те
образы, из которых ведут свое происхождение мифы, что наше бессознательное является действующим
и претерпевающим действия субъектом, драму которого первобытный человек по аналогии
обнаруживал в больших и малых природных процессах [33 — Cp. Jung und Kerenyi. Einfuhrung in das Wesen der Mythologie. 1942.].
«В твоей груди звезды твоей судьбы», — говорит Зени Валленштейну; чем и довольствовалась вся
астрология, когда лишь немногие знали об этой тайне сердца. Не было достаточного ее понимания,
и я не решусь утверждать, что и сегодня что-либо принципиально изменилось в лучшую сторону.
Родоплеменные учения священно—опасны. Все тайные учения пытаются уловить невидимые душевные
события и все они претендуют на высший авторитет. Это в еще большей мере верно по отношению к
господствующим мировым религиям. Они содержат изначально тайное сокровенное знание и выражают
тайны души с помощью величественных образов. Их храмы и священные писания возвещают в образе и
слове освященные древностью учения, сочетающие в себе одновременно религиозное чувство,
созерцание и мысль. Необходимо отметить, что чем прекраснее, грандиознее, обширнее становится
этот передаваемый традицией образ, тем дальше он от индивидуального опыта. Что-то еще
чувствуется, воспринимается нами, но изначальный опыт потерян. Почему психология является
самой молодой опытной наукой? Почему бессознательное не было уже давно открыто, а его
сокровища представали только в виде этих вечных образов? Именно потому, что для всего душевного
имеются религиозные формулы, причем намного более прекрасные и всеохватывающие, чем
Если для многих христианское миросозерцание поблекло, то сокровищницы символов Востока
все еще полны чудес. Любопытство и желание получить новые наряды уже приблизили нас к ним.
Причем эти образы — будь они христианскими, буддистскими или еще какими-нибудь, — являются
прекрасными, таинственными, пророческими. Конечно, чем привычнее они для нас, чем более они
стерты повседневным употреблением, тем чаще от них остается только банальная внешняя сторона
и почти лишенная смысла парадоксальность. Таинство непорочного зачатия, единосушность Отца и
Сына или Троица, не являющаяся простой триадой, не окрыляют более философскую фантазию. Они
стали просто предметом веры. Неудивительно поэтому, что религиозная потребность, стремление
к осмыслению веры, философская спекуляция влекут образованных европейцев к восточной символике,
к грандиозным истолкованиям божественного в Индии и к безднам философии даосов Китая. Подобным
образом чувство и дух античного человека были захвачены в свое время христианскими идеями.
И сейчас немало тех, кто поначалу поддается влиянию христианских символов — пока у них не
вырабатывается кьеркегоровский невроз. Или же их отношение к Богу вследствие нарастающего
обеднения символики сводится к обостренному до невыносимости отношению «Я» — «Ты», чтобы затем
не устоять перед соблазном волшебной свежести необычайных восточных символов. Искушение
такого рода не обязательно оканчивается провалом, оно может привести к открытости и
жизненности религиозного восприятия. Мы наблюдаем нечто сходное у образованных представителей
Востока, которые нередко выказывают завидное понимание христианских символов и столь
неадекватной восточному духу европейской науки.
Тяга к вечным образам нормальна, для того они и существуют. Они должны привлекать,
убеждать, очаровывать, потрясать. Они созданы из материала откровения и отображают
первоначальный опыт божества. Они открывают человеку путь к пониманию божественного и
одновременно предохраняют от непосредственного с ним соприкосновения. Благодаря тысячелетним
усилиям человеческого духа эти образы уложены во всеохватывающую систему мироупорядовающих
мыслей. Они предстают в то же самое время в виде могущественного, обширного, издревле
почитаемого института, каковым является церковь.
Лучше всего проиллюстрировать это на примере одного швейцарского мистика и затворника,
недавно канонизированного брата Николая из Флюэ, важнейшим переживанием которого было так
называемое видение троичности. Оно настолько занимало его, что было изображено им, либо — по
его просьбе — другими на стене кельи. В приходской церкви Заксельна сохранилось изображение
видения, созданное тогдашним художником. Это разделенная на шесть частей мандала, в центре
которой находится коронованный нерукотворный образ. Нам известно, что брат Николай пытался
исследовать сущность своего видения с помощью иллюстрированной книжки какого-то немецкого
мистика и неустанно трудился над тем, чтобы придать своему первопереживанию удобопонимаемую
форму. На протяжении многих лет он занимался именно тем, что я называю «переработкой»
символа. На размышления брата Николая о сущности видения повлияли мистические диаграммы его
духовных руководителей. Поэтому он пришел к выводу, что он, должно быть, увидел саму святую
Троицу, саму вечную любовь. Такому истолкованию соответствует и вышеуказанное изображение в
Заксельне.
Первопереживание, однако, было совсем иным. Он был настолько «восхищен», что сам вид его
стал страшен окружающим, изменилось его лицо, да так, что от него стали отшатываться, его
стали бояться. Увиденное им обладало невероятной интенсивностью. Об этом пишет Вёльфлин:
«Все приходившие к нему с первого взгляда преисполнялись жуткого страха. О причине этого
страха он сам говорил, что видел пронизывающий свет, представленный человеческим ликом.
Видение было столь устрашающим, что он боялся, как бы сердце не разорвалось на мельчайшие
части. Поэтому-то у него, оглушенного ужасом и поверженного на землю, изменился и собственный
вид, и стал он для других страшен» [34 — Blanke Fr. Bruder Klaus von Flue. 1948. S. 92 f.].
Были все основания для установления связи между этим видениям и апокалиптическим образом
Христа (Апок.,1, 13), который по своей жуткой необычности превзойден лишь чудовищным семиглазым
агнцем с семью рогами (Апок.,V, 6). Трудно понять соотношение этой фигуры с евангельским
Христом. Видение брата Николая уже в его время стало истолковываться особым образом. В 1508 г.
гуманист Карл Бовиллус писал своему другу: «Я хотел бы исправить тот лик, который привиделся
ему на небе в звездную ночь, когда он предавался молитве и созерцанию. А именно, человеческий
лик с устрашающим видом, полным гнева и угрозы» и т.д. [35 — См.: Alban stokli P. Die Visionen des seligen Bruder Klaus. 1933.S.34.]. Это истолкование вполне соответствует современной амплификации (Апок.,
I, 13) [36 —
См.: Lavaud M.B. Vie Profonde de Nicolas de Flue. 1942. Здесь прекрасно показана параллель
с текстом Генриха Сеузе Ноrologium Sapientiae, в котором апокалиптический Христос является, в
противоположность Иисусу Нагорной проповеди, яростным и гневным мстителем.
]. Не нужно забывать и о других видениях
брата Николая, например, Христа в медвежьей шкуре, Господа и его Жены — с братом Николаем как
сыном и т.п. В значительной своей части они выказывают столь же далекие от догматики черты.
С этим великим видением традиционно связывается образ Троицы в заксельнской церкви, а
также символ круга в так называемом «Трактате паломника»: брат Николай показал навестившему
его паломнику этот образ. Бланке полагает, вопреки традиции, что между видением и образом
Троицы нет никакой связи [37 — См.: Blanke Fr. Op. Cit. S. 95 ff.]. Мне кажется, что в
данном случае скептицизм заходит слишком далеко. Интерес брата к образу круга должен был иметь
основания. Подобные видения часто вызывают смятение и расстройство (сердце при этом
«разрывается на части»). Опыт учит, что «оберегающий круг», мандала, издавна является
средством против хаотических состояний духа. Вполне понятно поэтому, что брат был очарован
символом круга. Но истолкование ужасного видения как богооткровенного не должно было им
отвергаться. Связь видения и образа Троицы в Заксельне с символом круга кажется мне весьма
вероятной, если исходить из внутренних, психологических оснований.
Видение было, несомненно, возбуждающим страх, вулканическим. Оно прорвалось в религиозное
миросозерцание брата Николая без догматического введения и без экзегетического комментария.
Естественно, оно потребовало длительной работы для ассимиляции, чтобы привести в порядок душу
и видение мира в целом, восстановить нарушенное равновесие. Это переживание истолковывалось на
основе непоколебимой в то время догматики, которая доказала свою способность ассимиляции.
Страшная жизненность видения была преобразована в прекрасную наглядность идеи Троицы. Не будь
этого догматического основания, последствия
