Флосси подумала, что ей не мешало бы побрить подмышки.

— Ты только встала? — спросила она.

— Я легла в шесть, — сказала Зу. — Что случилось? — Пойди посмотри на моего альфонсика.

— Что ты болтаешь, негритяночка?

— Пойди посмотри на моего альфонсика.

Зу надела халат и пошла за ней по коридору. Флосси завела ее в свою комнату, прижав палец к губам.

— Ничего не видно, — сказала Зу.

Флосси подтолкнула ее к кровати и прошептала:

— Смотри.

Обе нагнулись, и Зу беззвучно захохотала.

— Ни фига себе! — шепотом проговорила она. — Ни фига себе, это же совсем мальчишка.

— Его зовут Филипп.

— Какой красивый!

Филипп спал, лежа на спине, он был похож на ангела. Флосси смотрела на него со смесью восхищения и обиды.

— Он еще светлее меня, — заметила Зу.

— Он девственник, — сказала Флосси. Зу посмотрела на нее, хихикая:

— Был. — Что?

— Ты говоришь: он девственник. А я говорю: был девственником.

— А! Ну да! Знаешь, по-моему, он им и остался.

— Кроме шуток?

— Он спит с двух часов, — сухо сказала Флосси. Филипп открыл глаза, он посмотрел на двух склонившихся над ним женщин, ойкнул и перевернулся на живот.

— Смотри, — сказала Флосси.

Она отбросила одеяло: появилось голое белое тело. Зу многозначительно вытаращила глаза.

— Вот это да! Прикрой его, не то я за себя не ручаюсь! Флосси легонько погладила узкие бедра юноши, его миниатюрные молодые ягодицы, затем, вздохнув, натянула одеяло.

— Дайте мне черносмородинной наливки, — сказал Бирненшатц.

Он тяжело опустился на скамейку и вытер лоб. Через стекла дверного тамбура он мог наблюдать за входом в свою контору.

— Что вы выпьете? — спросил он у Нэ.

— То же самое, — сказал тот. Официант уходил, Нэ позвал его:

— Принесите мне «Информасьон».

Они молча посмотрели друг на друга, потом Нэ вдруг вскинул руки.

— Ай, ай! — сказал он. — Ай, ай! Мой бедный Бирненшатц!

— Да, — согласился Бирненшатц.

Официант наполнил бокалы и протянул газету Нэ. Нэ посмотрел на дневную котировку курса, скорчил гримасу и положил газету на стол.

— Плохо, — сказал он.

— Конечно. А как, по-вашему, они должны поступать? Все ждут речи Гитлера.

Бирненшатц окинул угрюмым взглядом стены и зеркала. Обычно ему нравилось в этом маленьком прохладном и уютном кафе; сегодня он раздражался, что не чувствует здесь себя хорошо, как раньше.

— Остается только ждать, — продолжал он. — Даладье сделал, что мог; Чемберлен сделал, что мог. Теперь остается только ждать. Будем ужинать без аппетита, а с половины девятого будем крутить ручки приемника, чтобы услышать речь. Ждать чего? — вдруг сказал он, стукнув по столу. — Прихоти одного человека? Одного-единственно-го человека. Дела пришли в упадок, биржа катится в пропасть, у моих служащих голова идет кругом, беднягу Зе мобилизовали, и все это — из-за одного-единственного человека; война и мир в его руках. Мне стыдно за человечество.

Брюне встал. Мадам Самбулье посмотрела на него. Он ей немного нравился; должно быть, он хорош в постели — любит глухо, мирно, с крестьянской медлительностью.

— Вы не останетесь? — спросила она. — Мы бы вместе поужинали.

Она показала на радиоприемник и добавила:

— В качестве пищеварительного средства предлагаю вам речь Гитлера.

— У меня в семь часов встреча, — сказал Брюне. — И потом, откровенно говоря, мне плевать на речь Гитлера.

Мадам Самбулье непонимающе посмотрела на него.

— Если капиталистическая Германия хочет выжить, — пояснил Брюне, — ей нужны все европейские рынки; значит, ей следует силой устранить всех промышленно развитых конкурентов. Германия должна воевать, — с силой добавил он, — и она должна проиграть. Если бы Гитлера убили в 1914 году, мы сегодня были бы в том же положении.

— Значит, — сдавленным голосом спросила мадам Самбулье, — это чешское дело — не блеф?

— В мыслях Гитлера это, может быть, и блеф, — ответил Брюне. — Но мысли Гитлера не имеют никакого значения.

— Он, может, и не решится на войну, — подтвердил Бирненшатц. — Если он захочет, то может помешать ей. Все козыри в его руках: Англия не хочет войны, Америка слишком далеко, Польша следует за ним; если бы он захотел, то стал бы завтра хозяином мира без единого выстрела. Чехи приняли англо-французский план; ему лишь остается тоже принять его. Если бы он дал это доказательство умеренности…

— Он уже не может отступить, — продолжал Брюне. — Позади него вся Германия, и она его подталкивает.

— Но мы-то можем отступить, — сказала мадам Самбулье.

Брюне посмотрел на нее и засмеялся.

— Действительно! — согласился он. — Вы же пацифистка. Нэ перевернул коробочку, и домино выпало на стол.

— Ай! Ай! — сказал он. — Я боюсь умеренности Гитлера. — Вы отдаете себе отчет в том, как это поднимет его престиж?

Он наклонился к Бирненшатцу и зашептал ему в ухо. Бирненшатц в раздражении отодвинулся: Нэ не мог сказать трех слов, чтобы не зашептать с заговорщицким видом, размахивая руками.

— Если он примет англо-французский план, через три месяца Дорио будет у власти.

— Дорио?… — удивился Бирненшатц, пожимая плечами.

— Дорио или кто-то другой.

— А дальше что?

— А мы? — спросил Нэ, снова понижая голос. Бирненшатц смотрел на его большой страдальческий рот и почувствовал, как от гнева горят его уши.

— Все лучше, чем война, — сухо сказал он.

— Дайте письмо, малышка отнесет его на почту.

Он положил конверт на стол между кастрюлей и оловянным блюдом: Мадемуазель Ивиш Сергин, 12, улица Ме-жиссери, Лаон, Одетта бросила взгляд на адрес, но промолчала; она заканчивала обертывать шпагатом большой сверток.

— Вот-вот! — сказала она. — Еще минута! Сейчас закончу, не сердитесь.

Кухня была белой и чистой, как процедурный кабинет. Она пахла смолой и морем.

— Я положила два куриных крылышка, — сказала Одетта, — и немного студня, ведь вы его любите, а еще — несколько ломтиков пеклеванного хлеба и сандвичи с ветчиной. В термосе — вино. Термос оставьте себе, он вам там пригодится.

Он пытался поймать ее взгляд, но она, опустив глаза, смотрела на сверток и казалась очень озабоченной. Она подбежала к буфету, отрезала большой кусок шпагата и бегом вернулась к свертку.

— Он и так уже хорошо завязан, — сказал Матье.

Маленькая служанка засмеялась, но Одетта не ответила. Она прикусила шпагат, удержала его, подобрав губы, и быстро перевернула сверток на другую сторону. Запах смолы вдруг заполнил ноздри Матье, и в первый раз с позавчерашнего дня ему показалось, что вокруг есть нечто, о чем он сможет пожалеть. Тишина этого дня в кухне, спокойные хозяйственные работы, смягченное шторой солнце, пылинками скользящее сквозь квадраты окна, а за всем этим, может быть, его детство, определенный образ жизни, спокойной и заполненной делами, от которого он отказался раз и навсегда.

— Прижмите здесь пальцем, — сказала Одетта.

Он подошел, склонился над ее затылком, прижал пальцем шпагат. Он хотел бы сказать ей какие-то нежные слова, но тон Одетты не располагал к нежности. Она подняла на него глаза:

— Хотите крутых яиц? Вы их положите в карман. Она была похожа на молодую девушку. Он не жалел о ней. Может, потому, что она была жена Жака. Он подумал, что быстро забудет это скромное лицо. Но ему хотелось, чтобы его отъезд причинил бы ей немного боли.

— Нет, — ответил он, — благодарю вас. Не нужно крутых яиц.

Она положила сверток ему в руки.

— Вот, — сказала она. — Красивый сверток. Он сказал ей:

— Вы проводите меня на вокзал? Она покачала головой:

— Не я. Вас проводит Жак. Думаю, что он предпочитает остаться с вами наедине до конца.

— Тогда прощайте, — сказал он. — Вы будете мне писать?

— Мне будет стыдно: я пишу типичные письма школьницы, с орфографическими ошибками. Но я вам буду посылать посылки.

— Я предпочел бы, чтобы вы писали, — настаивал он.

— Что ж, тогда время от времени вы найдете записку между банкой сардин и куском мыла.

Он протянул ей руку, и она ее быстро пожала. Ладонь ее была сухой и пылающей. Он смутно подумал: «Жалко». Длинные пальцы скользили в его пальцах, как горячий песок. Он улыбнулся и вышел из кухни. Жак стоял в гостиной на коленях перед радиоприемником, крутя ручки. Матье прошел мимо двери и медленно поднялся по лестнице. Он не слишком досадовал, что уезжает. Когда он подходил к своей комнате, то услышал позади легкий шум и обернулся: это была Одетта. Она стояла на последней ступеньке, была бледна и глядела на него.

— Одетта… — сказал он.

Она не ответила и лишь печально смотрела на него. Он смутился и переложил сверток в левую руку.

— Одетта… — повторил он.

Она подошла к нему, у нее было открытое и провидческое выражение лица, которого он у нее никогда не видел.

— Прощайте, — сказала она.

Она была совсем рядом с ним. Она закрыла глаза и вдруг прижала губы к его губам. Он хотел было обнять ее, но она ускользнула. Вновь приняв благопристойный вид, она спускалась по лестнице, не повернув головы.

Он вошел в свою комнату, положил сверток в чемодан. Тот был таким полным, что Матье вынужден был стать коленями на крышку, чтобы закрыть его.

— Что такое? — спросил Филипп.

Он резко вскочил и с ужасом смотрел на Флосси.

— Это я, мой малыш, — сказала она. Он упал назад, поднеся руку ко лбу.

— У меня болит голова.

Она выдвинула ящик ночного столика и достала пузырек с аспирином; он открыл дверцу столика, вынул оттуда стакан и бутылку перно, поставил их на президентский письменный стол и опустился в кресло. Двигатель самолета еще шумел в голове; ему оставалось пятнадцать минут, ровно пятнадцать минут, чтобы прийти в себя. Он налил перно в стакан, взял со стола графин с водой и опрокинул его над стаканом. Жидкость, наполняя стакан, серебряно пузырилась. Он отклеил окурок от нижней губы и бросил его в корзинку для бумаг. Я сделал все, что мог. Он был опустошен. Он подумал: «Франция… Франция…» и отпил глоток перно. Я сделал все, что мог; теперь слово за Гитлером. Он сделал еще глоток перно, чмокнул языком и подумал: «Позиция Франции четко определена». Он заключил: «Теперь мне остается только ждать». Даладье устал; он вытянул ноги под столом и с неким удовлетворением повторил: «Мне остается только ждать». Как всем. Ставки сделаны. Он сказал тогда: «Если чешские границы будут нарушены, Франция выполнит свои обязательства». И Чемберлен ему ответил: «Если вследствие этих обязательств французские войска активно вступят в военные действия против Германии, мы сочтем своим долгом поддержать их».

Подошел сэр Невил Гендерсон, сэр Гораций Галифакс стоял чуть позади него и держался прямо; сэр Невил Гендерсон протянул послание рейхсканцлеру; рейхсканцлер взял послание и начал читать. Когда рейхсканцлер закончил, он спросил у сэра Невила Гендерсона:

— Это и есть послание господина Чемберлена? Даладье выпил глоток перно и вздохнул, а сэр Невил Гендерсон твердо ответил:

— Да, это послание господина Чемберлена. Даладье встал и пошел поставить бутылку перно на место; рейхсканцлер сказал хриплым голосом:

— Рекомендую вам рассматривать мою речь сегодня вечером как ответ на послание господина Чемберлена.

Даладье думал[52 — По утверждению Сартра, Даладье не стеснялся в выражениях, и его грубость была хорошо известна.]: «Ну и тварь! Ну и тварь! Что же он скажет?» Легкое опьянение ударило ему в голову, он подумал: «События ускользают от меня». Он испытывал подобие полного отдыха. Он подумал: «Я сделал все, чтобы избежать войны,