мученическую смерть (его называют иногда «апостолом Германии»).
]. В обоих случаях богохульные деяния не привели к возмездию в виде удара
молнии, небесной кары.
Не просто забавным капризом истории было то, что как раз во время революции один француз,
Анкетиль дю Перрон, жил в Индии и в самом начале XIX в. возвратился домой с переводом
«Упнек-хат», сборника из пятидесяти «Упанишад», давшего Западу первое глубокое представление о
труднодоступной мысли Востока [89 — А. Г. Анкетиль дю Перрон (1731-1805) — французский востоковед,
специалист по иранской религии. В 1755 г. отправился в Индию, где сохранилась община
парсов—зороастрийцев; перевел на латинский язык, наряду с «Зенд Авестой», и несколько
Упанишад. Этот первый европейский перевод был сделан не с санскрита, а с персидской
версии XVII в., отсюда и название «Упнек-хат».
]. Для историка
здесь — простое совпадение, так как нет исторической причинно—следственной связи. Мое
медицинское мышление предупреждает: это не простая случайность. Все происходит в согласии с
психологическим законом, неизменно действующим в личной жизни. Если что-нибудь важное
обесценивается и исчезает в нашей сознательной жизни, то — по этому закону — появляется
компенсация утраченного в бессознательном. Можно видеть в этом аналог принципу сохранения
энергии в физическом мире, поскольку у наших психических процессов также имеется количественный,
энергетический аспект. Ни одна психическая величина не может исчезнуть без замены ее на другую
равной интенсивности. Это фундаментальное правило безошибочно проверено в своей постоянной
повторяемости практикой психотерапии. Врач во мне категорически отказывается рассматривать
жизнь народов как нечто неподвластное психологическому закону. Для него душа народа есть лишь
несколько более сложная структура, нежели душа индивида. Разве поэт не говорил о «нациях
своей души»? Говорил вполне корректно, как мне кажется, ибо в одном из своих аспектов душа
не индивидуальна, но выводится из нации, сообщества, даже всего человечества. Так или иначе,
мы являемся частью одной всеобъемлющей души, единого «великого человека».
Итак, мы можем провести параллель: подобно тому, как во мне, отдельном индивиде, тьма взывает
к приходящему на подмогу свету, точно так же происходит и в душевной жизни народа. За
разрушительными толпами, втекавшими в Нотр-Дам, стояли темные и безымянные силы, отрывавшие
человека от его корней; эти же силы действовали и на Анкетиля дю Перрона. Они вызвали отклик,
вошли в историю и говорят с нами устами Шопенгауэра и Ницше. Анкетиль дю Перрон принес на Запад
мысль Востока, а ее влияние на нас мы даже не можем сегодня измерить. Конечно, на
интеллектуальной поверхности не так уж много видно: горсть ориенталистов, один-два энтузиаста
буддизма, несколько темных знаменитостей вроде мадам Блаватской или Анни Безант с ее
Кришнамурти [90 — Блаватская, Елена Петровна (1831-1891) — основательница теософии,
Анни Безант (1847-1933) — ее последовательница, долгое время возглавляла
теософское общество.
]. Эти явления подобны мелким островкам,
разбросанным по океану человечества; но в действительности эти островки являются пиками
подводных хребтов. Филистеры от культуры до недавнего времени верили, что астрология давно
представляет собой нечто достойное безопасной насмешки. Но сегодня, поднявшись с социальных
глубин, она стучится в двери университетов, откуда была изгнана триста лет назад. Это верно
и относительно восточных идей: они коренятся на глубинных уровнях, постепенно поднимаясь на
поверхность. Откуда взялись пять или шесть миллионов швейцарских франков на постройку
антропософского храма в Дорхане? Ясно, что это не дар какого-то одиночки. К сожалению,
отсутствует статистика, которая точно указала бы нам число открытых сторонников теософии, не
говоря уже о скрытых. Но их наверняка несколько миллионов. К ним нужно прибавить несколько
миллионов спиритов, склоняющихся то к христианству, то к теософии.
Великие новшества никогда не приходят свыше; они неизменно поднимаются снизу, подобно тому
как деревья растут вверх с земли, а не с небес. Перевороты, происходящие в нашем мире, и сдвиги
в нашем сознании суть одно и то же. Все стало относительным, а потому сомнительным. В то самое
время как человек нерешительно созерцает мир, свихнувшийся от всех своих мирных договоров и
дружественных пактов, демократии и диктатуры, капитализма и большевизма, его дух стремится
найти ответ, который позволил бы уменьшить беспокойство, вызванное сомнениями и неуверенностью.
Именно люди, живущие на низших, темных уровнях, следуют бессознательным влечениям души; столь
часто осмеивавшийся бессловесный люд, живущий близко к земле, менее заражен академическими
предрассудками, чем академические знаменитости, претендующие на обратное. Если смотреть на этот
люд свысока, зрелище часто бывает скучным и смехотворным; но он столь же внушительно прост,
как те галилеяне, что были однажды названы блаженными. Разве не трогательно держать в руках
толстенную книгу, компендиум всех отбросов человеческой души? В томах Anthropophyteia мы
находим самую пустую болтовню, самые абсурдные действия, дичайшие фантазии, тщательно
записанные, — в то время как люди вроде Хавелока Эллиса и Фрейда описывали сходные предметы в
серьезных трактатах, со всею возможной академической ученостью. Читающая эти трактаты публика
разбросана по поверхности цивилизованного белого мира. Как объяснить это рвение, чуть ли не
фанатическое поклонение всему отвратительному? Причина в том, что эти предметы принадлежат к
психологии, являются субстанцией души, а потому они столь же ценны, как фрагменты манускрипта,
найденные в куче древнего мусора. Даже тайные и зловонные закоулки души представляют ценность
для современного человека, ибо они служат его цели. Но какова эта цель? Фрейд предпослал
«Истолкованию сновидений» мотто: «Если не могу отвести богам вершины, то приведу в движение
воды подземного царства». Но с какой целью? Боги, которых мы призваны низложить, это
сделавшиеся идолами ценности нашего сознательного мира. Как мы знаем, ничто так не
дискредитировало античных богов, как их любовные скандалы. Ныне история повторяется. Люди
обнаруживают сомнительные основания наших прославленных добродетелей и несравненных идеалов,
они победно кричат нам: «Вот ваши рукотворные боги, уловки и бред, окрашенные в цвета
человеческой низости, поблекшие могильники, полные гнилых костей и нечистот». Знакомые нам
стиль и лексика Евангелия, сделавшиеся непереваримыми со времен конфирмации, заново оживают.
Я глубоко убежден, что это не пустые аналогии. Есть слишком много тех, для кого фрейдовская
психология дороже Евангелия, а большевизм означает нечто большее, чем гражданская добродетель.
И все же они — наши братья, ибо в каждом из нас слышен отголосок их речей, поскольку в конечном
счете есть одна душа, охватывающая всех нас. Неожиданным результатом такого развития является
уродливый лик мира. Он стал столь безобразным, что никто не может любить его; мы не в состоянии
любить даже самих себя, а во внешнем мире нет ничего, что могло бы отвлечь нас от реальности
внутренней жизни. В этом значение такого развития. В конце концов, чему хочет научить нас
теософия своей доктриной кармы и перерождения, как не тому, что этот мир видимости есть лишь
лечебница для морально несовершенных? Теософия обесценивает внутреннюю ценность наличного мира
не менее радикально, чем современное мировоззрение, но прибегает к иной технике: она не чернит
наш мир, но оставляет ему лишь относительный смысл, обещая иные, высшие миры. Результат в обоих
случаях один и тот же. Я готов признать, что все эти идеи не укладываются в рамки академических
дискуссий; суть дела в том, что они затрагивают современного человека там, где он менее всего
это осознаёт. Является ли простым совпадением то, что современная мысль пришла к теории
относительности Эйнштейна и ядерной теории, уводящих нас от детерминизма и граничащих с чем-то
невообразимым? Не удивительно поэтому, что современный человек обращается к реальности душевной
жизни, и ожидает от нее достоверности, утраченной им в мире.
Духовная ситуация Запада неустойчива, и опасность тем больше, чем сильнее наша слепота к
