которую позднее часто пели нацисты.]
Ивиш бросилась к двери и открыла ее: она очутилась нос к носу с отцом: у него был веселый и даже торжественный вид.
— Что ты поешь?! — гневно выкрикнула она. — Что ты позволяешь себе петь?
Он с понимающей улыбкой посмотрел на нее.
— Подожди, — сказал он, — подожди немного, мой лягушонок: мы еще увидим нашу Святую Русь.
Она, хлопнув дверью, вернулась в свою комнату: «Плевала я на Святую Русь, я не хочу, чтобы разрушили Париж, и если они позволят себе что-нибудь такое, то увидишь, как французские самолеты полетят бомбить твой Мюнхен!»
Шум шагов в коридоре стих, все погрузилось в тишину. Ивиш одеревенело стояла посреди комнаты, стараясь не смотреть в зеркало. Вдруг раздалось три повелительных свистка, звук шел с улицы, и она задрожала с головы до ног. Снаружи. На улице. Все происходило снаружи: ее комната была тюрьмой. Ею распоряжались всюду, на севере, на востоке, на юге, повсюду в этой отравленной ночи, продырявленной молниями, полной шепотов и шушуканий, повсюду, но не здесь, где она оставалась затворницей и где вообще ничего не происходило. Ее руки и ноги задрожали, она взяла сумочку, провела расческой по волосам, бесшумно открыла дверь и выскользнула наружу.
Снаружи. Все снаружи: деревья на набережной, два дома у моста, которые розовят ночь, застывший галоп Генриха IV над моей головой: все, что имеет вес. Внутри ничего, даже ни единого дымка; нет никакого внутри, ничего нет. Я — ничто. «Я свободен», — подумал Матье, и у него пересохло во рту.
Посреди Нового моста он остановился и засмеялся: «Эту свободу я искал очень далеко; она была так близко, что я не мог ее видеть, что я не мог к ней притронуться, она была только мной. Я — моя свобода». Он надеялся, что однажды будет преисполнен радостью, пронзенный насквозь молнией. Но не было ни молнии, ни радости: только это лишение, эта пустота с головокружением перед самим собой, эта тревога, что его собственная прозрачность навсегда помешает ему себя увидеть. Матье протянул ладони и медленно провел ими по камню балюстрады: он был шероховатым, потрескавшимся, окаменевшей губкой, еще теплой от послеобеденного солнца. Вот он, огромный и массивный, он заключает в себе раздавленное молчание, спрессованный мрак, который является внутренним содержанием вещей. Вот он: полнота. Матье хотел бы зацепиться за этот камень, расплавиться в нем, наполниться его непрозрачностью, его покоем. Но он не мог быть Матье в помощь: он был снаружи, навсегда. Однако ладони Матье были на белой балюстраде, когда он смотрел на них, они казались из бронзы. Но именно потому, что он мог на них смотреть, они ему уже не принадлежали, это были ладони другого, кого-то снаружи, как деревья, как отражения, которые дрожали в Сене, это были отрезанные ладони. Он закрыл глаза, и они снова стали его: рядом с теплым камнем был только кислый и привычный привкус, привкус ничтожного муравья. «Мои ладони: неощутимая дистанция, которая открывает мне вещи и навсегда отделяет их от меня. Я — ничто, я ничего не имею. Такой же неотделимый от мира, как свет, и тем не менее изгнанник, как свет, скользящий по поверхности камней и воды, и никогда ничто меня не зацепит и не занесет песком. Снаружи. Снаружи. Вне мира, вне прошлого, вне самого себя: свобода — это изгнание, и я обречен быть свободным».
Он сделал несколько шагов, снова остановился, сел на балюстраду и посмотрел, как течет вода. «А что мне делать со всей этой свободой? Что мне делать с собой?» На его будущее поставили ворох определенных задач: вокзал, поезд на Нанси, казарма, владение оружием. Но ни это будущее, ни эти задачи ему уже не принадлежали. Ничего ему уже не принадлежало: война бороздила землю, но это была не его война. Он был один на этом мосту, один на свете, и никто не мог отдать ему приказ. «Я свободен ни для чего», — устало подумал он. Ни одного знака ни в небе, ни на земле, предметы этого мира были поглощены своей войной, они обращали на восток многочисленные головы, Матье бежал по поверхности вещей, а они этого не чувствовали. Забытый. Забытый мостом, который безразлично нес его, дорогами, которые мчались к границам, этим городом, который медленно приподнимался, чтобы высмотреть на горизонте пожар, который его пока не касался. Забытый, безымянный, совсем один: опоздавший;
все мобилизованные уехали позавчера, ему больше нечего здесь делать. Поеду ли я поездом? Но какое это имеет значение? Уехать, остаться, бежать: не эти действия поставят на карту его свободу. И однако, нужно на что-то решаться. Он обеими руками схватился за камень и склонился над водой. Достаточно броситься в воду — и вода поглотит его, его свобода обратится влагой. Покой. Почему бы и нет? Это безвестное самоубийство тоже будет абсолютом. Законом, выбором, моралью. Единственный, несравнимый поступок, который на миг осветит мост и Сену. Достаточно чуть больше наклониться, и он изберет вечность. Он наклонился, но его руки не отпускали камня, они поддерживали вес его тела. Но почему бы и нет? У него не было особого повода утопиться, но также не было особого повода помешать этому. И этот поступок наличествовал здесь, перед ним, на черной воде, он ему рисовал его будущее. Все крепления перерезаны, ничто на свете не могло его удержать: такова ужасная, последняя свобода. Глубоко внутри он чувствовал биение своего обезумевшего сердца; одно движение — и его руки разомкнутся, и я убью Матье. Над рекой тихо поднялось головокружение; небо и мост обрушились, остались только он и вода; она поднималась до него, она лизала его свесившиеся ноги. Вода, его будущее. «Теперь это правда, сейчас я покончу с собой». И вдруг он решим этого не делать. Он решил: «Это будет только испытанием». Он почувствовал, что стоит на ногах, идет, скользит по корке мертвого светила. Это будет в следующий раз.
Пока Ивиш бежала по главной улице, до нее донеслись два-три свистка, потом все стихло, и вот главная улица тоже стала тюрьмой: здесь ничего не происходило, фасады домов плоские и слепые, все ставни закрыты, война была где-то в другом месте. Она на секунду оперлась на водоразборную колонку; ей было тревожно, и она не знала, на что надеяться: может быть, на рассвет, на открытые магазины, на людей, обсуждающих события. Но ничего не было: свет освещал в крупных городах только политические центры, посольства и дворцы; она же была заключена в тривиальную ночь. «Все всегда происходит где-нибудь еще», — подумала она, топнув нотой. Она услышала шорох, как будто кто-то крался за ней, Ивиш затаила дыхание и долго прислушивалась; но шум не возобновился. Ей было холодно, страх сжимал горло, она засомневалась, не лучше ли вернуться домой? Но она не могла вернуться, ее комната внушала ей ужас; здесь, по крайней мере, она шла под всеобщим небом, это небо объединяло ее с Парижем и Берлином. Она услышала за спиной продолжительное царапанье, и на сей раз ей хватило смелости обернуться. Это была всего лишь кошка: Ивиш увидела ее сверкающие зрачки, кошка пересекла мостовую справа налево, это был плохой знак. Ивиш пошла дальше, повернула на улицу Тьер и, запыхавшись, остановилась. «Самолеты!» Они рычали глухо, вероятно, они были еще очень далеко. Она прислушалась: это шло не с неба. Можно подумать… «Ну конечно, — раздосадованно подумала она, — это кто-то храпит». Действительно, это был нотариус Леска, она узнала вывеску у себя над головой. Он храпел при открытых окнах, она не удержалась от смеха, затем смех вдруг замер у нее на губах. «Они все спят. Я одна на улице, я окружена спящими людьми, никто не принимает меня во внимание.
Повсюду на земле спят или готовят войну в своих кабинетах, никто не держит в голове мое имя. Но я здесь! — возмущенно подумала она. — Я здесь, я вижу, чувствую, я существую так же., как этот Гитлер!»
Через некоторое время она двинулась дальше и дошла до эспланады. Под Лаоном простиралась угрюмая долина. Местами встречались фонари, но они ее не успокаивали; Ивиш слишком хорошо знала, что они освещали: рельсы, деревянные шпалы, булыжники, брошенные на запасных путях вагоны. В конце долины был Париж. Она вздохнула: «Если б он горел, на горизонте был бы виден отсвет». Ветер трепал ее платье, и оно хлопало о колени, но она не двигалась. «Париж там, еще сияет от света, и это, может быть, его последняя ночь». В этот самый момент какие-то люди поднимаются и спускаются по бульвару Сен-Мишель, другие направляются в «Дом», некоторые из них, может быть, ее знают и говорят друг с другом. «Последняя ночь, а я здесь, в этой черной воде, а когда я попаду туда, то наверняка обнаружу только груду руин и палатки между камней. Боже мой! — сказала она. — Боже мой! Сделай так, чтобы я могла его увидеть еще раз». Прямо под ней был вокзал, эта красноватая полоса внизу лестницы; ночной поезд отправляется в три часа двадцать минут. «У меня есть сто франков! — мысленно ликовала она. — У меня в сумочке сто франков».
Она уже бегом спускалась по крутым ступенькам, Филипп бегом спускался по улице Монмартр, трус, подлый трус, так я трус?! Что ж, они еще увидят! Он выскочил на площадь; огромный, темный жужжащий зев открывался по другую сторону мостовой; пахло капустой и сырым мясом. Он остановился перед решеткой станции метро, на краю тротуара стояли пустые ящики из-под фруктов; он увидел у себя под ногами стебли соломы и листы салата, испачканные грязью; в белом свете кафе справа мелькали чьи-то тени. Ивиш подошла к кассе:
— Туда и обратно? — спросил кассир.
— Нет, только туда, — твердо ответила она. Филипп прочистил горло и во всю мочь закричал:
— Долой войну!
Ничего не произошло, снование теней перед кафе продолжалось. Тогда он приставил руки ко рту рупором:
— Долой войну!
Собственный голос показался ему громоподобным. Несколько теней остановились, и он увидел, что к нему идут люди. Их было довольно много, на большинстве были фуражки. Они небрежно приближались и с любопытством смотрели на него.
— Долой войну! — крикнул он им.
Они подошли совсем близко; среди них были две женщины и темноволосый молодой человек приятной наружности. Филипп с симпатией посмотрел на него и закричал, не сводя с него глаз:
— Долой Даладье! Долой Чемберлена! Да здравствует мир!
Теперь они окружали его, и он почувствовал себя вольготно — в первый раз за двое суток. Они смотрели на него, поднимая брови от удивления и молчали. Он хотел им объяснить,
