял кулак). Пес! (Останавливается и начинает смеяться.) Чуть тебя не стукнул — значит, ты близок к правде. Ха! Ха! Вот мое больное место. Ну, дальше! Расскажи, как я их ненавидел, как использовал их благодарность для их же порабощения. Прежде я насиловал их души пыткой, потом насиловал добром. Селение превратилось в букет одураченных, увядших душ. Они, бедняги, как обезьяны, подражали мне во всем, а я, как обезьяна, перенимал ужимки добродетели. Они погибли как мученики, сами не зная за что. Послушай, поп, я предал всех на свете, даже своего брата, но жажды предавать не утолил. И вот ночью у крепостных стен Вормса я надумал предать Зло — только и всего. Но Зло не так-то легко предать. В кости тогда выпало не Добро, а только Зло, еще хуже прежнего. Впрочем, мне было наплевать, чудовище я или святой! Главное — я не хотел быть человечным. Скажи же, Генрих, что я обезумел от стыда: решил удивить небеса, чтобы спастись от людского презрения. Ну, чего же ждешь? Говори! Ах, верно, ты не можешь говорить, твоим голосом говорю я. (Подражая Генриху.) «Гёц, ты сменил не кожу, а язык. Свою ненависть к людям обозвал любовью, свое безумное стремление разрушать — великодушием. Но ты остался верен себе, остался тем же незаконнорожденным ублюдком»… (Снова говорит своим обычным голосом.) Боже, я подтверждаю, что он прав, я, обвиняемый, признаю себя виновным. Я проиграл процесс, Генрих. Ты доволен?
(Пошатнулся и прислонился к стене.)
Генрих. Нет.
Гёц. На тебя нелегко угодить.
Генрих. О господи! Это ли моя победа? Как она печальна.
Гёц. Что ты будешь делать, когда меня не станет? Ты будешь скучать без меня.
Генрих (указывая на дьявола). Он задаст мне немало работы. Времени не будет думать о тебе.
Гёц. А ты уверен, что они хотят меня убить?
Генрих. Уверен!
Гёц. Добрые люди! Я подставлю им шею, и все будет кончено! Какой хороший выход для всех.
Генрих. Ничто никогда не кончается.
Гёц. Ничто. Ах да, еще есть ад! Что ж, там я изменюсь!
Генрих. Нет! Не изменишься: мы уже в аду. Мой кум (показывая на дьявола) — он научил меня: земля лишь видимость. Есть небо и есть ад, только и всего. Смерть лишь родных водит за нос, для покойника все продолжается!
Гёц. И для меня все будет продолжаться?
Генрих. Все. Ты сможешь вечно наслаждаться самим собой.
Гёц. Когда я чинил Зло, Добро казалось близким. (Пауза.) Только руку протяни. И протянул, и оно в одно мгновение перестало быть Добром. Значит, Добро — мираж. Генрих, Генрих, возможно ли Добро?
Генрих. Веселенькая годовщина! Год и день тому назад ты у меня спросил о том же и я ответил: нет. Стояла ночь. Ты, глядя на меня, сказал, что я похож на крысу, а потом ты выкрутился, смошенничал. Что ж, смотри: вот снова ночь, точно такая же, как тогда, но кто из нас сегодня в мышеловке?
Гёц (шутовским тоном). Я.
Генрих. А выйдешь из нее?
Гёц (без шутовства). Нет, не выйду. (Ходит по сцене.) Господи, раз ты не даешь нам творить Добро, зачем вселяешь ты в нас столь сильное к нему стремление? Если ты не дозволил быть добрым, зачем ты лишил меня желания быть злым? (Шагает.) Забавно все-таки, что исхода нет!
Генрих. Зачем ты притворяешься, будто говоришь с ним? Знаешь ведь, что он не ответит.
Гёц. А почему он молчит? Почему он не хочет показаться мне? Ведь он предстал даже перед ослицей пророка.
Генрих. Ты ничего не значишь. Пытай слабых, мучь самого себя, целуй распутниц или прокаженных, погибай от лишений или излишеств — богу плевать на тебя.
Гёц. Что же тогда имеет значение?
Генрих. Ничто. Человек — ничто. Не удивляйся, ты это знал всегда. Ты знал это, бросая кости, не то зачем тебе было мошенничать?
Гёц хочет говорить.
Ты жульничал. Катерина видела. Ты поднял свой голос, желая заглушить молчание бога… Ты притворялся, что следуешь велению
