биологией, ни физиологией, ни какой-либо иной наукой вообще, но только наукой, дающей знания
о душе.
Данная нами картина неполна. Она проявляется прежде всего как хаотическое жизненное
влечение, но в ней есть и нечто от тайного знания и сокровенной мудрости — в достойной
удивления противоположности ее иррационально—эльфической природе. Я хотел бы здесь вернуться
к ранее процитированным авторам. «Она» Райдера Хаггарда названа им «Дочерью Мудрости»; у Бенуа
царица Атлантиды владеет замечательной библиотекой, в которой есть даже утраченная книга
Платона. Троянская Елена в своем перевоплощении изымается мудрым Симоном—магом из борделя в
Тире и сопровождает его в странствиях. Я не зря сначала упомянул об этом весьма характерном
аспекте Анимы, поскольку при первой встрече с нею она может показаться всем чем угодно, только
не мудростью [53 —
Я ссылаюсь здесь только на общедоступные литературные примеры вместо клинического материала.
Для наших целей литературных примеров вполне достаточно.
]. Как мудрость она является только
тому, кто находится в постоянном общении с нею и в результате тяжкого труда готов признать [54 —
Имеется в виду вообще встреча с содержаниями бессознательного. Она представляет собой
главную задачу процесса интеграции.
], что за всей мрачной игрой человеческой судьбы
виднеется некий скрытый смысл, соответствующий высшему познанию законов жизни. Даже то, что
первоначально выглядело слепой неожиданностью, теряет покров тревожной хаотичности и указывает
на глубинный смысл. Чем больше он познан, тем быстрее теряет Анима характер слепого влечения и
стремления. На пути хаотичного потока вырастают дамбы; осмысленное отделяется от бессмысленного,
а когда они более не идентичны, уменьшается и сила хаоса — смысл теперь вооружается силою
осмысленного, бессмыслица — силою лишенного смысла. Возникает новый космос. Сказанное является
не каким-то новым открытием медицинской психологии, а древнейшей истиной о том, что из полноты
духовного опыта рождается то учение, которое передается из поколения в поколение [55 —
Хорошим примером может служить маленькая книжечка: Schmalz G. Ostliche Weisheit und
westliche Psychotherapie. 1951.
].
Мудрость и глупость в эльфическом существе не только кажутся одним и тем же, они суть одно
и то же, пока представлены одной Анимой. Жизнь и глупа, и наделена смыслом. Если не смеяться
над первым и не размышлять над вторым, то жизнь становится банальной. Все тогда приобретает до
предела уменьшенный размер: и смысл, и бессмыслица. В сущности, жизнь ничего не означает, пока
нет мыслящего человека, который мог бы истолковать ее явления. Объяснить нужно тому, кто не
понимает. Значением обладает лишь непостигнутое. Человек пробуждается в мире, которого не
понимает, вследствие чего он и стремится его истолковать.
Анима, и тем самым жизнь, лишены значимости, к ним неприложимы объяснения. Однако у них
имеется доступная истолкованию сущность, ибо в любом хаосе есть космос, и в любом беспорядке —
скрытый порядок, во всяком произволе непрерывность закона, так как все сущее покоится на
собственной противоположности. Для познания этого требуется разрешающий все в антиномических
суждениях разум. Обратившись к Аниме, он видит в хаотическом произволе повод для догадок о
скрытом порядке, т.е. о сущности, устройстве, смысле. Возникает даже искушение сказать, что
он их «постулирует», но это не соответствовало бы истине. Поначалу человек совсем не
располагал холодным рассудком, ему не помогали наука и философия, а его традиционные
религиозные учения для такой цели пригодны лишь весьма ограниченно. Он запутан и смущен
бесконечностью своих переживаний, суждения со всеми их категориями оказываются тут
бессильными. Человеческие объяснения отказываются служить, так как переживания возникают по
поводу столь бурных жизненных ситуаций, что к ним не подходят никакие истолкования. Это момент
крушения, момент погружения к последним глубинам, как верно заметил Апулей, аd instar
voluntariae mentis («Наподобие самопроизвольного ума»). Здесь не до искусного выбора
подходящих средств; происходит вынужденный отказ от собственных усилий, природное принуждение.
Не морально принаряженное подчинение и смирение по своей воле, а полное, недвусмысленное
поражение, сопровождаемое страхом и деморализацией. Когда рушатся все основания и подпоры,
нет ни малейшего укрытия, страховки, только тогда возникает возможность переживания архетипа,
ранее скрытого в недоступной истолкованию бессмысленности Анимы. Это архетип смысла, подобно
тому как Анима представляет архетип жизни. Смысл кажется нам чем-то поздним, поскольку мы не
без оснований считаем, что сами придаем смысл чему-нибудь, и с полным на то правом верим, что
огромный мир может существовать и без нашего истолкования.
Но каким образом мы придаем смысл? Откуда мы его в конечном счете берем? Формами придания
смысла нам служат исторически возникшие категории, восходящие к туманной древности, в чем
обычно не отдают себе отчета. Придавая смысл, мы пользуемся языковыми матрицами, происходящими,
в свою очередь, от первоначальных образов. С какой бы стороны мы ни брались за этот вопрос,
в любом случае необходимо обратиться к истории языка и мотивов, а она ведет прямо к
первобытному миру чуда. Возьмем для примера слово «идея». Оно восходит к платоновскому
понятию вечных идей — первообразов, к «занебесному месту», в котором пребывают
трансцендентные формы. Они предстают перед нашими глазами как imagines et lares [56 — «Изображения и лары». Имеются в виду восковые изображения предков,
и лары — духи—хранители домашнего очага в Древнем Риме.
] или как образы сновидений и откровений. Возьмем,
например, понятие «энергия», означающее физическое событие, и обнаружим, что ранее тем же
самым был огонь алхимиков, флогистон — присущая самому веществу теплоносная сила, подобная
стоическому первотеплу или гераклитовскому «вечно живому огню», стоящему уже совсем близко к
первобытному воззрению, согласно которому во всем пребывает всеоживляющая сила, сила
произрастания и магического исцеления, обычно называемая мана.
Не стоит нагромождать примеры. Достаточно знать, что нет ни одной существенной идеи либо
воззрения без их исторических прообразов. Все они восходят в конечном счете к лежащим в
основании архетипическим праформам, образы которых возникли в то время, когда сознание еще не
думало, а воспринимало. Мысль была объектом внутреннего восприятия, она не думалась, но
обнаруживалась в своей явленности, так сказать, виделась и слышалась. Мысль была, по существу,
откровением, не чем-то искомым, а навязанным, убедительным в своей непосредственной данности.
Мышление предшествует первобытному «сознанию Я», являясь скорее объектом, нежели субъектом.
Последняя вершина сознательности еще не достигнута, и мы имеем дело с предсуществующим
мышлением, которое, впрочем, никогда не обнаруживалось как нечто внутреннее, пока человек был
защищен символами. На языке сновидений: пока не умер отец или король.
Я хотел бы показать на одном примере, как «думает» и подготавливает решения бессознательное.
Речь пойдет о молодом студенте—теологе, которого я лично не знаю. У него были затруднения,
связанные с его религиозными убеждениями, и в это время ему приснился следующий сон
[57 — Ср. Zur Phanomenologie des Geistes im Marchen // Psychologie und Erziehung, 1946.].
Он стоит перед прекрасным старцем, одетым во все черное. Но знает, что магия у
него белая. Маг долго говорит ему о чем-то, спящий уже не может припомнить, о чем именно.
Только заключительные слова удержались в памяти: «А для этого нам нужна помощь черного
мага». В этот миг открывается дверь и входит очень похожий старец, только одетый в белое.
Он говорит белому магу: «Мне необходим твой совет», бросив при этом вопрошающий взгляд на
спящего. На что белый маг ответил: «Ты можешь говорить спокойно, на нем нет вины». И тогда
черный маг начинает рассказывать свою историю. Он пришел из далекой страны, в которой
произошло нечто чудесное. А именно, земля управлялась старым
