«автоэротизмом» и подобными нелюбезными выражениями. Поскольку все вещи в принципе должны
рассматриваться с двух сторон, то негативная оценка в жизненном смысле допустима только тогда,
когда доказано, что, и действительно, в так называемой «подвешенности» вовсе нельзя найти ничего
позитивного. Понятная нетерпеливость врача сама по себе еще ничего не доказывает. Только
благодаря несказанному терпению исследователя новой науке удалось построить углубленное
понимание сущности души, и известные неожиданные терапевтические результаты должны быть обязаны
жертвенному упорству врача.
Неоправданно негативное отношение вдобавок к этому несерьезно, а иногда и вредно, и
вызывает подозрение в завуалированной некомпетентности, если вообще не в попытке избежать
ответственности и полного столкновения. Ибо раз аналитическая работа раньше или позже неизбежно
становится человечным разбором между Я и Ты и Ты и Я, по ту сторону всех слишком человеческих
отговорок, то не только легко может случиться, но и необходимым образом дело идет к тому, что
оно непосредственно затрагивает и даже проникает до глубоких основ как пациента, как и врача.
Нельзя дотронуться до огня или до яда, не схватив хоть толику их через незащищенные места; ибо
истинный врач никогда не стоит рядом, но всегда — внутри.
Так называемая подвешенность [95 —
«Подвешенность» — другое выражение для «выжидания»; ср. преамбулу к настоящим примечаниям. В
герметической традиции — символ обретения самости через смерть.
обеих сторон нежелательной, неприемлемой, даже невыносимой, не будучи негативной в жизненном
смысле. Наоборот, она может оказаться даже позитивно оцениваемым «hang on» (англ. «подвешенность
на…»), которое хотя и означает, с одной стороны, мнимо непреодолимую трудность, но, с другой
стороны, именно поэтому представляет ту единственную в своем роде ситуацию, которая требует
величайшего напряжения и потому вызывает на свет божий целостного человека. Вообще, можно
сказать, что, с одной стороны, пациент бессознательно или с твердой уверенностью пытается решить
проблему, в конечном итоге оказывающуюся неразрешимой, и что, с другой стороны, искусство или
техника врача делает все, что в его силах, чтобы ему в этом помочь. «Наука исследует целостного
человека» — восклицает древний алхимик. Именно этот «человек целостный» и есть искомое. Усилия
врача, так же как и поиски пациента, нацелены на того сокровенного, еще не манифестированного
«целостного» человека, который является вместе с тем человеком величайшим и будущим.
Правильный путь к целостности состоит, однако, — к сожалению, — в обусловленных судьбой обходах
и блужданиях. Это «самая длинная дорога», не прямая, но связующая противоположности змеистая
линия, напоминающая путеуказующий кадукей, тропа, лабиринтовая переплетенность которой не
лишена ужаса. На этом пути осуществляются те опыты, которые любят называть «труднодоступными».
Их недоступность основывается на том, что они дорогостоящи: требуют того, чего больше всего
боятся, а именно той целостности, которая хотя и не сходит с уст и о которой бесконечно
теоретизируют, но которую в реальности обходят стороной так далеко, как можно [96 —
Достопримечательно, что один протестантский теолог в своем сочинении по гомилетике имел
смелость требовать целостности личности проповедника — исходя из этической точки зрения — как
раз со ссылкой на мою психологию.
]. Бесконечно милее обычай «купейной психологии»,
когда одна полка не знает, что творится на других.
Боюсь, что за такое состояние вещей нужно считать ответственным не только неразумие и
бессилие единиц, но и всеобщее душевное воспитание европейца. Это воспитание не только подлежит
компетенции, но и составляет суть господствующих религий; ибо только они, и прежде всего —
рационалистические системы, относятся к внешнему и внутреннему человеку одинаково. Можно
упрекать христианство в отстающем развитии, желая извинить собственную недостаточность. Я не
хочу впасть в ошибку, приписывая это вещам, за которые ответственна в первую очередь
человеческая неумелость. Я говорю поэтому не о сокровеннейшем и лучшем разуме христианства, но
о легкомыслии и о фатальном непонимании, которые очевидны для всех. Требование «подражания»
Христу, а именно требование следовать образцу и уподобляться ему, должно иметь целью развитие
и возвышение собственно человека — внутреннего человека, а становится для поверхностного и
склонного к механической формулообразности верующего внестоящим объектом культа, которому как
раз посредством почитания воздвигается препятствие для того, чтобы проникать в глубины души и
претворять последние в образец соответствующей целостности. Тем самым божественный посредник
как образ остается снаружи, а человек — фрагментом, незатронутым в своей глубочайшей природе.
Конечно, Христу можно подражать вплоть до стигматизации, но при этом подражающий даже
приблизительно не следует образцу и его смыслу. Ибо речь идет не о простом подражании,
которое-то и оставляет человека непреображенным и тем самым является простым артефактом
[97 — Артефакт — искусственно созданная вещь.
]. Скорее, речь идет о воплощении образца
собственными средствами в сфере индивидуальной жизни. Правда, не следует упускать из виду,
что даже в ложно понятом подражании присутствует — при известных обстоятельствах — мощное
моральное усилие, которое, несмотря на то, что подлинная цель не достигнута, обладает заслугой
полной отдачи высочайшей ценности, хотя и представленной чисто внешне. Вполне вероятно, что
кто-то переживает предчувствие своей целостности именно в своем тотальном усилии и благодаря
ему, с ощущением благодати, которое свойственно такому переживанию.
Неверно понятому, чисто внешнему пониманию «подражания» Христу хорошо соответствует одно
европейское предубеждение, которое показывает разницу между западной и восточной манерами.
Западный человек околдован «десятью тысячами вещей»; он видит отдельное, он в плену у «Я» и
вещи и пребывает без сознания о глубоком корне всяческого бытия. Зато восточный человек
переживает мир отдельных вещей и даже собственное «Я» как сон и сущностно укоренен в праоснове,
которая притягивает его столь сильно, что его соотнесенность с миром релятивизирована в степени,
для нас зачастую непонятной. Западная, объективирующая манера склонна к тому, чтобы оставлять
Христа как «образец» в его предметном аспекте и тем самым лишать его таинственной соотнесенности
с внутренним человеком. Это предубеждение дает повод, например, протестантским интерпретаторам
толковать относящееся к Царству Божьему «подчиняясь Богу» как «между вами» вместо «в вас». Тем
самым еще ничего не сказано о том, что западная манера имеет силу. Ведь мы и так убеждены в
этом. Зато когда пытаются критически разобраться с восточным человеком (что вменяется в
обязанность именно психологу), то от известного сомнения можно отделаться лишь с большим трудом.
Кому позволяет совесть, тот может, совершив над собой усилие, решиться и тем самым, может быть
неумышленно, сделаться «судьей мира». Лично я предпочитаю драгоценный дар сомнения, ибо он
оставляет в неприкосновенности чистоту неизмеримого явления.
Христос—образец взял на себя грех мира. Но если это чисто внешний акт, то и грех отдельного
человека остается внешним, а тем самым этот человек является фрагментом больше, чем когда-либо,
ибо легкомысленное непонимание открывает для него удобный путь буквальным образом «сбросить на
Него» свои грехи и тем уйти от более глубокой ответственности, что противоречит духу
христианства. Эта формалистика и эта беспринципность не только были одной из причин Реформации,
но имеют место и внутри самого протестантизма. Если величайшая ценность (Христос) и величайшая
антиценность (грех) находятся вовне, то душа пуста: в ней нет самого низкого и самого высокого.
Восточной манере (в особенности индийской) свойственно обратное: все самое высокое и самое
низкое заключено в «трансцендентальном» субъекте. Благодаря этому значение «атмана», самости
неизмеримо возрастает. А у человека Запада ценность самости падает до нулевой отметки. Отсюда
происходит общая для Запада недооценка души. Кто говорит о действительности души, того упрекают
в «психологизме».
Взгляд, согласно которому существуют психические факторы, соответствующие божественным
очертаниям, считается обесцениванием последних. Было бы кощунством полагать, что религиозное
