Каждый из нас воспринимает

абстрактные и общие положения индивидуально, в контексте собственного разума. Когда в

разговоре я использую такие понятия как «государство», «деньги», «здоровье» или «общество»,

я допускаю, что мои слушатели понимают под ними примерно то же, что и я. Но слово «примерно»

здесь важно. Ведь любое слово для одного человека слегка отлично по смыслу, чем для другого,

даже среди людей одинаковой культуры. Причиной такого колебания (непостоянства смысла)

является то, что общее понятие воспринимается в индивидуальном контексте и поэтому

понимается и используется индивидуально. И разница в смыслах, естественно, оказывается

наиболее значительной для людей с разным социальным, политическим, религиозным или

психологическим опытом.

Пока понятия формулируются только словами, вариации почти незаметны и не играют

практической роли. Но когда требуется точное определение или подробное объяснение, можно

внезапно обнаружить поразительную разницу не только в чисто интеллектуальном понимании

термина, но особенно в его эмоциональном тоне и приложении. Как правило, эти различия

подпороговы и потому никогда не осознаются.

Обычно этими различиями пренебрегают, считая их избыточными нюансами смысла, имеющими

мало отношения к практическим повседневным нуждам. Но тот факт, что они существуют,

показывает, что даже самое практическое содержание сознания содержит вокруг себя полумглу

неопределенности. Даже наиболее тщательно сформулированные философские или математические

понятия (определения), которые, как мы полагаем, не содержат в себе ничего кроме того, что

мы в них вложили, тем не менее представляют большее, чем мы полагаем. Они оказываются

порождением психики и, как таковое, частично непознаваемы. Простые числа, которыми мы

пользуемся при счете, значат больше, чем мы думаем. Одновременно они являют собой

мифологический элемент (для пифагорейцев числа представлялись священными), но, разумеется,

мы этого не учитываем, когда пользуемся ими в бытовых целях.

Каждое понятие в нашем сознающем разуме имеет свои психические связи, ассоциации. Так

как такие связи могут различаться по интенсивности (в соответствии с важностью того или

иного понятия для нашей целостной личности или в отношении к другим понятиям, идеям и даже

комплексам, с которыми оно ассоциируется в нашем бессознательном), то они способны менять

«нормальный» характер понятия. Последнее может приобрести совершенно отличный смысл, если

сместится ниже уровня сознания.

Эти подпороговые составляющие всего с нами происходящего могут играть незначительную

роль в нашей повседневной жизни. Но при анализе снов, когда психолог имеет дело с

проявлениями бессознательного, они очень существенны, так как являются корнями, хотя и

почти незаметными, наших сознательных мыслей. Поэтому обычные предметы и идеи во сне могут

приобретать столь мощное психическое значение, что мы можем проснуться в страшной тревоге,

хотя, казалось бы, во сне мы не увидели ничего дурного — лишь запертую комнату или

пропущенный поезд.

Образы, являющиеся в снах, намного более жизненны и живописны, чем соответствующие им

понятия и переживания в яви. Одна из причин этого заключается в том, что во сне понятия

могут выражать свое бессознательное значение. В своих результатах сознательных мыслей мы

ограничиваем себя пределами рациональных утверждений — утверждений, которые значительно

бледнее, так как мы снимаем с них большую часть психических связей.

Я вспоминаю свой собственный сон, который мне трудно было осмыслить. В этом сне некий

человек пытался подойти ко мне сзади и запрыгнуть мне на спину. Я ничего о нем не знал

кроме того, что однажды он подхватил мою реплику и лихо спародировал ее. И я никак не мог

увидеть связи между этим фактом и его попыткой во сне прыгнуть на меня. В моей

профессиональной жизни часто случалось так, что кто-нибудь искажал мысль, которую я

высказывал, но едва ли мне пришло бы в голову рассердиться по этому поводу. Есть известная

ценность в сохранении сознательного контроля над эмоциональными реакциями, и вскорости я

добрался до сути этого сна. В нем использовалось австрийское ходячее выражение, переведенное

в зрительный образ. Эта фраза, довольно распространенная в быту, — «ты можешь залезть мне

на спину», означает следующее: «мне все равно, что ты говоришь обо мне». Американским

эквивалентом подобного сна было бы: «иди, прыгни в озеро».

Можно было бы сказать, что сон представлялся символическим, поскольку он не выражал

ситуацию непосредственно, но косвенно, с помощью метафоры, которую я сначала не мог понять.

Когда подобное случается (а такое бывает часто), то это не преднамеренный «обман» сна,

но всего лишь отражение недостатка в нашем понимании эмоционально нагруженного образного

языка. В своем каждодневном опыте нам необходимо определять вещи как можно точнее, и

поэтому мы научились отвергать издержки декоративной фантазии языка и мыслей, теряя таким

образом качества, столь характерные для первобытного сознания. Большинство из нас склонно

приписывать бессознательному те нереальные психические ассоциации, которые вызывают тот

или иной объект или идея. Первобытные же представители, со своей стороны, по-прежнему

признают существование психических качеств за предметами внешнего мира; они наделяют

животных, растения или камни силами, которые мы считаем неестественными и неприемлемыми.

Обитатель африканских джунглей воспринимает ночное видение в лице знахаря, который

временно принял его очертания. Или он принимает его за лесную душу, или духа предка своего

племени. Дерево может играть жизненно важную роль в судьбе дикаря, очевидно, передавая ему

свою собственную душу и голос, и со своей стороны сам человек сопряжен с чувством, что он

разделяет его судьбу, судьбу дерева. В Южной Америке есть индейцы, убежденные, что они

попугаи красный арара, хотя и знают, что у них нет перьев, крыльев и клюва. Для дикаря

предметы не имеют столь отчетливых границ, какие они приобретают в наших «рациональных

обществах».

То, что психологи называют психической идентичностью или «мистическим участием»,

устранено из нашего предметного мира. А это как раз и есть тот нимб, тот ореол

бессознательных ассоциаций, который придает такой красочный и фантастический смысл

первобытному миру. Мы утратили его до такой степени, что при встрече совершенно не узнаем.

В нас самих подобные вещи умещаются ниже порога восприятия; когда же они случайно выходят

на поверхность сознания, мы считаем, что здесь уже не все в порядке.

Неоднократно мне приходилось консультировать высокообразованных и интеллигентных людей,

которые видели глубоко потрясшие их сны, сталкивались с фантазиями или видениями. Они

считали, что никто в здравом уме и трезвой памяти ничего подобного испытывать не может, а

тот, кто все же сталкивается с подобным, явно не в своем уме. Один богослов однажды сказал

мне, что видения Иезекииля не что иное как болезненные симптомы, и что когда Моисей и другие

пророки слышали «голоса», они страдали от галлюцинаций. Можете себе представить весь его

ужас, когда нечто подобное «неожиданно» произошло с ним. Мы настолько привыкли к «очевидно»

рациональной природе нашего мира, что уже не можем представить себе ничего выходящего за

рамки здравого смысла. Дикарь, сталкиваясь с шокирующими явления, не сомневается в

собственной психической полноценности; он размышляет о фетишах, духах или богах.

Однако наши эмоции, в сущности, те же. Ужасы, порождаемые нашей рафинированной

цивилизацией, могут оказаться еще более угрожающими, чем те, которые дикари приписывают