Мешок трупных газов, сочащийся зловонной жижей. Стайка мальков, отъевшихся на рыхлом лакомстве, стрелой вылетает через щели его застегнутой ширинки. Бог стал человеком человек рыбой рыба гагарой гагара перинной горой[249 — Игра слов: перинная гора – постельная перина и одновременно – гора Фезербед, возвышенность к югу от Дублина, неоднократно упоминаемая в «Улиссе».]. Дыханьями мертвых дышу я живой, ступаю по праху мертвых, пожираю мочой пропитанную требуху от всех мертвых. Мешком переваленный через борт, он испускает смрад своей зеленой могилы, лепрозная дыра носа храпит на солнце.
Морской сюрприз, соль высинила карие глаза. Морская смерть, мягчайшая из всех, ведомых человеку[250 — Морскую смерть называет мягчайшей и предсказывает ее Одиссею Тиресий в Песни XI.]. Древний отец Океан[251 — Древний отец Океан – одно из имен Протея у Гомера.]. Парижский приз – остерегайтесь подделки. Рекомендуем проверить. Мы получили огромное удовольствие.
Ступай. Пить хочется[252 — Пить хочется – Гроза – аллюзии на сцену распятия Христа.]. Собираются облака. А тучи где-нибудь есть, нет? Гроза. Сверкая, он низвергается, гордая молния разума[253 — Сверкая… разума – реминисценция евангельского текста Лк 10, 18 о низвержении с неба Сатаны Люцифера, «светоносца» (лат.). Лат. цитата о Люцифере – из католич. службы Святой Субботы, с малым изменением; но в службе Люцифер – утренняя звезда и не отождествляется с Сатаной.], Lucifer, dico, qui nescit occasum[254 — Люцифер, говорю я, который не знает падения (лат.)]. Нет.
В шляпе, с посохом бреду, башмаки стучат[255 — В шляпе, с посохом иду, башмаки стучат – «Гамлет», IV, 5]. Его-мои башмаки. Куда? В закатные земли, в страну вечернюю. Вечер обретет себя.
Он взял тросточку за эфес, сделал ею легкий выпад, еще в нерешительности. Да. Вечер обретет себя во мне – без меня. Все дни приходят к концу. Кстати, на той неделе, когда там во вторник самый длинный день. Несет нам радость новый год, о мать, тарам-пам-пам[256 — Несет нам радость новый год, о мать – строка из стихотворения «Майская королева» (1833) Альфреда Теннисона (1809-1892). Джойс относился весьма отрицательно и к стихам Теннисона, и к его роли официального «поэта-лауреата» викторианской Англии; Стивен, кому он передал это отношение, наделяет Теннисона насмешливым прозвищем Лаун-Теннисон (еще в «Портрете» он ниспровергал его как «рифмоплета»).].
Благородному поэту Лаун-Теннисону. Gia[257 — уже (итал.)]. Старой желтозубой ведьме. И мсье Дрюмону, благородному журналисту. Gia. А зубы у меня совсем плохие. Почему, интересно? Пощупай. Этот тоже шатается. Скорлупки. Надо бы, наверно, к зубному на эти деньги, а? И тот. Беззубый Клинк, сверхчеловек[258 — Клинк, сверхчеловек – словарь и некоторые идеи Ницше можно проследить и у Маллигана, и у Стивена; сам Джойс в 1904 г. подписался под одной открыткой Дж.Робертсу: Джеймс Сверхчеловек.]. Почему это, интересно, или, может, тут что-то кроется?
Платок мой. Он забрал. Помню. А я назад не забрал?
Рука тщетно пошарила в карманах. Нет, не забрал. Лучше другой купить.
Он аккуратно положил сухую козявку, которую уколупнул в носу, на выступ скалы. Желающие пусть смотрят.
Он обернулся через плечо, взирая назад. Пронося в воздухе высокие перекладины трех мачт, с парусами, убранными по трем крестам салингов, домой, против течения, безмолвно скользя, безмолвный корабль.
Эпизод 4[259 — 4. КАЛИПСОСюжетный план. 8 часов утра – начало странствий Нового Одиссея. На роль его выбран дублинский еврей 38 лет, мелкий рекламный агент Леопольд Блум. Выбор требует замечаний. Во-первых, он сразу создает такое отличие новой одиссеи от древней: резкий сдвиг от коллективных, широких тем и ценностей к личным, индивидуальным, частным. Одиссей – царь, оторванный от своей родины войной; Блум – только муж, оторванный от своего дома интрижкой жены. В этом есть вызов; представляя делишки Блума странствиями Одиссея, Джойс не только вносит иронию, но и совершает переоценку ценностей. Только отдельный человек, его личность, чувства, проблемы имеют для него ценность и интерес. Войны же, революции и весь прочий всемирно-исторический антураж – лишь скучный абсурд, где к тому же масса лжи и жестокости. Еще в 1905 г. он писал брату: «Погоня за героикой – гнусная вульгарность. Я абсолютно убежден, что вся структура героизма это записная ложь, и ничто не может заменить индивидуальную страсть в качестве движущей силы чего угодно». Следующий вопрос: почему Блум – еврей, если автор желает писать роман не с еврейским, а с дублинским колоритом, в Дублине же евреи – крохотное экзотическое меньшинство? Этот вопрос задавали автору много раз, и отвечал он по-разному, чаще уклончиво-лаконически, например, так: «Потому что он был им», – т.е. евреем был прототип Блума. Ясно, что тут следствие выдается за причину. Но в одном из ответов дан убедительный аргумент: «Мне подходил только иностранец. В то время евреи в Дублине были иностранцами. К ним не было вражды, а только презрение, которое люди всегда проявляют к незнакомому». В литературном методе Джойса обычная в романах всезнающая фигура автора-рассказчика устраняется и его функции в известной мере воспринимает главный герой. От Блума требовалось быть в гуще дублинской жизни, но иметь при этом некую дистанцированность, позицию наблюдателя. Этому же содействует и его безрелигиозность, невключенность ни в одну из религиозных общин. Помимо того, играл роль идейный мотив: одна из сквозных нитей романа – параллель судеб (угнетение, пленение, рассеяние…) и характера (дар слова, рассудительность, мягкость… – набор субъективен, конечно) ирландского и еврейского народов, Ирландии и Израиля (ср. эп. 7, 17 и др.).Начиная день, Блум готовит завтрак для Новой Пенелопы, своей жены Мэрион; себе к завтраку он приносит почку. За завтраком он читает письмо от дочери и после завтрака облегчает желудок. Мэрион, концертная певица, получает письмо от своего импресарио Буяна Бойлана, сообщающее о предстоящем его визите.Реальный план. В отличие от «Телемахиды» с ее специфической смесью автобиографии и романа, в образах Блума и Молли роль жизненной основы не больше, чем обычно в романах. Оба образа имеют ряд прототипов, которые все не очень близки. В ряду прототипов Блума самым ранним является дублинский еврей Альфред Хантер: он был намечен в герои «Улисса» еще в 1906-1907 гг., когда будущий роман мыслился как рассказ. Но известно о нем немного: по слухам, ему изменяла жена; однажды он помог юноше Джойсу, когда ему помял немного бока кавалер незнакомой девушки, за которой художник решил поухаживать на улице (см. эп. 15, 16). Наиболее основательным считают вклад триестского друга Джойса, талантливого романиста Этторе Шмица (1861-1928), писавшего под псевдонимом Итало Звево. Включают в круг прототипов и журналиста Теодоро Майера, другого триестского знакомого автора (и Майер, и Шмиц – евреи, отец Майера, как и отец Блума, происходил из Венгрии). И несомненно также, что в образ Блума вошло очень немало и от самого автора. «Стивен – юный Джойс, Блум – Джойс зрелый», – весьма прямо пишет Ричард Эллманн, крупнейший исследователь биографии художника. Нестандартность взглядов и мнений, цепкая наблюдательность и неутомимая работа мысли, живой интерес ко всякому человеку – все это личные черты Джойса, равно как и особенности его героя в женском и половом вопросе, вплоть до развернутых в «Цирцее» мотивов половых извращений. Но все-таки это только отдельные черты, и в целом образ Блума нельзя считать автобиографичным.Для Мэрион, Молли, главный и несомненный прототип – Нора, жена автора. Но и здесь роль художественного воображения очень велика. В роман перешли черты отношения Джойса к Норе, черты ее характера, многие небольшие черточки и привычки (см. Реальный план эп. 18). Но многие черты художник весьма усилил, сильней подчеркнув в образе женское начало, каким он его чувствовал и понимал. Нора была верной женой, ничуть не склонной «класть глаз» на всех окружающих мужчин, и это – далеко не единственное отличие ее натуры от Молли. Далее имелся и ряд менее значительных прототипов. В Дублине известны были муж и жена Ченс. Чарльз Ченс сменил немало занятий, был коммивояжером, рекламным агентом для газеты «Фримен», затем клерком в конторе следователя. Джойс использовал его многократно: в рассказе «Милость божия» он выведен как Чарли Маккой, затем под этим же именем он выступает в «Улиссе» (эп. 5, 10), а, кроме того, кое-какие детали у него взяты и в образ Блума. Его жена была певицей-сопрано, выступавшей под именем мадам Мари Таллон, и чета Ченсов, рекламный агент и певица, доставила целый ряд деталей и черт для четы Блумов. Южная внешность и тип женского обаяния Молли пришли из нескольких источников. Один из них – Амалия Поппер, дочь триестского бизнесмена-еврея Леопольда Поппера, бравшая уроки у Джойса. (Джойс испытал недолгое увлечение ею, которое описал в романтическом наброске «Джакомо Джойс».) Другими были синьора Сантос, супруга триестского торговца, и одна из дочерей Мэта Диллона, дублинского друга семьи Джойсов. Из этих южных мотивов в воображении художника могли без труда возникнуть происхождение Молли и ее гибралтарское детство. Но есть и еще один источник всего этого, более неожиданный – и, думаю, более существенный. В 1912 г., посетив Голуэй, родной город Норы, Джойс написал там маленький итальянский очерк для триестской газеты. Он открывается темой о мифическом происхождении ирландцев – а особенно коренных западных, в Голуэе, – из Испании. Автор пишет: «Дублинские обитатели по сей день верят, что обитатели Голуэя имеют испанское происхождение, и по темным улочкам старинного городка нельзя сделать и трех шагов, чтобы не встретить настоящий испанский тип со смуглым лицом и черными как смоль волосами. Дублинец и неправ, и прав. Конечно, черные волосы и глаза редкость сегодня в Голуэе, тут царят, как на полотнах Тициана, медноволосые… но стоит закрыть глаза, и в полутьме истории ты увидишь испанский город…» Очерк заключает описание местного Введенского монастыря, где Нора провела несколько лет в отрочестве. Но и без этого мы знаем, что весь Голуэй для Джойса – под знаком Норы, он и отправился туда ради нее, увидеть ее места, представить и понять ее там… Поэтому очерк имеет личный план, и этот план говорит: стоило автору закрыть глаза – как его медноволосая голуэйская красавица превращалась в жгучую испанку. Так связываются воздушными путями в мире художника «Испания» и «Нора», рождая «испанский тип» Молли (ср. развитие темы в эп. 16).Не будем
