суть Одно. Нечетные

числа, как известно, с древних времен не только у нас на Западе, но и в Китае, считались

мужскими, а четные — женскими. Тем самым Троица — явно мужское Божество, и андрогинность Христа

и особое место и возвышенность Богоматери не являются ее полным эквивалентом. С этой, может

быть, чуждой для читателя констатации мы подходим к центральной аксиоме алхимии, а именно к

тезису Марии Профетиссы [110 — Марии Профетиссе («Пророчице»), или Марии Египетской (III в.),

приписывается авторство некоторых алхимических текстов.]. «Единица становится

Двумя, Двое — Тремя, а из Третьего выйдет Единое как Четвертое». Как видно читателю уже из

названия этой книги («Психология и алхимия»), в ней идет речь о психологическом значении

алхимии, т.е. о проблеме, которая, за редкими исключениями, до сих пор не была предметом

научного исследования. До недавнего времени наука занималась только историко-химическим

аспектом алхимии, и лишь в малой степени — ее философской и религиозной стороной. Значение

алхимии для истории развития химии очевидно. Зато ее исторически-духовное значение еще столь

неизвестно, что кажется почти невозможным немногими словами дать представление о том, в чем оно

состоит. Поэтому в данном «Введении» я сделал попытку изобразить ту религиозно-историческую и

психологическую проблематику, в которую вплетена алхимическая тема. Алхимия представляет собой

нечто вроде подводного течения по отношению к поверхности господствующего христианства. Она

соотносится с ним, как сон с сознанием, и подобно тому, как сон компенсирует конфликты сознания,

так и она стремится заполнить те места, которые оставила зиять антагонистическая напряженность

христианства. Точнейшим образом это выражается, пожалуй, в той аксиоме, которая лейтмотивом

проходит через почти на целых 1700 лет протянувшийся срок жизни, данный алхимии, а именно в

цитированном выше тезисе Марии Профетиссы.

Здесь между нечетными числами христианской догматики протискиваются четные числа, которые

означают женское, землю, подземное и даже само зло. Их персонификацией является «змей Меркурия»

[111 — Философский Меркурий (в отличие от телесного Меркурия, т.е. ртути) —

огненный водяной дух, воздушный мировой дух, меркуриальная вода, философское море, — у алхимиков

всеобщая мировая субстанция, «первая материя металлов». В алхимическом процессе меркурий

выполняет функцию посредничества между противоположностями духа и тела, т.е. функцию души. Сам

Юнг пользуется этим символом («Правильный путь к целостности…» и т.д.).], дракон, который сам себя порождает и уничтожает

и символически представляет «первую материю» [112 — «Первая материя» — первоначальный хаос, от которого алхимику предстоит

пройти путь к духу, т.е. к «философскому камню».].

Эта основополагающая мысль алхимии отсылает к Tehom [113 — Tehom (древнееврейск.) в русской Библии упоминается как те «воды», над

которыми носился Дух Божий, творя мир. Позднейшей традицией было осмыслено как символ первой,

бесформенной материи: в каббалистическом трактате «Сефер Иецира» — линия, извивающаяся вокруг

мира.], Тиамат [114 — Тиамат — в аккадской мифологии богиня, воплощавшая первоначальный

хаос; ее образ связывался с морем и драконом.] с ее драконовским

атрибутом, а тем самым — к матриархальному первобытному миру, который был преодолен — в теомахии

мифа о Мардуке — мужским миром Отца. Этот всемирно-исторический поворот сознания в «мужскую»

сторону был компенсирован прежде всего посредством хтонически—женского начала бессознательного.

Уже в некоторых дохристианских религиях дифференциация мужского выступала в виде спецификации

Отец — Сын, каковое превращение получило затем в христианстве первостепенное значение. Если бы

бессознательное было просто комплементарным, то оно сопровождало бы этот поворот сознания

выдвижением Матери и Дочери, для которого в мифе о Деметре и Персефоне уже был готов нужный

материал. Но оно предпочло, как показывает алхимия, тип Кибелы — Аттиса, а тем самым проявилось

как не комплементарное, а компенсирующее. Так обнаруживается, что бессознательное не просто

противоположно сознанию, но является более или менее модифицирующимся противником-партнером

(«макрокосмическим сыном» [115 — «Макрокосмическим сыном» — т.е. меркурием (архетип младенца у Юнга). В качестве «матери» у

алхимиков выступает первичный хаос, или первая материя.]). Тип Сына вызывает

на свет из «хтонического» бессознательного в качестве дополняющего образа не Дочь, а опять-таки

Сына. Этот достопримечательный факт, по всей видимости, совпадает с воплощением чисто духовного

Бога в земной природе человека, что происходит благодаря зачатию Святым Духом во чреве Блаженной

Девы. Так горнее, духовное, мужское склоняется над дольним, земным, женским, и в результате

предшествующая отцовскому миру Мать, идя навстречу мужскому, при помощи инструмента

человеческого духа («философии») производит на свет Сына, — не противоположность Христа, но его

хтоническое соответствие, не богочеловека, но сказочное существо, единообразное с сущностью

Праматери. И как заданием горнего Сына является спасение человека (микрокосмоса), так

назначение дольнего Сына — быть «спасителем макрокосма» (т.е. мира стихий).

Вот в кратких чертах драматические события, которые разыграны в темных глубинах алхимии.

Излишне было бы отмечать, что эти оба Сына никогда не соединялись, кроме как, может быть, в

духе и в глубочайшем переживании некоторых немногих, особенно одаренных алхимиков. Но то, что

«имело целью» это событие, понять не слишком трудно: вочеловечивание Бога по видимости было

сближением мужского принципа отцовского мира с женским принципом материнского мира, благодаря

чему последний ощущает побуждение уподобиться отцовскому миру. Это явно означало не более и не

менее как попытку сглаживания противоречий для компенсации открытого конфликта.

Пусть читателя не смущает, что мое изложение звучит как гностический миф. Мы продвигаемся

теперь в те психологические сферы, в которых коренится гносис. Выражение христианского символа —

это гносис, а уж компенсация бессознательного — и подавно он. Мифологема есть самый что ни на

есть подлинный язык этих психических процессов, и никакая рассудочная формулировка даже и

приблизительно не в состоянии достичь полноты и выразительной силы мифического образа. Речь-то

идет о праобразах, которые потому и передаются лучше всего и в самом подходящем виде образным

языком.

Изображенный тут процесс обнаруживает все черты психологической компенсации. Маска

бессознательного, ясное дело, не мертва, а отражает тот лик, который ему показывают.

Враждебность придает ему угрожающий вид, а расположенность смягчает его черты. При этом речь

идет не о простом оптическом отображении, но о самостоятельном ответе, который открывает

автономную сущность того, кто отвечает. Так, «философский сын» (меркурий) — ни в коем разе не

просто рефлекс Сына Божьего в негодной материи, а это сын Тиамат демонстрирует черты

материнского праоблика. Хотя он явный гермафродит, у него все же мужское имя, и тем самым он

выдает склонность к компромиссу отвергнутого духом и просто-напросто идентифицировавшегося со

злом хтонического мира: он является, несомненно, уступкой духовному и мужскому, несмотря на то,

что несет на себе тяжесть земли и баснословность звериного прасущества.

Этот ответ материнского мира показывает, что пропасть, отделяющая его от отцовского мира, не

является непреодолимой, ибо бессознательное содержит в себе зародыш единства обоих. Сущность

сознания есть различение; оно должно, ради осознанности, разрывать противоположности, и притом

противоестественно. В природе ищут себя противоположности — «крайности сходятся» — и так обстоит

дело в бессознательном, особенно в архетипе единства, в самости. В нем, как и в божественном,

противоположности снимаются. Но с манифестацией бессознательного начинается их раскол, как во

время сотворения мира; ибо каждый акт осознания есть акт творения, и от этого психологического

опыта происходят многоразличные космогонические символы.

В алхимии речь идет преимущественно о зародыше единства, который спрятан в хаосе Тиамат и

образует соответствие единства божественного. Как и это единство, он имеет тринитарную природу

в алхимии христианского толка и триадическую — в языческой алхимии. По другим мнениям, он

соответствует единству четырех элементов и потому является четверичностью. Преобладающие

большинство данных современной психологии говорит в пользу последнего. Те немногочисленные

случаи в моих наблюдениях, которые давали число «три», характеризовались систематическим

выпадением сознания, а именно неосознанием так называемой