и
воздействий, в сознание, тогда-то именно теология и толкает меня под руку и изобличает меня в
«психологизме». Если бы в душе не заключались, в соответствии с опытом, высочайшие ценности
(без ущерба для в любом случае имеющейся там «души, сделанной в подражание»), то психология не
интересовала бы меня ни в малейшей степени, потому что душа была бы тогда не что иное как
ничтожный чад. Но я знаю из тысячекратного опыта, что она таковым не является, а что, скорее,
она содержит в себе соответствия всех тех вещей, которые сформулированы догмой, и еще кое-что
сверх того, что именно и делает душу способной быть тем оком, коему определено созерцать свет.
А для того потребен необъятный объем и глубина неисследимая. Меня упрекали в «оббжении души».
Не я — сам Бог оббжил ее! Не я приписал душе религиозную функцию, но я предъявил факты, которые
доказывают, что душа по природе религиозна, т.е. обладает религиозной функцией: функцией,
которую я не привнес и не приписал, но которую она сама из себя производит, не будучи побуждаема
к тому какими-либо мнениями или внушениями. В прямо-таки трагическом ослеплении эти теологи не
углядели, что речь не о том, чтобы доказывать существование света, а о том, что есть слепцы,
которые не ведают, что их очи способны видеть. Следовало бы когда-нибудь заметить, наконец,
что бесполезно хвалить свет и проповедовать его, когда никто не умеет видеть его. Было бы
много нужнее прививать человеку искусство зрения. Ведь очевидно же, что слишком многие
неспособны установить связь между священными фигурами и своими собственными душами; т.е.
они не умеют видеть, что соответствующие образы дремлют в их собственном бессознательном и
в какой мере. Чтобы сделать возможным это внутреннее созерцание, нужно расчистить путь для
умения видеть. Как можно достичь этого без психологии, т.е. не затрагивая душу, для меня,
откровенно говоря, непостижимо [104 — Поскольку здесь речь идет о вопросах, затрагивающих тему человеческого усилия, я не
рассматриваю акты благодати, которые находятся по ту сторону человечески—значимого.].
Другое, настолько же тяжкое по последствиям непонимание, состоит в том, что психологии
приписывают намерение создавать как можно более еретические новые учения. Когда слепому
постепенно прививают зрение, не следует ожидать, что он тотчас орлиным взором увидит новые
истины. Надо радоваться, если он вообще что-нибудь увидит, и более или менее сможет понять,
что он видит. Психология занимается актом зрения, а не конструированием новых религиозных
истин, и это когда уже существующие учения еще не распознаны и не поняты. В вещах религиозных,
как известно, нельзя понять то, что не было предметом внутреннего опыта. Лишь во внутреннем
опыте обнаруживается отношение души к внешним образом предъявленному и проповеданному — как
отношения родства или соответствия, примерно такие, как между «женихом» и «невестой» [105 — «Жених» и «невеста» — термины, используемые как христианством, так и
алхимиками. В христианстве «жених» — Христос, «невеста» — с одной стороны, душа (особенно у
мистиков), а с другой — церковь как совокупность верующих (но она же — мистически — земное
тело Христа).]. Но когда я поэтому говорю как психолог, что
Бог — это архетип, то под этим я имею в виду тот тип в душе, который, как известно, происходит
от термина «удар», «отпечаток». Уже слово «архетип» предполагает наличие того, что дает
Психология как наука о душе должна была ограничиться своим предметом и остерегаться
перешагивать свои границы, высказывая, например, метафизические утверждения или символы веры.
Даже если бы ей пришлось полагать Бога лишь как гипотетическую причину, она бы имплицитно
требовала возможности доказательства бытия Бога, а тем самым абсолютно недопустимым образом
превышала бы свою компетенцию. Наука может быть только наукой; не существует «научных»
вероисповеданий и подобных «противоречий в определении». Мы просто не знаем, откуда в конечном
итоге следует выводить этот архетип, и так же мало мы знаем о происхождении души. Компетенция
психологии как опытной науки простирается лишь настолько, чтобы констатировать, справедливо
или нет характеризовать найденный в душе на основе сравнительного исследования тип, например,
как «образ Бога». Этим о возможном существовании Бога ничего не сказано — ни позитивно, ни
негативно, так же как архетип «героя» нимало не предполагает наличия такового.
Когда мое психологическое исследование доказывает наличие определенных психологических
типов и их аналогий с известными религиозными представлениями, то тем самым открывается
возможность доступа к тем опытно познаваемым содержаниям, которые очевидно и непреложно
образуют эмпирически доступные основания религиозного опыта. Верующему человеку предоставлено
выбирать, какие метафизические объяснения происхождения этих образов принимать, но принимать
не интеллектом, который обязан непосредственно держаться принципов научного объяснения и
избегать любого превышения возможностей знания. Никто не может воспрепятствовать вере в
качестве первой причины признать Бога, Пурушу, Атмана или Дао, и тем самым в целом снять, в
конце концов, неудовлетворенность человека. Наука прилежно трудится; она не штурмует небеса.
И если она пустится в отчаянные авантюры, то тем самым подрубит сук, на котором сидит.
Ведь факт, что познание и опыт, исходя из наличия этих внутренних образов, открывают для
разума, так же как и для чувств, доступ к тем другим образам, которые предполагает религиозное
учение о человеке. Тем самым психология делает как раз противоположное тому, в чем ее упрекают:
она создает возможности для лучшего понимания того, что есть, она открывает глаза на смысловое
содержание догм; она-то как раз и не разрушает, она предлагает опустевшему дому новых жильцов.
Я могу подтвердить это многократным опытом: отпавшие или охладевшие к вере люди самых разных
исповеданий находили новый подход к своим старым истинам; меж ними было немало католиков. Даже
один парс вновь нашел путь к зороастрийскому храму огня, из чего можно заключить об
объективности моей точки зрения.
Но именно в этой объективности мою психологию упрекают всего сильнее: она, мол, не решается
на то или другое определенное религиозное учение. Не предвосхищая изложения моего субъективного
убеждения, я хотел бы поставить вопрос: разве не мыслимо, что можно принять какое-либо одно
решение, если не брать на себя роль «богоборца» [106 — По-немецки «богоборец» также означает «штурмующий небеса».],
но выразительно отказываться от такой субъективности и, например, питать веру в то, что Бог
выразил себя на многих языках и в многообразных проявлениях и что все эти выражения истинны?
Выдвигаемое с христианской стороны основное возражение — что ведь невозможно, чтобы абсолютно
противоречащие высказывания были истинными, должно позволить вежливо осведомиться у себя: а
один равен трем? Как три может быть одним? Может ли мать быть девой? И так далее. Разве не видно
было до сих пор, что все религиозные высказывания содержат в себе логические противоречия и
принципиально недопустимые утверждения, — какое там! — что это составляет даже суть религиозного
высказывания. В пользу этого у нас есть признание Тертуллиана: «И умер Сын Божий, что безусловно
вероятно, потому что нелепо. И, погребенный, воскрес; это верно, потому что невозможно». Если
христианство призывает верить в такие противоречия, то можно же, мне кажется, не отвергать того,
кто принимает несколько более сильных парадоксов. Парадоксальность поразительным образом
принадлежит к высочайшему духовному достоянию; зато однозначность — признак слабости. Поэтому
внутренне оскудевает та религия, которая теряет или ослабляет свои парадоксы; а их усиление
обогащает, ибо только парадоксальное может приблизительно уловить полноту жизни; однозначность
и непротиворечивость же односторонни и потому не годятся, чтобы выражать неуловимое.
Не у каждого есть сила духа Тертуллиана, который не только умел открыто мириться с
парадоксальностью, но для которого она означала даже наивысшую религиозную достоверность.
Гигантское количество духовно слабых делает парадоксальность опасной. Покуда ее заочно
принимают в виде ничем не озабоченной самоочевидности, и покуда она остается привычным аспектом
жизни, она неопасна. Но когда какому-нибудь недостаточно
