видения с его жуткой фактичностью могли бы быть
совсем иными. Вероятно, они привели бы к искажению христианских представлений о Боге и нанесли
величайший вред самому брату Николаю, которого признали бы тогда не святым, а еретиком (если
не психически больным), и вся его жизнь, возможно, закончилась бы крушением.
Данный пример показывает полезность догматических символов. С их помощью поддаются
формулировке столь же могущественные, сколь и опасные душевные переживания, которые из-за их
всевластности вполне можно назвать «богооткровенными». Символы дают пережитому форму и способ
вхождения в мир человечески—ограниченного понимания, не искажая при этом его сущности, без
ущерба для его высшей значимости. Лик гнева Божьего (можно встретить его также у Якоба Бёме)
плохо сочетается с новозаветным Богом — любящим Отцом небесным.
Видение легко могло стать источником внутреннего конфликта. Нечто подобное присутствовало в
самом духе времени конца XV в., когда Николай Кузанский своей формулой соmlexio oppositorum
пытался предотвратить нараставшую угрозу церковного раскола. Вскоре после этого у многих
заново рождавшихся в протестантизме происходит столкновение с переживанием яхвистического
бога — божества, содержащиеся в котором противоположности еще не отделились друг от друга.
Брат Николай обладал определенными навыками и опытом медитации, он оставил дом и семью, долго
жил в одиночестве, глубоко заглянул в то темное зеркало, в котором отразился чудесный и
страшный свет изначального. Развивавшийся на протяжении многих тысячелетий догматический образ
божества в этой ситуации сработал как спасительное лекарство. Он помог ему ассимилировать
фатальный прорыв архетипического образа и тем самым избегнуть разрушения его собственной
души. Ангелус Силезиус был не настолько удачлив: его раздирали внутренние контрасты, ибо к его
времени гарантированная догматами крепость церкви была уже поколеблена.
Якобу Бёме бог был известен и как «пламя гнева», и как истинно сокровенный. Но ему удалось
соединить глубинные противоположности с помощью христианской формулы «Отец — Сын», включив в
нее свое гностическое (но в основных пунктах все же христианское) мировоззрение. Иначе он стал
бы дуалистом. Кроме того, ему на помощь пришла алхимия, в которой уже издавна подготавливалось
соединение противоположностей. Но все же не зря у него изображающая божество мандала (приведена
в «Сорока вопросах о душе») содержит отчетливые следы дуализма. Они состоят из темной и
светлой частей, причем соответствующие полусферы разделяются, вместо того чтобы сходиться
[38 — Ср. Gastaltung des Unbewussten. 1950.S.96. Таf.2.].
Формулируя коллективное бессознательное, догмат замещает его в сознании. Поэтому
католическая форма жизни в принципе не знает психологической проблематики. Жизнь коллективного
бессознательного преднаходится в догматических архетипических представлениях, и безостановочно
протекает в ритуалах и символике. Жизнь коллективного бессознательного открывается во
внутреннем мире католической души. Коллективное бессознательное, каким мы знаем его сегодня,
ранее вообще никогда не было психологическим. До христианской церкви существовали античные
мистерии, а они восходят к седой древности неолита. У человечества никогда не было недостатка
в могущественных образах, которые были магической защитной стеной против жуткой жизненности,
таящейся в глубинах души. Бессознательные формы всегда получали выражение в защитных и
целительных образах и тем самым выносились в лежащее за пределами души космическое
Предпринятый Реформацией штурм образов буквально пробил брешь в защитной стене священных
символов. С тех пор они рушатся один за другим. Они сталкиваются, отвергаются пробужденным
разумом. К тому же, их значение давно забыто. Впрочем, забыто ли? Может быть, вообще никогда
не было известно, что они означали, и лишь в Новое время протестантское человечество стало
поражаться тому, что ничего не знает о смысле непорочного зачатия, о божественности Христа
или о сложностях догмата о троичности? Может даже показаться, что эти образы принимались без
сомнений и рефлексии, что люди относились к ним так же, как к украшению рождественской елки
или крашеным пасхальным яйцам — совершенно не понимая, что означают эти обычаи. На деле люди
как раз потому почти никогда не задаются вопросом о значении архетипических образов, что эти
образы полны смысла. Боги умирают время от времени потому, что люди вдруг обнаруживают, что
их боги ничего не значат, сделаны человеческой рукой из дерева и камня и совершенно бесполезны.
На самом деле обнаруживается лишь то, что человек ранее совершенно не задумывался об этих
образах. А когда он начинает о них думать, он прибегает к помощи того, что сам он называет
«разумом», но что в действительности представляет собой только сумму его близорукости и
предрассудков.
История развития протестантизма является хроникой штурма образов. Одна стена падала за
другой. Да и разрушать было не слишком трудно после того, как был подорван авторитет церкви.
Большие и малые, всеобщие и единичные, образы разбивались один за другим, пока наконец не
пришла царствующая ныне ужасающая символическая нищета. Тем самым ослабились и силы церкви:
она превратилась в твердыню без бастионов и казематов, в дом с рухнувшими стенами, в который
ворвались все ветры и все невзгоды мира. Прискорбное для исторического чувства крушение самого
протестантизма, разбившегося на сотни деноминаций, является верным признаком того, что этот
тревожный процесс продолжается. Протестантское человечество вытолкнуто за пределы охранительных
стен, и оказалось в положении, которое ужаснуло бы любого естественно живущего человека. Но
просвещенное сознание не желает ничего об этом знать, и в результате повсюду ищет то, что
утратило в Европе. Изыскиваются образы и формы созерцания, способные действовать, способные
успокоить сердце и утолить духовную жажду, — и сокровища находятся на Востоке.
Само по себе это не вызывает каких-либо возражений. Никто не принуждал римлян импортировать
в виде ширпотреба азиатские культуры. Если бы германские народы не прониклись до глубины души
христианством, называемым сегодня «чужеродным» [39 —
Речь идет о получившей распространение в нацистской Германии пропаганде древнегерманских
языческих культов, противопоставляемых «расово чуждому» христианству. Напомним, что первое
издание статьи относится к 1934 г.
],
то им легко было бы его отбросить, когда поблек престиж римских легионов. Но христианство
осталось, ибо соответствовало имевшимся архетипичсским образам. С ходом тысячелетий оно стало
таким, что немало удивило бы своего основателя, если б он был жив; христианство у негров или
индейцев дает повод для исторических размышлений. Почему бы Западу действительно не
ассимилировать восточные формы? Ведь римляне отправлялись ради посвящения в Элевсин,
Самофракию и Египет. В Египет с подобными целями совершались самые настоящие туристические
вояжи.
Боги Эллады и Рима гибли от той же болезни, что и наши христианские символы. Как и сегодня,
люди тогда обнаружили, что ранее совсем не задумывались о своих богах. Чужие боги, напротив,
обладали нерастраченной мана. Их имена были необычны и непонятны, деяния
темны, в отличие от хорошо известной скандальной хроники Олимпа. Азиатские символы были
недоступны пониманию, а потому не казались банальными в отличие от собственных состарившихся
богов. Безоглядное принятие нового и отбрасывание старого не превращалось тогда в проблему.
Является ли это проблемой сегодня? Можем ли мы облечься, как в новое платье, в готовые
символы, выросшие на азиатской экзотической почве, пропитанные чужой кровью, воспетые на
чуждых языках, вскормленные чужими культами, развивавшиеся по ходу чужой истории? Нищий,
нарядившийся в княжеское одеяние, или князь в нищенских лохмотьях? Конечно, и это возможно,
хотя может быть в нас самих еще жив наказ — не устраивать маскарад, а шить самим свою
одежду.
Я убежден в том, что растущая скудость символов не лишена смысла. Подобное развитие
обладает внутренней последовательностью. Теряется все то, о чем не задумываются, что тем
самым не вступает в осмысленное отношение с развивающимся сознанием. Тот, кто сегодня
пытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошью восточных одежд, просто не
верен своей истории. Сначала приложили все усилия, чтобы стать нищими изнутри, а потом
