– Сколько у нас на завтра? – спросил смотритель.
– Двое, – ответил Корни Келлехер. – В пол-одиннадцатого и в одиннадцать.
Смотритель сунул бумаги в карман. Колеса каталки остановились.
Присутствующие, разделившись, пройдя осторожно между могил, стали по обе стороны ямы. Могильщики сняли гроб и поставили его носом на край, подведя снизу веревки.
Хороним его. Днесь Цезаря пришли мы хоронить[430 — Днесь Цезаря пришли мы хоронить – «Юлий Цезарь», III, 2.]. Его мартовские или июньские иды[431 — Мартовские или июньские иды – мартовские иды, по сбывшемуся предсказанию, время гибели Цезаря; июньские иды – время смерти Дигнама.]. Он не знает кто тут и ему все равно.
Нет, а это-то еще кто этот долговязый раззява в макинтоше? Нет правда кто хочу знать. Нет грош я дам за то чтоб узнать. Всегда кто-нибудь объявится о ком ты отродясь не слыхивал. Человек может всю жизнь прожить в одиночестве. А что, может. Но все-таки кто-то ему нужен кто бы его зарыл хотя могилу он себе может выкопать сам. Это мы все делаем. Только человек погребает. Нет, еще муравьи. Первое что всех поражает. Хоронить мертвых.
Говорят Робинзон Крузо был на самом деле. Тогда стало быть Пятница его и похоронил. Каждая Пятница хоронит четверг если так поглядеть.
О бедный Крузо Робинзон,
И как же смог прожить там он[432 — О бедный Крузо Робинзон – популярная песенка.]?
Бедный Дигнам! Последнее земное ложе его в этом ящике. Как подумаешь сколько их кажется такой тратой дерева. Все равно сгложут. А можно было бы придумать нарядный гроб с какой-то скажем панелью чтобы с нее соскальзывали. Эх только будут возражать чтобы их хоронили в из-под другого. Страшная привередливость. Положите меня в родной земле[433 — Положите меня в родной земле – из баллады «Стриженый паренек».]. Горсточку глины из Палестины. Только мать и мертворожденного могут похоронить в одном гробу[434 — Горсточку глины… в одном гробу – детали евр. похоронных обрядов.]. А я понимаю почему. Понимаю. Чтобы его защищать как можно дольше даже в земле. Дом ирландца его гроб[435 — Дом ирландца его гроб – вариация поговорки: «Дом англичанина его крепость».]. Бальзамирование в катакомбах, мумии, тот же смысл.
Мистер Блум стоял поодаль со шляпой в руках, считая обнаженные головы.
Двенадцать, я тринадцатый. Нет. Чудик в макинтоше тринадцатый. Число смерти. И откуда он выскочил? В часовне не было, за это я поручусь.
Глупейший предрассудок насчет тринадцати.
Хороший твид, мягкий, у Неда Лэмберта на костюме. Красноватая искра. У меня был похожий когда жили на Западной Ломбард-стрит. Раньше он был большой щеголь. Три раза на день менял костюм. А мой серый надо снести к Мизайесу, чтоб перелицевал. Эге. Да он перекрашен. Надо бы его жене хотя у него нет жены или там хозяйке повыдергивать эти нитки.
Гроб уходил из вида, могильщики спускали его, крепко уперев ноги на подгробных подпорах. Они выпрямились и отошли: и все обнажили головы.
Если бы все мы вдруг стали кем-то еще.
Вдалеке проревел осел. К дождю. Не такой уж осел. Говорят, никогда не увидишь мертвого осла[436 — Никогда не увидишь мертвого осла – ирл. поговорка (часть).]. Стыд смерти. Прячутся. Бедный папа тоже уехал[437 — Стыд смерти… уехал. – Мысль о стыде смерти Джойс развивает подробней в статье о Дефо, говоря о его кончине. Там, в частности, читаем: «Старый лев уходит в удаленное место, зачуяв последний час. Он чувствует ужас к своему изнуренному, убогому телу и хочет умереть там, где ни один взгляд его не увидит. И так же иногда человек, рожденный в стыде, сжимается от стыда смерти и не хочет доставлять другим скорбь зрелищем того непристойного явления, каким природа, саркастически и брутально, обрывает жизнь человеческого существа».].
Легкий ветерок овевал обнаженные головы, шепча. Шепот. Мальчик возле могилы держал обеими руками венок, покорно глядя в открытый черный провал.
Мистер Блум стал позади осанистого и благожелательного смотрителя. Фрак хорошо пошит. Прикидывает наверно кто из нас следующий. Что ж, это долгий отдых. Ничего не чувствуешь. Только сам момент чувствуешь. Должно быть чертовски неприятно. Сперва не можешь поверить. Должно быть ошибка: это не меня. Спросите в доме напротив. Обождите, я хотел то. Я не успел это.
Потом затемненная палата для смертников. Им хочется света[438 — Им хочется света – здесь у Блума возможна реминисценция предсмертных слов Гете: «Света, больше света!», а у Джойса – аллюзия на строку Песни XI: «Ты же на радостный свет поспеши возвратиться» (XI, 223).]. Кругом перешептываются. Вы не хотите позвать священника? Потом бессвязная речь, мысли путаются. Бред: все что ты скрывал всю жизнь. Борьба со смертью. Это у него не естественный сон. Оттяните нижнее веко. Смотрят: а нос заострился а челюсть отвисла а подошвы ног пожелтели? Заберите подушку и пусть кончается на полу все равно обречен[439 — Заберите подушку, и пусть кончается на полу – реминисценция сцены смерти старика крестьянина в романе Золя «Земля».]. На той картинке смерть грешника ему дьявол показывает женщину. И он умирающий в рубашке тянется ее обнять.
Последний акт «Лючии». «Ужель никогда не увижу тебя?»[440 — «Ужель никогда не увижу тебя» – вариация слов из арии Эдгара в трагическом финале оперы Г.Доницетти (1797-1848) «Лючия ди Ламермур» (1835), по роману Вальтера Скотта «Ламермурская невеста».] Бамм! Испустил дух.
Отошел наконец-то. Люди слегка поговорят о тебе – и забудут. Не забывайте молиться о нем. Поминайте его в своих молитвах. Даже Парнелл. День плюща отмирает[441 — День плюща отмирает – 6 октября, в день смерти Парнелла, его сторонники носили в петлице листок плюща как символ верности его памяти. Для Джойса этот день был весьма значим: он посвятил ему рассказ, а хлопоча о несостоявшейся публикации «Дублинцев» в 1912 г. (см. «Зеркало», эп. 3), настаивал, чтобы книга вышла 6 октября.]. Потом и сами за ним: один за другим все в яму.
Мы сейчас молимся за упокой его души. Три к носу брат и не угоди в ад.
Приятная перемена климата. Со сковородки жизни в огонь чистилища.
А думает он когда-нибудь про яму ждущую его самого? Говорят про это думаешь если внезапно дрожь проберет в жаркий день. Кто-то прошел по твоей могиле. Предупреждение: скоро на выход. За другими. Моя в том конце к Фингласу, участок что я купил. Мама бедная мамочка и малютка Руди.
Могильщики взялись за лопаты и начали швырять на гроб тяжелые комья глины. Мистер Блум отвернул лицо. А если он все это время был жив? Брр!
Вот это уж было бы ужасно! Нет, нет: он мертвый, конечно. Конечно мертвый.
В понедельник умер. Надо бы какой-то закон чтобы протыкать им сердце для верности или электрический звонок в гробу или телефон и какую-нибудь решетку для доступа воздуха. Сигнал бедствия. Три дня. Летом это довольно долго. Пожалуй лучше сразу сплавлять как только уверились что не.
Глина падала мягче. Начинают забывать. С глаз долой из сердца вон.
Смотритель отошел в сторону и надел шляпу. С него хватит. Провожающие понемногу приободрились и неприметно, один за другим, тоже покрывали головы. Мистер Блум надел шляпу и увидел, как осанистая фигура споро прокладывает путь в лабиринте могил. Спокойно, с хозяйской уверенностью, пересекал он поля скорби[442 — Поля скорби – у Вергилия один из образов Аида – «ширь бескрайних равнин, что полями скорби зовутся» (Энеида, VI, 441).]: Хайнс что-то строчит в блокнотике. А, имена. Он же их все знает. Нет: идет ко мне.
– Я тут записываю имена и фамилии, – полушепотом сказал Хайнс. – Ваше как имя? Я не совсем помню.
– На эл, – отвечал мистер Блум. – Леопольд. И можете еще записать Маккоя. Он меня попросил.
– Чарли[443 — Чарли, ты моя душка – название шотл. народной песни.], – произнес Хайнс, записывая. – Знаю его. Он когда-то работал во «Фримене».
Верно, работал, до того как устроился в морге под началом Луиса Берна.
Хорошая мысль чтобы доктора делали посмертные вскрытия. Выяснить то что им кажется они и так знают. Он скончался от Вторника. Намазал пятки. Смылся, прихватив выручку с нескольких объявлений. Чарли, ты моя душка. Потому он меня и попросил. Ладно, кому от этого вред. Я все сделал, Маккой. Спасибо, старина, премного обязан. Вот и пускай будет обязан – а мне ничего не стоит.
– И скажите-ка, – продолжал Хайнс, – вы не знаете этого типа, ну там вон стоял, еще на нем…
Он поискал глазами вокруг.
– Макинтош, – сказал мистер Блум. – Да, я его видел. Куда же он делся?
– Макинтош, – повторил Хайнс, записывая. – Не знаю, кто он такой. Это его фамилия?
Он двинулся дальше, оглядываясь по сторонам.
– Да нет, – начал мистер Блум, оборачиваясь задержать его. – Нет же, Хайнс!
Не слышит. А? Куда же тот испарился? Ни следа. Ну что же из всех кто.
Не видали? Ка е два эл. Стал невидимкой. Господи, что с ним сталось?
Седьмой могильщик подошел к мистеру Блуму взять лежавшую рядом с ним лопату.
– О, извините!
Он поспешно посторонился.
Бурая сырая глина уже видна была в яме. Она поднималась. Вровень. Гора сырых комьев росла все выше, росла, и могильщики опустили свои лопаты. На минуту все опять обнажили головы. Мальчик прислонил венок сбоку, свояк положил свой сверху. Могильщики надели кепки и понесли обглиненные лопаты к тележке. Постукали лезвием по земле: очистили. Один нагнулся и снял с черенка длинный пучок травы. Еще один отделился от товарищей и медленно побрел прочь, взяв на плечо оружие с синеблещущим лезвием. Другой в головах могилы медленно сматывал веревки, на которых спускали гроб. Его пуповина. Свояк, отвернувшись, что-то вложил в его свободную руку.
Безмолвная благодарность. Сочувствуем, сэр: такое горе. Кивок. Понимаю.
Вот лично вам.
Участники похорон разбредались медленно, бесцельно, окольными тропками задерживались у могил прочесть имена.
– Давайте кругом, мимо могилы вождя[444 — Могила вождя – имеется в виду Парнелл.], – предложил Хайнс. – Время есть.
– Давайте, – сказал мистер Пауэр.
Они свернули направо, следуя медленному течению своих мыслей. Тусклый голос мистера Пауэра с суеверным почтением произнес:
– Говорят, его вовсе и нет в могиле. Гроб был набит камнями. И что он еще вернется когда-нибудь.
Хайнс покачал головой.
– Парнелл никогда не