этого нежность к себе. Мне кажется, что я бы взялся за охотничье ружье.
Франсуа. А я предпочитаю рахат-лукум.
Сорбье. Франсуа!
Франсуа. Что, Франсуа? Разве вы меня предупредили, когда я к вам пришел? Вы мне сказали: Сопротивление нуждается в людях. Вы мне не сказали, что Сопротивление нуждается в героях. Я же не герой, я не герой! Не герой! Я делал, что мне говорили: я раздавал листовки, и переносил оружие, и делал это с радостью, вы же видели. Но никто но предупредил меня, что меня ожидает в конце. Я клянусь вам, что никогда не знал, на что я иду.
Сорбье. Нет, знал. Ты знал, что Рене пытали.
Франсуа. Я никогда об этом не думал. (Пауза.) Девочка, которую вы так жалеете, умерла из-за нас. А если я заговорю, когда они начнут прижигать меня своими сигарами, вы скажете: он трус и протянете мне охотничье ружье, если, конечно, не выстрелите мне сами в спину, а я ведь только на два года старше этой девочки.
Сорбье. Я говорил о себе.
Канорис (подходя к Франсуа). У тебя больше нет никаких обязанностей, Франсуа. Ни обязанностей, ни приказов. Мы ничего не знаем, нам нечего скрывать. Пусть каждый устраивается, как может, чтобы меньше страдать. Средства не имеют значения.
Франсуа постепенно успокаивается, но остается подавленным. Люси прижимает его к себе.
Сорбье. Средства не имеют значения… Конечно. Кричи, плачь, умоляй, проси пощады, копайся в памяти, чтобы найти, в чем бы признаться, кого бы выдать. Ну и что дальше? Ставки-то нет; ты же ничего не можешь рассказать, все твои мелкие гадости останутся при тебе, в строгой тайне. Может быть, так лучше. (Пауза.) Но я в этом не уверен.
Канорис. А что бы ты хотел? Знать чье-либо имя или дату, чтобы иметь возможность отказаться их сообщить.
Сорбье. He знаю, я даже не знаю, смогу ли я молчать.
Канорис. Значит?
Сорбье. Я хотел бы узнать самого себя. Я всегда знал, что меня когда-нибудь схватят и в один прекрасный день припрут к стенке, и я буду один, и никто мне не поможет. Я спрашиваю себя — выдержу ли? Понимаешь, меня беспокоит собственное тело. У меня паршивое, плохо устроенное тело и женские нервы. Теперь это время пришло, они начнут меня обрабатывать своими методами, а я чувствую себя обворованным: я буду страдать зря, умру, не зная, чего стою
Музыка умолкает, все вздрагивают и начинают прислушиваться.
Анри (внезапно просыпаясь). Что случилось? (Пауза.) Полька кончилась, теперь наш черед танцевать.
Ложная тревога. Смешно, что они так любят музыку. (Встает.) Мне снилось, что я танцую. В танцевальном зале ресторана «Шехеразада», в Париже. Я там никогда не был. (Окончательно просыпаясь.) А вот и все вы… Вот и вы… Хочешь потанцевать, Люси?
Люси. Нет.
Анри. У вас тоже болят руки? Наверное, пока я спал, они распухли. Который час?
Канорис. Три часа.
Люси. Пять.
Сорбье. Шесть.
Канорис. Мы не знаем.
Анри. У тебя же были часы.
Канорис. Они их разбили. Ясно одно — ты спал долго.
Анри. Украденное время. (Канорису.) Помоги мне.
Канорис подставляет ему спину.
(Подтягивается к слуховому окну.) По солнцу пять часов, права Люси. (Спускается.) Мэрия еще горит. Значит, ты не хочешь танцевать. (Пауза.) Ненавижу эту музыку.
Канорис (равнодушно). Да?
Анри. Ее, наверное, слышно на ферме.
Канорис. Там никого не осталось, некому слушать.
Анри. Знаю. Эта музыка врывается в окна, кружится над трупами. Музыка, солнце — картина! А трупы совсем почернели. А! Мы здорово промахнулись. (Пауза.) Что с малышом?
Люси. Ему плохо. Вот уже восьмой день, как он не смыкает глаз. А как тебе удалось уснуть?
Анри. Это случилось само собой. Я почувствовал такое одиночество, что даже захотелось спать. (Смеется.) Мы забыты всеми. (Подходит к Франсуа.) Бедный малыш. (Гладит его по голове, и вдруг, внезапно остановившись, Канорису.) В чем наша ошибка?
Канорис. Не знаю. А какое это теперь имеет значение?
Анри. Была допущена ошибка: я чувствую себя виноватым.
Сорбье. Ты тоже? Очень рад. Я думал, что нахожусь в одиночестве.
Канорис. Так вот, я тоже чувствую себя виноватым. Но что это меняет?
Анри. Не хочется умирать с сознанием, что виноват.
Канорис. Не ломай голову. Я уверен, что товарищи не упрекнут нас ни в чем; только подумают, что нам не повезло.
Анри. Наплевать на товарищей.
Канорис (шокированный, сухо). Значит, тебе надо исповедоваться?
Анри. К черту исповедь. Теперь я только одному себе должен дать ответ. (Пауза. Как бы про себя.) Все должно было кончиться иначе. Если бы я только мог найти ошибку.
Канорис. Ты бы от этого много выиграл.
Анри. Я бы взглянул ей прямо в лицо и сказал: вот почему я умираю. Черт возьми! Человек не может подыхать, как крыса, не зная за что, даже не вздохнув напоследок.
Канорис (пожимая плечами). Да?
Сорбье. Почему ты пожимаешь плечами? Он имеет право оправдать свою смерть. Это все, что ему осталось.
Канорис. Безусловно. Пусть оправдывает, если может.
Анри. Благодарю за разрешение. (Пауза.) Ты бы поступил правильно, если бы занялся оправданием собственной смерти, у нас осталось не много времени.
Канорис. Моей смерти? Зачем? Кому это нужно? Это дело абсолютно личное.
Анри. Абсолютно личное, конечно. Ну и что?
Канорис. Я никогда не чувствовал интереса к личным делам. Ни к чужим, ни к своим собственным.
Анри (не слушая). Если бы я только мог сказать себе самому, что я сделал все, что мог, но это, конечно, невозможно. В течение тридцати лет я чувствовал себя виновным. Виновным потому, что живу. А сегодня по моей вине горят дома, умирают невинные, а я умру виновным. Вся моя жизнь была ошибкой.
Канорис (встает и направляется к нему). Ты не отличаешься скромностью, Анри.
Анри. Почему?
Канорис. Ты оттого и страдаешь, что нескромен. Я, например, считаю, что мы давно уже умерли: в тот самый момент, когда перестали приносить пользу, а теперь перед нами короткий отрезок смертной жизни, остается убить всего несколько часов. Тебе больше нечего делать, как убивать время и болтать с соседями. Не сопротивляйся, Анри, отдохни. У тебя есть право на отдых, потому что мы бессильны что-либо предпринять. Отдохни, мы уже сброшены со счетов, мы ничего не значащие мертвецы. (Пауза.) Первый раз в жизни я признаю за собой право на отдых.
Анри. Впервые за три года я остался наедине с самим собой. Мне приказывали. Я подчинялся. Моя жизнь была оправданна. Сейчас никто не может отдать мне приказания и никто не может меня оправдать, небольшой лишний отрезок жизни. Да. Как раз столько времени, сколько нужно, чтобы заняться самим собой. (Пауза.) Канорис, почему мы умираем?
Канорис. Потому что нам дали опасное задание и нам не повезло.
Анри. Да, так будут думать товарищи, так будут говорить в официальных выступлениях, но ты сам, ты-то что думаешь?
Канорис. Ничего не думаю. Я жил для нашего дела и всегда знал, что умру такой смертью.
Анри. Ты жил для нашего дела. Верно. Но не пытайся мне доказать, что ты умираешь за него. Если бы мы выиграли, если бы мы погибли, выполняя задание, тогда, может быть… (Пауза.) Мы умрем из-за бессмысленного приказа и потому, что мы его плохо выполнили, следовательно, наша смерть никому не принесет пользы. Нам не обязательно было захватывать эту деревню. Наше дело не нуждалось в этом, потому что приказ был невыполним. Дело, которому мы служили, никогда не отдавало приказов, оно никогда ничего не требовало. Мы сами определяли его нужды. Не будем говорить о нашем деле. Тем более здесь. Пока мы можем трудиться для него — все в порядке. А когда этой возможности больше нет — надо молчать. А главное — не пользоваться им для личного утешения. Нашему делу мы больше не нужны, потому что мы уже ни на что не годимся, найдутся другие, чтобы служить ему: в Туре, в Лилле, в Каркассоне женщины дают жизнь детям, которые встанут на наше место. Мы попытались оправдать свою жизнь, но ничего не вышло. А теперь мы умрем и превратимся в мертвецов, которым нет оправдания.
Канорис (равнодушно). Возможно. Все, что происходит в этих стенах, не имеет значения. Наделся или отчаивайся — это ничего не даст.
Анри. Если б только можно было что-нибудь предпринять. Все равно что. Или хотя бы что-нибудь от них скрыть… Черт! (Пауза. Канорису.) У тебя есть жена?
Канорис. Да. В Греции.
Анри. Ты можешь сейчас о ней думать?
Канорис. Пытаюсь. Но она так далеко.
Анри (Сорбье). А ты?
Сорбье. У меня есть старики. Они думают, что я в Англии. Должно быть, сейчас они садятся за стол. Они рано обедают. Если бы я только знал, что у них вдруг сожмется сердце, вроде как от предчувствия… Но я уверен, они совершенно спокойны. Они будут ждать меня годами, все более и более успокаиваясь, и я постепенно умру в их сердцах, совсем незаметно. Мой отец, должно быть, говорит сейчас о своем саде. За обедом он всегда говорил о садоводстве. А потом он пойдет поливать огород. (Вздыхает.) Бедные старики. Зачем думать о них? Не поможет…
Анри. Да, это не помогает. (Пауза.) А все же я предпочел бы, чтобы мои старики были живы. У меня никого нет.
Сорбье. Никого на свете?
Анри. Никого.
Люси (живо). Ты несправедлив. У тебя есть Жан. У нас всех есть Жан. Он был нашим руководителем. Он думает о нас.
Анри. Он думает о тебе, потому что любит тебя.
Люси. Он думает обо всех.
Анри (нежно). Люси! Разве мы часто говорили о тех, кто умер? Нам не хватало времени для того, чтобы похоронить их даже в наших сердцах. (Пауза.) Нет. Меня нигде не ждут. Я не оставлю пустоты. Метро набито битком, рестораны переполнены, головы трещат от кучи мелких забот. Я выскользнул из жизни, а она осталась неизменной, полной, как яйцо. Я должен помнить, что я заменим. (Пауза.) А я хотел быть незаменимым. Для чего-то или для кого-то. (Пауза.) Кстати, Люси, я тебя любил. Я это говорю тебе сейчас, потому что теперь это не имеет значения.
Люси. Да. Это больше не имеет значения.
Анри. Ну вот. (Смеется.) Действительно не имело смысла родиться.
Дверь открывается, входят полицейские.
Сорбье. Пожаловали! (Анри.) Пока ты спал, они уже три раза проделывали этот номер.
Полицейский. Это ты назвался Сорбье?
Сорбье. Я.
Полицейский. Пошли.
Сорбье. В конце концов, я предпочитаю, чтобы начали с меня. (Пауза. Идет к двери.) Может быть, теперь я наконец познаю самого себя.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Те же, без Сорбье.
Долгая пауза.
Анри (Канорису). Дай сигарету.
Канорис. У меня их отобрали.
Анри. Тем хуже.
Снизу доносятся звуки танца «жава».
Ладно, потанцуем, раз они хотят, чтобы мы танцевали. Люси, пойдем.
Люси. Я уже сказала — нет.
Анри. Как хочешь. Здесь еще есть дамы. (Подходит к манекену, поднимает закованные руки, перекидывает их через голову манекена, скользя вдоль плеч и бедер. Затем, прижимая
