ему было щекотно. Он схватил руку и прижал ее к губам. Она была теплой; он провел пальцами вдоль запястья и почувствовал, как бьется ее пульс. Он закрыл глаза и поцеловал эту худую руку, и пульс забился под его пальцами, как птичье сердце. Она засмеялась: «Мы как слепые: приходится знакомиться пальцами». Он, в свою очередь, вытянул руку, он боялся причинить ей боль; он коснулся железного стержня зеркала, а затем светлых волос на одеяле, потом виска, щеки, нежной и полновесной, как любое женское тело, и почувствовал, как теплый рот всосал его пальцы, легко покусывая их зубами, в то время как тысячи иголок покалывали его от ягодиц до затылка; он прошептал «Катрин!» и подумал: «Мы занимаемся любовью». Она выпустила его руку и вздохнула. Морис подул на кружку и сдул пену на пол; Катрин спросила: «Как называются лодки, где люди лежат бок о бок?» Морис прикусил верхнюю губу, облизнул ее и сказал: «А пиво-то холодное!» «Не знаю, — ответил Шарль, — может быть, гондолы. — Нет, не гондолы, впрочем, неважно: мы в одной из таких лодок». Он взял ее за руку, они скользили бок о бок по водной глади, она была его любовницей, кинозвездой с волосами тусклого золота, он стал совсем другим человеком, он защищал ее. Он ей сказал: «Хорошо бы, поезд шел бесконечно». Даниель покусывал ручку, постучали в дверь, и он затаил дыхание, невидящим взглядом глядя на белый лист бювара. «Даниель! — послышался голос Марсель. — Вы здесь?» Он не ответил; тяжелые шаги Марсель удалились, она спускалась по лестнице, ступеньки поскрипывали одна за другой; он улыбнулся, обмакнул перо в чернила и написал: «Дорогой Матье». Рука, сжатая в сумерках, скрип пера, лицо Филиппа выплывает из тени и идет ему навстречу, бледное в сумерках зеркала, небольшая килевая качка, ледяное пиво булькает у него в горле и перехватывает дыхание, поезд на пневматическом ходу пробегает тридцать три метра между Парижем и Руаном, секунда человека, трехтысячная секунда двадцатого часа двадцать пятого дня сентября 1938 года. Потерянная секунда, прокатившаяся за Шарлем и Катрин в теплом поле, между рельсами, покинутая Морисом в опилках темного и прохладного кафе, плывущая в кильватере пассажирского парохода компании Паке, зацепленная в озерце свежих чернил, мерцающая и высыхающая в изгибах буквы «М» в слове «Матье», пока перо царапает бумагу и рвет ее, пока Даладье, погрузившись в сиденье, посасывает потухшую сигарету, глядя на пешеходов. Ему чертовски наскучило пребывание в Лондоне; он упорно переводил взгляд на дверцу, чтобы не видеть мерзкую рожу Бонне и замкнутое лицо этого выблядка англичанина; он думал: «Они не отдают себе во всем этом отчета!» Даладье увидел женщину без шляпы, хохотавшую, широко раскрыв рот. Все они равнодушно смотрели на автомобиль, двое или трое кричали «Ура!», но они решительно не отдавали себе ни в чем отчета, они не понимали, что эта машина везет на Даунинг-стрит войну и мир, войну или мир, орел или решка, да, этот черный автомобиль, который, сигналя, катал по лондонской дороге. Даниель писал. Капитан остановился перед дверью в салон первого класса, он читал: «Сегодня вечером, в двадцать один час, женский оркестр «Малютки» даст камерный концерт в салоне первого класса. Любезно приглашаются все пассажиры, без различия классов». Он затянулся трубкой и подумал: «Слишком уж она худа». Как раз в этот момент он уловил теплый аромат, он услышал легкий шум крыльев, это была Мод, он обернулся; в Мадриде заходящее солнце золотило разрушенные фасады Университетского городка; Мод смотрела на него, он шагнул, марокканец полз между развалинами, бельгиец прицелился в него, Мод и капитан смотрели друг на друга. Марокканец поднял голову и увидел бельгийца; они пристально смотрели друг на друга, потом Мод, сухо улыбнувшись, отвернулась, бельгиец нажал курок, марокканец умер, капитан шагнул к Мод, но затем подумал: «Слишком уж она худа». И остановился. «Сукин сын», — сказал бельгиец. Он посмотрел на мертвого марокканца и повторил: «Сукин сын!»

— Ладно, — сказал Гомес. — А Марсель? Сара мне сказала, что между вами все кончено.

— Все кончено, — согласился Матье. — Она вышла замуж за Даниеля.

— Даниеля Серено? Странно, — промолвил Гомес. — Но так или иначе, вы свободны.

— Свободен? — удивился Матье. — Свободен от чего?

— Марсель вам не подходила, — сказал Гомес.

— Да нет же! — возразил Матье. — Вовсе нет!

Покрытые белыми скатертями, столы полукругом обрамляли песчаную, усыпанную сосновыми иглами площадку. «Провансаль» был пуст. Только какой-то господин ел куриное крылышко, запивая водой «Виши». Музыканты вяло поднялись на эстраду, сели, двигая стульями, и зашептались между собой, настраивая инструменты; еще можно было различить море, чернеющее между сосен. Матье вытянул под столом ноги и выпил глоток портвейна. В первый раз за неделю ему было хорошо и спокойно, как дома; он разом подобрался, он был целиком в этом странном месте, наполовину частном салоне, наполовину священной роще. Сосны казались вырезанными из картона, маленькие розовые лампочки посреди мягкой природной темноты отбрасывали на скатерть интимный свет; в деревьях зажегся прожектор и вдруг выбелил площадку, которая показалась сделанной из цемента. Но над их головами была пустота, и в небе замерли звезды, как непонятные озабоченные зверьки; пахло смолой, морской ветер, резвый и неспокойный, как страдающая душа, раскачивал скатерти и будто касался шеи куцей мордочкой.

— Поговорим лучше о вас, — сказал Матье. Гомес, казалось, удивился:

— Неужели с вами ничего больше не произошло?

— Ничего, — подтвердил Матье.

— За два года?

— Абсолютно ничего. Вы меня нашли таким же, каким оставили.

— Чертовы французы! — рассмеялся Гомес. — Все вы какие-то вечные.

Саксофонист хихикал, скрипач что-то шептал ему на ухо. Руби наклонилась к Мод, которая настраивала свою скрипку.

— Посмотри на старика во втором ряду, — сказала она. Мод прыснула: старик был лыс, как бильярдный шар.

Ее взгляд пробежал по аудитории, публики было человек пятьсот. Она увидела Пьера, стоящего у двери, и перестала смеяться. Гомес с мрачным видом посмотрел на скрипача и бросил взгляд на пустые стулья.

— Что касается маленького спокойного уголка, думаю, лучше и не бывает, — покорно сказал он.

— Здесь есть музыка, — сказал Матье.

— Слышу, — сказал Гомес. — Очень даже слышу.

Он осуждающе посмотрел на музыкантов. Мод читала осуждение во всех глазах, щеки ее горели, как всегда, она думала: «Боже мой, зачем? Зачем?» Но стоящая рядом Франс, пенистая и трехцветная, выказывала все признаки радости, она отбивала заранее такт, смычок она держала, отставив мизинец, как будто это была вилка.

— Вы мне обещали женщин, — сказал Гомес.

— Да! — огорченно согласился Матье. — Не знаю, что произошло: на прошлой неделе в это же время все столики были заняты и, клянусь вам, тут были женщины.

— Это из-за текущих событий, — тихо сказал Гомес.

— Безусловно.

События; для каждого — свои: для них там тоже существуют «события». Они сражаются, прижавшись спиной к Пиренеям, их лица обращены к Валенсии, к Мадриду, к Таррагоне; но и они читают газеты и думают обо всем этом кишении людей и оружия за их спиной, и они имеют свою точку зрения на Францию, Чехословакию, Германию. Он заерзал на стуле: рыба подплыла к стенке аквариума и посмотрела на него круглыми глазами. Он заговорщицки ухмыльнулся Гомесу и неуверенно сказал:

— Люди начинают понимать.

— Они совершенно ничего не понимают, — возразил Гомес. — Испанец может понять, чех тоже, может быть, даже немец, потому что они в деле. Французы над схваткой; они ничего не понимают, они только боятся.

Матье почувствовал себя уязвленным, он живо возразил:

— Их нельзя в этом упрекать. Мне терять нечего, и меня не так уж расстраивает перспектива ввязаться в войну: ничто меня не держит. Но если сильно чем-то дорожишь, думаю, не так уж легко перескочить от мира к войне.

— Я это сделал за час, — проговорил Гомес. — Думаете, я не дорожил своей живописью?

— Вы — другое дело, — сказал Матье. Гомес пожал плечами.

— Вы говорите, как Сара.

Они замолчали. Матье не так уж уважал Гомеса. Меньше, чем Брюне, меньше, чем Даниеля. Но он чувствовал себя перед ним виноватым, потому что тот был испанец. Матье вздрогнул. Рыба у стенки аквариума. А он чувствовал себя французом под этим бесстрастным взглядом, французом до мозга костей. Виноватым. Виноватым французом. Ему хотелось сказать ему: «Но черт возьми! Я был за вмешательство в войну в Испании». Но вопрос был не в этом. То, чего он желал, в счет не шло. Он был француз, и ничего бы не дало, выпади он из числа других французов. Я был против вмешательства в испанские дела, я не посылал оружия, я перекрывал границы волонтерам. Он мог либо быть прав вкупе со всеми, либо виноват так же, как этот метрдотель и геморроидальный господин, пьющий «Виши».

— Как это ни глупо, — сказал он, — но я почему-то думал, что вы придете в форме.

Гомес улыбнулся:

— В форме? Вы хотите видеть меня в форме?

Он вынул из бумажника пачку фотографий и стал их поочередно протягивать Матье.

— Се человек.

Матье разглядывал сурового офицера на ступеньках церкви.

— У вас тут не слишком покладистый вид.

— Так нужно, — отчеканил Гомес. Матье посмотрел на него и рассмеялся.

— Это шутка, — сказал Гомес.

— Да я не из-за этого, — сказал Матье. — Просто подумал: неужели и у меня будет такой же жуткий вид в форме.

— Вы офицер? — с интересом спросил Гомес.

— Нет. Простой солдат.

Гомес раздраженно дернул плечами:

— Все французы простые солдаты.

— А все испанцы — генералы, — живо заметил Матье. Гомес добродушно засмеялся.

— Посмотрите-ка на эту, — сказал он, протягивая ему фотографию.

Это была совсем молодая девушка, загорелая и мрачноватая. Очень красивая. Гомес обнимал ее за талию и улыбался с залихватским видом, который он всегда напускал на себя, позируя перед фотообъективом.

— Марс и Венера, — сказал он.

— Узнаю вас, — сказал Матье. — Скажите, давно вы предпочитаете таких молоденьких?

— Этой пятнадцать, но на войне они быстро взрослеют. А вот я в бою.

Матье увидел маленького человека, съежившегося под частью разрушенной стены.

— Где это?

— В Мадриде. В Университетском городке. Там еще сражаются.

Он сражался. Он действительно лежал за стеной, и в него стреляли. В то время он был еще капитаном. Может, ему не хватало патронов, и он думал: «Подлые французы». Гомес, откинувшись на стуле, заканчивал пить портвейн, затем неторопливо взял спичечный коробок, зажег сигарету, его благородное и гротескное лицо возникло из тени и тут же погасло. Он сражался; но в его глазах это не запечатлелось. Наступающая ночь обволакивала его нежностью, лицо его голубело над розовой лампой, оркестр играл «No te quiero mas»[46 — Я больше тебя не люблю (исп.).], ветер нежно колыхал скатерть, вошла женщина, богатая и одинокая, и села недалеко от них, они ощутили запах ее духов. Гомес глубоко вдохнул его, раздувая ноздри, черты его лица стали тверже, он с ищущим видом повернул голову.

— Справа, — сказал Матье.

Гомес остановил на ней волчий взгляд и мгновенно стал серьезным. Он сказал:

— Красивая баба.

— Она актриса, — сказал