понятия нужно изучать эмпирически, такими, какие они есть. И в этом случае можно констатировать, что человек буквально окружен нехваткой, будь это игрушка, которую не может получить ребенок, или продукты питания, которые требуются для той или иной группы людей и которые они не получают в нужном количестве. В любом случае есть разница между спросом и предложением, возникающая из самой человеческой природы, когда человек упорно требует еще и еще в условиях ограниченного предложения.
Мы живем в мире скудости, и только время от времени можно представить достижение изобилия при условии, если человек сумеет изменить свои естественные потребности. Не получая того, что нужно ему в одной сфере, человек переносит свои желания в другую сферу. Но в любом случае именно понятие скудости лежит в основе данной концепции.
Скудость всегда есть следствие социального угнетения. Но есть нехватка, которая получается просто от соотношения потребностей человека с получаемым количеством требуемого. Конечно, я имею в виду свободно выраженные потребности, на которые никто не оказал влияния.
В первоначальном смысле объективный недостаток чего-либо это и есть скудость. Желание, воля, необходимость использовать те или иные предметы создают потребность, которая иногда может оказаться неограниченной, в то время как требуемый предмет содержится в ограниченном количестве на данной территории или на всем земном шаре. Следовательно, для меня скудость есть феномен существования, человеческий феномен; естественно, наибольшая нехватка проистекает из социального угнетения. Но в основе последнего всегда находится скудость; мы постоянно создаем вокруг себя поле скудости.
У меня никогда не было морали безразличия. Если что и делает выполнение требований морали затруднительным, то это могут быть конкретные, часто политические проблемы, которые нужно решать. Как я уже говорил в «Святом Жене», я считаю, что в настоящее время мы не достигли такого состояния, наши знания не являются таковыми, чтобы мы могли реконструировать мораль того же уровня ценности, как мораль прежних времен. Например, нельзя создать мораль в соответствии с планом Канта, которая имела бы ту же ценность, что и собственно кантовская мораль. И дело здесь в том, что моральные категории зависят главным образом от структуры общества, в котором мы живем, и эти структуры одновременно не являются ни слишком простыми, ни достаточно сложными, чтобы мы могли создать концепции морали. Мы живем в эпоху, лишенную морали, или, если хотите, когда мораль существует, но она или испорчена, или носит частный характер. Так было не всегда, но сегодня мы столкнулись с этим. Так будет тоже не всегда, но современное положение вещей именно таково. Говоря это, я не отказываюсь от убеждения, что мораль человеку нужна.
Как философ Мерло-Понти всегда обращается к такому типу существа, для анализа которого он вынужден призывать на помощь Хайдеггера; я никогда не считал приемлемыми подобные вещи. Вся онтология, которая вытекает из философии Мерло-Понти, отличается от моей: это гораздо в большей степени континуизм. Я не являюсь настолько континуистом: мне достаточно понятий «в себе», «для себя» и некоторых промежуточных форм, о которых мы только что говорили. У Мерло-Понти идет речь об отношениях с существом, которое коренным образом отличается от моего. Я писал об этом в работе «Живой Мерло-Понти».
Когда мне было 17 или 18 лет, мне всегда твердили, что из критики можно узнать очень много. И я приехал в Париж с хорошими, дисциплинированными, разумными мыслями на эту тему. Я читал критиков, думая: «Чему же они меня научат?» Но они ничему не могли научить меня.
Мысли других философов меня никогда не могли заставить пересмотреть мои идеи. Возможно, я отношусь к упрямым, одержимым философам. Я много читал и видел, что сказать о прочитанном можно многое, а затем я все равно продолжал делать то, что делал раньше.
Я обычно не требую от читателя прочесть у меня все, но критики-специалисты должны находить для этого время. Затем необходимо изложить содержание произведения, решить, распространяется ли точка зрения его автора на всю жизнь или она меняется где-то посередине, попытаться объяснить эволюцию взглядов, разрывы в последовательности мысли, постараться отыскать исходную позицию, что является самым трудным: что я хотел сказать, написав то или иное произведение, почему я решил написать его?
В этом, мне кажется, и заключается смысл критики. Вот книги, вот человек, который написал их. Что это значит? Что это за человек, какие книги он написал? Эстетическая точка зрения представляется мне весьма изменчивой, и именно этот аспект интересен для меня.
Сейчас сообщают гораздо меньше подробностей о жизни людей, о них знают гораздо меньше, чем о людях прошлого века, потому что проблемы сексуальности, проблемы жизни стали глубоко индивидуальными и практически исчезли для посторонних. Например, все, что мы знаем о Солженицыне, относится, в конце концов, ко всей России. Известно, что он был сослан в лагерь; тут же мы начинаем размышлять о лагерях, вспоминаем, что это такое и т.д. Но что касается его привычек – любил ли он кофе? Какова его сексуальность? Все это – полнейшая тайна. Возможно, когда-нибудь удастся по его книгам восстановить некоторые детали его жизни, но нужно, чтобы этим кто-нибудь занялся.
На самом деле все это не скрыто. Я думаю, что мое отношение к кофе и моя сексуальность находятся в моих книгах, Нужно только найти эти сведения, а это дело критиков. Иначе говоря, критики должны по книгам и только по ним, добавляя, конечно, переписку, установить, что за человек написал эти книги, определить направления его мысли, выяснить, каких доктрин он придерживался…
Это должна быть литературная биография, в ней нужно показать человека со всеми его вкусами и принципами, с его литературной эстетикой… и все это должно быть установлено по его книгам. Вот такой, как мне кажется, должна быть работа критиков.
Я читал профессорский курс, курс ex cathedra, как это называют, но я постоянно прерывался, чтобы задать вопрос или чтобы ответить на заданный мне вопрос. Я полагал, что преподавание не заключается в том, чтобы заставить одного господина говорить перед молодыми людьми; он должен спорить с ними о конкретных проблемах. Когда кто-нибудь из студентов говорил мне: «Это просто идиот. Он твердит одно, а я однажды пережил нечто совсем другое», я должен был объяснить ему, что на любую вещь, на любое явление можно взглянуть с разных сторон.
Надо сказать, что я занимался с моими учениками не только философией, но и многим другим, даже боксом, и это очень помогало найти общий язык. Много времени уходило на то, чтобы извлекать на божий свет идеи, которые находились в их головах.
Я знал реакцию моих коллег, инспекторов, всех этих типов. И потом, я разрешал моим ученикам курить в классе, на что тогда смотрели очень косо.
Я думаю, что философия может преподаваться с начальных классов, конечно, в небольшом объеме, чтобы ученики представляли взгляды основных авторов. Для этого достаточно, к примеру, трех часов в неделю.
Для меня философия – это все. Заниматься философией для меня значит жить. Я живу в философии, но это не значит, что я всегда веду себя, как правоверный философ, но мое восприятие – это всегда философское восприятие, даже когда я смотрю вот на эту лампу или на вас. Я убежден, что философия – это способ человеческого существования. Поэтому я считаю, что ее нужно начинать преподавать как можно раньше и без громких слов.
Примечания
1Фамилия датского философа Серена Кьеркегора (1813-1855) во французском языке пишется как «Kierkegaard». (Прим. Пер.)
2В оригинальном переводе «редкость». Это на самом деле является дословным переводом французского слова «rarete», но не отражает того содержания, которое в него вкладывает в него Сартр. По этой причине мы заменяем его на «скудость», другим вариантом перевода может являться «нехватка». (Webmaster – Latur)
