позируют в виде театрального индийского царя. Мне кажется, что лучше уж признаться в
собственной духовной нищете и утрате символов, чем претендовать на владение богатствами,
законными наследниками которых мы ни в коем случае не являемся. Нам по праву принадлежит
наследство христианской символики, только мы его где-то растратили. Мы дали пасть построенному
нашими отцами дому, а теперь пытаемся влезть в восточные дворцы, о которых наши предки не
имели ни малейшего понятия. Тот, кто лишился исторических символов и не способен
удовлетвориться «эрзацем», оказывается сегодня в тяжелом положении. Перед ним зияет ничто, от
которого он в страхе отворачивается. Хуже того, вакуум заполняется абсурдными политическими
и социальными идеями, отличительным признаком которых является духовная опустошенность. Не
удовлетворяющийся школьным всезнайством вынужден честно признаться, что у него осталось лишь
так называемое доверие к Богу. Тем самым выявляется — еще более отчетливо — растущее чувство
страха. И не без оснований — чем ближе Бог, тем большей кажется опасность. Признаваться в
собственной духовной бедности не менее опасно: кто беден, тот полон желаний, а желающий
навлекает на себя судьбу. Как верно гласит швейцарская поговорка: «За богатым стоит один
дьявол, за бедняком — два». Подобно тому, как в христианстве обет мирской бедности применим
по отношению к благам мира сего, духовная бедность означает отречение от фальшивых богатств
духа — не только от скудных остатков великого прошлого, именуемых сегодня «протестантской
церковью», но также от всех экзотических соблазнов. Она необходима, чтобы в холодном свете
сознания возникла картина оголенного мира. Эту бедность мы унаследовали уже от наших
отцов.
Мне вспоминается подготовка к конфирмации, которую проводил мой собственный отец. Катехизис
был невыразимо скучен. Я перелистал как-то эту книжечку, чтобы найти хоть что-то интересное,
и мой взгляд упал на параграфы о троичности. Это заинтересовало меня, и я с нетерпением стал
дожидаться, когда мы дойдем на уроках до этого раздела. Когда же пришел этот долгожданный
час, мой отец сказал: «Данный раздел мы пропустим, я тут сам ничего не понимаю». Так была
похоронена моя последняя надежда. Хотя я удивился честности моего отца, это не помешайте
мне с той поры смертельно скучать, слушая все толки о религии.
Наш интеллект неслыханно обогатился вместе с разрушением нашего духовного дома. Мы убедились
к настоящему времени, что даже с постройкой самого большого телескопа в Америке мы не откроем
за звездными туманностями эмпирей, что наш взгляд обречен на блуждание в мертвой пустоте
неизмеримых пространств. Не будет нам лучше и от того, что откроет математическая физика в
мире бесконечно малого. Наконец, мы обращаемся к мудрости всех времен и всех народов и
обнаруживаем, что все по-настоящему ценное уже давно было высказано на самом прекрасном языке.
Подобно жадным детям, мы протягиваем руку к этим сокровищам мудрости и думаем, что если нам
удастся их схватить, то они уже наши. Но мы не способны оценить то, что хватаем, руки устают,
а сокровища все время ускользают. Они перед нами, повсюду, насколько хватает глаз. Все
богатства превращаются в воду, как у того ученика чародея, который тонет в им самим вызванных
водах [40 — Имеется в виду стихотворение Гёте «Ученик чародея» — переработка сказки.]. Ученик чародея придерживается
спасительного заблуждения, согласно которому одна мудрость хороша, а другая плоха. Из такого
рода учеников выходят беспокойные больные, верующие в собственную пророческую миссию.
Искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к такому напряжению в душе, что из
него рождаются одиночество и мания, подобные тем, что характерны для морфинистов, мечтающих
найти сотоварищей по пороку.
Когда улетучивается принадлежащее нам по праву родства наследство, тогда мы можем сказать
вместе с Гераклитом, что наш дух спускается со своих огненных высот. Обретая тяжесть, дух
превращается в воду, а интеллект с его люциферовской гордыней овладевает престолом духа.
Patris potestas («отеческую власть») над душой может себе позволить дух, но никак не
земнорожденный интеллект, являющийся мечом или молотом в руках человека, но не творцом его
духовного мира, отцом души. Это хорошо отмечено Клагесом, решительным было восстановление
приоритета духа и у Шелера — оба мыслителя принадлежат к той мировой эпохе, когда дух является
уже не свыше, не в виде огня, а пребывает внизу в виде воды. Путь души, ищущей потерянного
отца, — подобно Софии, ищущей Бюфос [41 — Бюфос — первый из 30 Эонов в гностической космологии Валентина —
«бездна», нерожденная монада, беспредельный, невыразимый, трансцендентный Бог, ничего не
знающий о мире и не вмешивающийся в его дела. София — последний,
тридцатый Зон. Ее грех заключался в попытке проникнуть (из любопытства) в божественную
«бездну». За это София наказывается падением. Хотя она и не выходит за пределы плеромы,
но, соединившись с желанием, она порождает вожделение, бесформенную материю, изгнанную из
плеромы. Для искупления греха и возвращения ее в плерому всеми Зонами порождается
Спаситель—Христос, миссией которого является создание «кеномы», звездного царства — по
образу и подобию высшего мира плеромы.
], — ведет к
водам, к этому темному зеркалу, лежащему в основании души. Избравший себе в удел духовную
бедность (подлинное наследие пережитого до конца протестантизма) вступает на путь души,
ведущий к водам. Вода — это не прием метафорической речи, но жизненный символ пребывающей во
тьме души.
Лучше проиллюстрировать это на конкретном примере (на месте этого человека могли бы
оказаться многие другие). Протестантскому теологу часто снился один и тот же сон: он стоит
на склоне, внизу лежит глубокая долина, а в ней темное озеро. Во сне он знает, что до сего
момента что-то препятствовало ему приблизиться к озеру. На этот раз он решается подойти к
воде. Когда он приближается к берегу, становится темно и тревожно, и вдруг порыв ветра
пробегает по поверхности воды. Тут его охватывает панический страх, и он просыпается.
Этот сон содержит природную символику. Сновидец нисходит к собственным глубинам, и путь
его ведет к таинственной воде. И здесь совершается чудо купальни Вифезда [42 —
«Ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в
нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью» (Иоанн, V, 4).
]: спускается ангел и возмущает воды, которые тем
самым становятся исцеляющими. Во сне это ветер, Пневма, дующий туда, куда пожелает. Требуется
нисхождение человека к воде, чтобы вызвать чудо оживления вод. Дуновение духа, проскользнувшее
по темной воде, является страшным, как и все то, причиной чего не выступает сам человек, либо
причину чего он не знает. Это указание на невидимое присутствие, на нумен [43 —
Термин «нуминозное» (от «пишем Божество») Юнг берет у Р. Отто, автора
книги «Священное», в которой феноменологически описывается опыт «божественного» как ужасающего,
всемогущего, подавляющего страхом, но в то же время величественного, дающего полноту бытия.
Словом, у Отто речь идет о восприятии сверхъестественного в духе иудео—христианской традиции,
причем в ее протестантско—лютеровском прочтении. Перед Богом человек чувствует, что он лишь
«прах и пепел», но эта же сила поднимает его. Отто специально подчеркивает трансцендентность
нуминозного, это опыт «иного». У Юнга о трансцендентном Боге не говорится ничего, а описание
опыта запредельного в большей мере напоминает то, что «философы жизни» писали о вызывающем
ужас дионисийски—хтоническом (Ницше, Шпенглер).
]. Ни человеческое ожидание, ни волевые усилия не
могут даровать ему жизни. Дух живет у самого себя, и дрожь охватывает человека, если дух
для него до той
