своей чистотой, чтоб я робела твоего суда? Зачем ты упрямишься? Ты здесь никому не нужен.
Орест. Это моя последняя надежда. Ты не можешь отнять ее у меня, Электра. Пойми: я хочу быть человеком откуда-нибудь, человеком среди людей. Подумай: раб, когда он проходит, усталый, не в духе, сгибаясь под тяжестью ноши, понурив голову и глядя себе под ноги — только под ноги, чтоб не упасть,— даже этот раб — в своем городе, как лист в листве, как дерево в лесу. Аргос окружает его, весомый, теплый, полный самим собой. Я хочу быть этим рабом, Электра, я хочу натянуть город на себя, завернуться в него, как в одеяло. Не уйду.
Электра. Проживи хоть сто лет меж нас, все равно останешься чужим, одиноким, как путник на большой дороге, даже хуже. Люди будут смотреть на тебя искоса, не поднимая глаз, они будут понижать голос при твоем приближении.
Орест. Разве служить вам так трудно? Мои руки годятся, чтоб защищать город, у меня есть золото, чтоб помочь нуждающимся.
Электра. Нам не нужны ни военачальники, ни благотворители.
Орест. Тогда… (Делает несколько шагов, опустив голову.)
Появляется Юпитер, глядит на него, потирая руки.
(Поднимает голову.) Если б я хоть понимал все ясно. Ах, Зевс, Зевс, царь небесный, я редко обращался к тебе, и ты ко мне не был особенно благосклонен, но будь свидетелем — я всегда стремился только к добру. Теперь я устал, не различаю, где зло, где добро, я нуждаюсь в том, чтоб мне указали путь. Зевс, неужели царский сын, у которого отняли родину, в самом деле должен свято покориться изгнанию — и, втянув голову в плечи, убраться подобру-поздорову, уползти, как собака, на брюхе? Такова твоя воля? Не могу поверить. И, однако… однако, ты запрещаешь проливать кровь… Ах, при чем тут кровь, я сам не знаю, что говорю… Зевс, молю тебя: если ты предписываешь мне покориться и подло унизиться, дай знамение, потому что я окончательно запутался.
Юпитер (про себя). За чем же дело стало: к твоим услугам! Абраксас, абраксас, це-це!
Вокруг камня возникает сияние.
Электра (хохочет). Ха-ха, сегодня чудеса, как грибы после дождя. Видишь, до чего полезно быть набожным, Филеб, и испрашивать совета богов! (Надрывается со смеху.) Добродетельный молодой человек, набожный Филеб: «Подай мне знак, Зевс, подай мне знак!» И, пожалуйста, — вокруг священного камня появляется сияние. Убирайся! В Коринф! В Коринф! Убирайся!
Орест (глядя на камень). Значит… это — добро. (Пауза. Не отрываясь, смотрит на камень.) Тихонько смыться. Тихонько. Всегда говорить «простите» и «благодарю»… Значит, это? (Пауза. Не отрываясь, смотрит на камень.) Добро. Их добро. (Пауза.) Электра!
Электра. Ступай, ступай, живо. Не разочаровывай мудрую кормилицу, склонившуюся к тебе с Олимпа. (Замолкает, озадаченная.) Что с тобой?
Орест (изменившимся голосом). Есть и иной путь.
Электра (в ужасе). Не строй из себя злодея, Филеб. Ты испрашивал повеления богов: теперь ты знаешь их волю.
Орест. Повеления? А, да… Ты говоришь о свете вокруг этого большого булыжника? Этот свет не для меня, мной теперь никто не может повелевать.
Электра. Ты говоришь загадками.
Орест. Как ты вдруг удалилась от меня… как все изменилось! Меня окружало нечто живое и теплое. Оно умерло. Как все пусто… Ах, какай пустота, какая беспредельная пустота, насколько глаз хватает! (Делает несколько шагов.) Опускается ночь… Стало холодно, ты не находишь?.. Но что же это… что же это умерло?
Электра. Филеб…
Орест. Я сказал тебе, что есть и иной путь… мой путь. Ты не видишь его? Он начинается отсюда и идет вниз, в город. Надо спуститься, спуститься к вам, вы — на дне ямы, на самом дне… (Подходит к Электре.) Ты — моя сестра. Электра, этот город — мой город. Сестра моя. (Берет ее за руку.)
Электра. Пусти! Ты делаешь мне больно, я тебя боюсь — и я не принадлежу тебе.
Орест. Знаю. Пока еще не принадлежишь: я слишком невесом. Я должен взвалить на плечи тяжкое преступление, которое потянет меня на дно — в самые глубины Аргоса.
Электра. Что ты задумал?
Орест. Подожди. Дай мне проститься с моей невесомой чистотой. Дай проститься с юностью. Бывают вечера, в Коринфе, в Афинах, вечера, пьянящие песнями, запахами, — они отныне не для меня. Не для меня рассветы, пьянящие надеждой… Ну ладно, прощайте. Прощайте. (Подходит к Электре.) Пошли, Электра, взгляни на наш город. Вот он — красный на солнце, кишащий людьми и мухами, погруженный в тупое оцепенение послеполуденного жара; его стены, крыши, запертые двери — все отвергает меня. Но я должен овладеть им. С сегодняшнего утра я чувствую это. И тобой тоже, Электра, я должен овладеть. Я овладею вами. Я обращусь в колун и рассеку надвое эти упрямые стены, я вспорю брюхо этим домам-святошам, так что запах жратвы и ладана вырвется наружу из разверстых ран; я обращусь в топор, я врежусь в самую сердцевину этого города, как врезается топор в сердцевину дуба.
Электра. Как ты изменился: глаза твои больше не светятся, они потускнели, померкли. Увы! Ты был таким мягким, Филеб. А теперь ты говоришь со мной, как тот, другой, говорил в моих снах.
Орест. Послушай: все эти люди дрожат в своих темных комнатах, окруженные дорогими покойниками, но представь, что я возьму их преступления на себя. Представь, что я хочу заслужить титул «похитителя угрызений совести», что я вберу в себя покаяния всех: и покаяние женщины, изменившей мужу, и покаяние торговца, уморившего мать, и покаяние ростовщика, обиравшего насмерть своих должников!
Скажи, разве в тот день, когда на меня обрушится больше угрызений совести, чем мух в Аргосе, — все, чем угрызался город, разве в тот день я не заслужу права гражданства среди вас? Разве я не почувствую себя дома —в этих залитых кровью стенах, подобно тому как мясник в окровавленном фартуке чувствует себя дома в своей лавке, среди кровоточащих туш, только что им освежеванных?
Электра. Ты хочешь искупить за нас грехи?
Орест. Искупить? Я сказал, что вберу в себя покаяния всех, но я не сказал, как поступлю с этими кудахтающими курами: может, я сверну им шею.
Электра. А каким образом ты возьмешь на себя наши злодеяния?
Орест. Вы только и мечтаете от них отделаться. Царь и царица насильно заставляют вас помнить о них.
Электра. Царь и царица… Филеб!
Орест. Боги свидетели, я не хотел пролить их кровь.
Долгое молчание.
Электра. Ты слишком молод, слишком слаб…
Орест. Неужели ты отступишь теперь? Спрячь меня во дворце, вечером проведешь меня к царскому ложу и увидишь, слаб ли я.
Электра. Орест!
Орест. Электра. Ты впервые назвала меня Орестом.
Электра. Да. Это ты. Ты — Орест. Я не узнала тебя, я ждала тебя не таким. Но эта горечь во рту, этот привкус лихорадки — я тысячу раз ощущала его в моих снах, — я узнаю его теперь. Итак, ты явился, Орест, и твое решение принято, и я, как в моих снах, на пороге непоправимого поступка, и мне страшно — как во сне. О миг, которого я так ждала и так боялась! Отныне минуты будут цепляться одна за другую с механической неотвратимостью, и у нас не будет роздыха, пока оба они не упадут навзничь, и лица их будут подобны раздавленным тутовым ягодам. Сколько крови! И ее прольешь ты, ты, чей взгляд был так мягок. Увы, никогда уж мне не видеть этой мягкости, никогда не видеть вновь Филеба. Орест, ты мой старший брат и глава семьи, обними меня, оборони — мы идем навстречу великим страданиям.
Орест обнимает ее. Юпитер выходит из своего убежища и, крадучись, удаляется.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Во дворце. Тронный зал. Статуя Юпитера, жуткая, окровавленная. Темнеет.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Электра, входит первой, делает знак Оресту.
Орест. Кто-то идет. (Обнажает меч.)
Электра. Это солдаты делают обход. Спрячемся здесь.
Прячутся за троном.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Электра и Орест, спрятавшиеся, двое солдат.
Первый солдат. Не знаю, что сегодня с мухами, прямо, обезумели.
Второй солдат. Чуют мертвецов и радуются. Я даже зевнуть не смею, боюсь — ринутся в открытый рот и устроят карусель в глотке.
Электра на мгновение показывается и снова прячется.
Послушай, что-то скрипнуло.
Первый солдат. Это Агамемнон сел на трон.
Второй солдат. И под его широким задом заскрипели доски сиденья? Нет, коллега, невозможно: мертвецы ничего не весят.
Первый солдат. Это простой народ ничего не весит. А он, до того как по-царски помереть, любил пожить по-царски и весил, год больше, год меньше, свои восемь пудов. Вот невидаль, если ему от них осталось несколько фунтов.
Второй солдат. Так ты думаешь… он здесь?
Первый солдат. А где ему быть? Если бы я, к примеру, был мертвым царем и мне б ежегодно давали увольнительную на сутки, я уж точно проводил этот денек на своем троне — посидел бы, припомнил всякое, разные разности из приятного прошлого, никому не причиняя зла.
Второй солдат. Ты так говоришь, потому что живой. А был бы не живой, стал бы такой же вредный, как остальные.
Первый солдат дает ему пощечину.
Да ты что?
Первый солдат. Для твоей же пользы — гляди, одним махом семерых пристукнул, целый рой.
Второй солдат. Кого, покойников?
Первый солдат. Да нет. Мух. Вся рука в крови. (Вытирает руку о штанину.) Паскуды.
Второй солдат. Что б богам убить их при рождении. Подумай только, сколько здесь покойников, а все тише воды, ниже травы, стараются никому не мешать. Были бы мухи дохлыми, и они бы так себя вели.
Первый солдат. Заткнись, только мушиных привидений тут не хватало…
Второй солдат. А что они тебе?
Первый солдат. Соображаешь? Их ведь дохнут каждый день миллионы. Если бы на город выпустили всех мух, которые умерли с прошлого лета, то на каждую живую пришлось бы триста шестьдесят пять мертвых, и все бы они роились вокруг нее. Бр-р! Воздух был бы просахарен мухами, мы бы ели мух, дышали мухами, они просачивались бы в наши бронхи, в кишки, как липкий сироп… Слушай, может быть, здесь от этого так странно пахнет?
Второй солдат. На такой зал, в сто квадратных метров, вполне достаточно несколько покойников людей, чтоб все провоняло. Говорят, у наших покойников дурно пахнет изо рта.
Первый солдат. Подумать только! Они себе портят кровь, эти…
Второй солдат. Говорю тебе, тут что-то не то: пол скрипит.
Они заглядывают за трон с правой стороны; Орест и Электра выходят из-за него слева, проходят перед ступенями трона и, зайдя за трон справа, вновь прячутся в тот момент, когда солдаты выходят слева.
Первый солдат. Никого нет, видишь. Это Агамемнон, говорю тебе, проклятый Агамемнон! Должно быть, сидит на этих подушках прямой, точно палку проглотил, и смотрит на нас. Да и как ему иначе убить время, делать-то нечего — вот он и смотрит.
