На краю дороги, под равнодушным небом, дома были сведены к своей самой примитивной функции: это были доходные дома. Спальни-столовые для подлежащих мобилизации, для семей мобилизованных. Уже предчувствовалось их последнее предназначение: они станут «стратегическими точками», и под конец — мишенями. После этого можно разрушить Париж: он уже мертв. Зарождается новый мир: суровый и практичный мир строений.
Луч света проникал через занавески кафе «Де-Маго». Матье сел на террасе. За ним в тени шептались люди: последние клиенты. Становилось прохладно.
— Кружку пива, — попросил Матье.
— Скоро полночь, — сказал официант, — на террасе больше не обслуживают.
— Только кружку пива.
— Тогда быстро.
У него за спиной засмеялась женщина. Впервые со времени своего возвращения он слышал смех, и он был этим почти шокирован. Однако ему не было грустно; но и смеяться ему не хотелось. На небе разорвалось облако, и показались две звезды. Матье подумал: «Это война».
— Вы не могли бы заплатить сразу, и тогда потом я вас уже не побеспокою.
Матье расплатился, официант вернулся в зал. Встала пара теней, проскользнула между столов и исчезла. Матье остался на террасе один. Он поднял голову и увидел на другой стороне площади новую красивую церковь, белую на фоне черного неба. Деревенская церковь. Вчера на ее месте возвышалось настоящее парижское здание: церковь Сен-Жермен-де-Пре, исторический памятник, Матье часто назначал Ивиш свидания под ее портиком. Может быть, завтра напротив «Де-Маго» останется только разбитое строение, по которому будут упорно стрелять сто пушек. Но сегодня… сегодня Ивиш была в Лаоне, Париж умер, только что похоронили Мир, война еще не объявлена. Был только большой белый предмет, поставленный на площади, белые чешуйки ночи. Деревенская церковь. Она была новой, красивой; сейчас она была бесполезной. Подул легкий ветер; проехал автомобиль с погашенными фарами, потом — велосипедист, потом — два грузовика, от которых задрожала земля. Каменный образ на миг помутнел, затем ветер стих, наступила тишина, белая, ненужная, нечеловеческая, вставшая посреди всех этих зеркальных предметов по краям Восточной дороги, бесстрастное и голое будущее скалы. Достаточно совсем маленькой черной точки в небе, чтобы он рассыпался в прах, и однако он был вечным. Совсем одинокий человек, забытый, снедаемый мраком напротив этой преходящей вечности. Он вздрогнул и подумал: «Я тоже вечен».
Все свершилось безболезненно. Жил человек, нежный и боязливый, он любил Париж и гулял по нему. Человек умер. Умер, как и Вальдек-Руссо, как и Тюро-Данжен; он навсегда вошел в прошлое планеты, вместе с Миром, его жизнь влилась в архивы Третьей Республики; его ежедневные расходы будут питать статистику, касающуюся уровня жизни среднего класса после 1918 года, его письма послужат документами для истории буржуазии между двумя войнами, его тревоги, сомнения, стыд и угрызения совести будут очень ценными для изучения французских нравов после падения Второй Империи. Этот человек скроил собственное будущее по своей мерке, обкуренное, проваленное, безропотное, перегруженное знаками, свиданиями, планами. Маленькое историческое и смертное будущее: война всем своим весом обрушилась на него и раздавила. Однако вплоть до этой минуты еще оставалось что-то, что могло зваться Матье, что-то, за что он цеплялся изо всех сил. Он не мог бы толком сказать, что это. Может, какая-то очень старая привычка, может, какая-то манера выбирать свои мысли по своему образу, день ото дня выбирать себя по образу своих мыслей, выбирать пищу, одежду, деревья и дома, которые он видел. Он опустил руки и отказался от дальнейших попыток; это происходило очень далеко — в глубине души, там, где слова уже не имеют смысла. Он отказался от дальнейших попыток, теперь от него остался только взгляд. Но совсем новый взгляд, без страсти, совсем прозрачный. «Я потерял свою душу», — радостно подумал он. Эту прозрачность пересекла какая-то женщина. Она торопилась, ее каблуки стучали по тротуару. Она проскользнула в неподвижном взгляде, озабоченная, смертная, мирская, снедаемая тысячью мелких планов, она на ходу провела рукой по лбу, чтобы отбросить назад прядь волос. Я был похож на нее; целый улей планов. Ее жизнь — это моя жизнь; под этим взглядом, под этим безразличным небом все жизни равны. Ее поглотил мрак, ее каблуки стучали на улице Бонапарта; все человеческие жизни расплавились в темноте, стук каблуков затих.
Мой взгляд. Он смотрел на приглушенную белизну колокольни. Все мертво. Мой взгляд и эти камни. Вечное и минеральное, похожее на нее. В моем старом будущем люди ждали меня 20 июня 1940 года, 16 сентября 1942 года, 8 февраля 1944 года, они мне делали знаки. Теперь лишь мой взгляд ожидает сам себя в будущем, насколько хватает глаз, как эти камни ожидают камни, завтра, послезавтра, всегда. Взгляд и радость, огромная, как море; это праздник. Он положил руки на колени, он хотел быть спокойным: кто мне докажет, что я не стану завтра тем, кем был вчера? Но он не боялся. Церковь может обрушиться, я могу упасть в воронку от снаряда, вернуться в собственную свою жизнь: ничто не может лишить меня этого вечного мгновения. Ничто: всегда будет эта сухая молния, озаряющая пламенем камни под черным небом; вечный абсолют; абсолют без причины, без оснований, без цели, без другого прошлого, без другого будущего, кроме этого постоянства, безвозмездного, нечаянного, великолепного. «Я свободен», — вдруг подумал он. И сразу же его радость сменилась изнурительной тревогой.
Ирен скучала. Ничего не происходило, разве что оркестр играл Music Maestro please[59 — Пожалуйста, музыку, маэстро (англ.).], да еще Марк смотрел на нее тюленьими глазами. Никогда ничего не происходит, или, если что-то случайно и происходит, то в тот момент этого не замечаешь. Она следила взглядом за скандинавкой, высокой блондинкой, которая танцевала более часа кряду, даже не присев между танцами, и Ирен подумала без предвзятости: «Эта женщина хорошо одета». Марк тоже был хорошо одет; все были хорошо одеты, кроме Ирен, которой было противно в гранатового цвета платье, но ей плевать на это; я знаю, что у меня нет вкуса, чтобы выбирать себе туалеты, и потом, где взять денег, чтобы их обновлять, просто если уж бываешь среди богатых, нужно найти средство сделаться незаметной. Уже несколько мужчин посматривали на нее: дешевенькое платье, немного блестящее, разжигало у них аппетит, они уже не так робели. Марку было хорошо: он богат; он любил водить ее к богатым, потому что от этого она чувствовала себя приниженно и, как он считал, меньше сопротивлялась.
— Почему вы не хотите? — спросил он. Ирен вздрогнула:
— Чего я не хочу? Ах, да… Она улыбнулась, не отвечая.
— О чем вы думаете?
— О том, что мой бокал пуст. Закажите мне еще «Шерри Гоблер».
Марк выполнил просьбу. Было забавно заставлять его платить, потому что он изо дня в день записывал свои расходы в записную книжку. Сегодня вечером он запишет: «Вечер с Ирен: шипучий джин, два «Шерри Гоблер» — сто семьдесят пять франков. Она заметила, что он гладит ей руку концом указательного пальца, должно быть, он давно этим развлекался.
— Скажите, Ирен, скажите! Почему?
— Просто так, — зевая, ответила она. — Не знаю.
— Ну что ж, если вы действительно не знаете…
— Да нет! Наоборот: если я с кем-то сплю, то хочу знать, почему. Из-за его глаз, или какой-нибудь фразы, которую он произнес, или потому что он красивый.
— Я красивый, — тихо сказал Марк. Ирен засмеялась, и он покраснел.
— Короче, — живо добавил он, — вы понимаете, что я хочу сказать.
— Конечно, — ответила она. — Конечно. Он схватил ее за запястье.
— Ирен, боже мой! Что мне сделать?
Он наклонился к ней со злобным смирением, от волнения он тяжело дышал. «Как мне скучно», — подумала она.
— Эх! — выдохнул он.
Он отпустил ее и откинул назад голову, обнажив зубы. Она видела себя в зеркале, маленькую замарашку с красивыми глазами и подумала: «Боже мой! Сколько шума вокруг этого!» Ей было стыдно за него и за себя, и все было так плоско и так скучно; она уже и сама не понимала, почему отказывается: я создаю много трудностей; лучше было бы ему сказать: «Вы этого хотите? Что ж, валяйте: полчаса в гостиничном номере, всего разок, подумаешь! Маленькое скотство между двумя простынями, а потом вернемся сюда закончить вечер, и вы оставите меня в покое». Но нужно было делать вид, будто она придает большое значение своему жалкому телу: она хорошо знала, что не уступит.
— Какая вы странная!
Он в растерянности вращал большими злыми глазами, сейчас он попытается обидеть меня, как обычно, а потом попросит у меня прощения.
— Как вы защищаетесь! — насмешливо продолжал он. — Если бы я вас не знал уже четыре года, то мог бы подумать, что вы — воплощенная добродетель.
Она вдруг с интересом посмотрела на него и начала размышлять. Мысли всегда не давали ей томиться скукой.
— Вы правы, — согласилась она, — это очень странно: я доступная, это факт, и однако я скорее позволю четвертовать себя, чем спать с вами. Поди-ка объясни! — Она равнодушно посмотрела на него и заключила: — Я даже не сказала бы, что вы у меня действительно вызываете отвращение.
— Тише! — прошептал он. — Говорите тише. — Он злобно добавил: — Ваш звонкий голосок слышно издалека.
Они замолчали. Люди танцевали, оркестр играл «Караван»; Марк вертел на скатерти бокал, в нем ударялись друг о друга льдинки. Ирен снова погрузилась в скуку.
— В принципе, — сказал он, — я слишком хорошо дал вам понять, что хочу вас.
Он положил ладони на стол и спокойно полировал его; он пытался вновь обрести достоинство. Неважно, что он его снова утратит через пять минут. Она ему улыбнулась, однако, потому что он предоставил ей случай подумать о себе самой.
— Что ж, — сказала она, — есть и это. Должно быть, есть и это.
Марк виделся ей сквозь туман. Мирный легкий туман удивления, который поднялся от сердца к глазам. Она обожала вот так удивляться, когда одни и те же вопросы задаешь себе бесконечно, и на них никогда нет ответа. Она ему пояснила:
— Когда меня слишком хотят, меня это коробит. Послушайте, Марк, мне просто смешно: быть может, завтра Гитлер нападет на нас, а вы тут волнуетесь, что я не хочу с вами переспать. Неужто вы настолько жалкий тип, что доводите себя до такого состояния из-за какой-то бабенки вроде меня?
— Это мое дело! — в бешенстве воскликнул он.
— Но и мое тоже; терпеть не могу, когда меня недооценивают.
Наступило молчание. Мы — животные, мы прикрываем словами инстинкт. Она искоса посмотрела на него: готово, сейчас он сдаст позиции. Его черты опали, самый тягостный момент еще впереди; однажды в «Мелодии» он заплакал. Он открыл рот, но она опередила его:
— Замолчите, Марк, прошу вас: вы сейчас скажете глупость или гадость.
Он ее не услышал; он мотал головой справа налево, вид у него был обреченный.
— Ирен, — вполголоса
