— в более узком или более широком смысле —

все те пороки, в которых сами были очевидным образом повинны, или перекладывая свои грехи —

посредством “contritio” (сокрушения) или, мягче, “attritio” (раскаяния) на божественного

посредника [117 — Contritio, «cокрушение», есть «совершенное» покаяние.

Attritio, «раскаяние» — есть «несовершенное» покаяние (“contritio

imperfecta”, к которому относится также “contritio naturalis”, «естественное сокрушение»).

Первое рассматривает грех как противоположность высочайшего блага; последнее отвергает грех,

потому что он зол и мерзок, и из страха перед наказанием.]. Но ведь известно, что без греха нет

покаяния и без покаяния нет спасающей милости, даже что без «первородного греха» никогда не

явился бы на сцену акт спасения мира. Однако усердно избегают исследовать вопрос о том,

заключается ли особая воля Божья, соблюдать которую есть все основания, как раз в силе зла.

Если, подобно целителям душ, имеют дело с людьми, которые стоят напротив своей чернейшей Тени,

то зачастую ощущают себя вынужденными непосредственно принимать такое воззрение [118 — Совершенно естественно, что ввиду трагичности судьбы, которая есть неумолимая часть

целостности, пользуются религиозной терминологией как единственно адекватной в этом случае.

«Моя неумолимая судьба» означает то же, что демоническая воля к именно этой судьбе, воля,

которая не обязательно совпадает с моей «Я»—волей. Но если она противопоставлена этому «Я», то

нельзя не ощутить в ней «силу», т.е. божественное или инфернальное. Покорность судьбе называется

волей Божьей; бесперспективная и изнурительная борьба против предопределенного увидит в ней

скорее черта. Во всех случаях эта терминология общепринята и к тому же глубокомысленна.]. Во всех случаях врач не может себе позволить столь

же дешевым, сколь и морально возвышенным жестом указывать на скрижали закона с их «ты не

должен». Ему следует объективно проверять и взвешивать возможности; ибо он знает, меньше из

религиозного воспитания и больше — из природы и опыта, что имеется нечто наподобие felix culpa

(лат. «блажен виновный»). Он знает, что упускают не только свое счастье, но и свою основную

вину, без которой человек не достигнет своей целостности. Последняя же есть харизма (греч.

«благодать»), которую нельзя получить ни искусством, ни хитростью, в которую можно только

врасти, и появление и ход которой можно только претерпевать. Безусловно, ненормально, что

человечество не едино, а состоит из индивидуумов, духовный характер которых оно распределяет на

пространстве по меньшей мере 10 000 лет. Тогда, положительно, нет никакой истины, которая не

означает для одних спасение, а для других — обольщение и яд. Всякий универсализм пребывает в

этой жуткой дилемме. Выше я упоминал иезуитский пробабилизм: он, как ничто другое, рисует

чудовищную задачу церковной католичности [119 — Католичность — всемирность, вселенство.]. Даже

самые благожелательные приходили по этому поводу в ужас; но в непосредственном столкновении с

жизненной действительностью кое у кого уже пропали негодование или улыбка. Даже врач должен

взвесить и обдумать, конечно, не в пользу церкви или против нее, но в пользу или не в пользу

жизни и здоровья. На бумаге-то кодекс морали выглядит ясным и достаточно чистым, но тот же

документ, написанный на «плотских скрижалях сердца», — жалкий клочок, и как раз в душах тех,

которые шире всех разевали рот. Если уж повсюду возвещают: «Зло есть зло, мы осуждаем его без

колебаний», то в индивидуальном случае зло — именно самое проблематичное, — то, что требует

основательнейшего взвешивания.

Прежде всего заслуживает величайшего внимания вопрос: «Кто действует?» Ибо ответ на этот

вопрос позволяет вынести окончательное решение о ценности деяния. Для общества, безусловно,

важнее всего «Что» поступка, потому что оно непосредственно очевидно. На пристальный же взгляд,

даже правильный поступок в руке мужа неправедного делается несчастьем. Кто предусмотрителен,

тот не обманется ни в правильном поступке неправедного, ни в неправильном поступке праведного.

Поэтому целитель душ направляет свое внимание не на «Что», а на «Как» деяния, ибо в нем

заключена вся подноготная совершившего деяние. Зло не меньше, чем добро, требует, чтобы его

приняли во внимание; ибо добро и зло суть в конечном счете не что иное как идеальные продления

и абстракции поступков, и оба принадлежат к светло—темной проявленности жизни. Ведь в конечном

счете нет добра, из которого бы не могло выйти зла, и зла, из которого не могло бы выйти

добра.

Очная ставка с темной половиной личности, с так называемой Тенью, сама собой получается в

любом мало-мальски основательном лечении. Эта проблема здесь так же важна, как проблема греха

в церкви. Открытый конфликт неизбежен и мучителен. Меня уже частенько спрашивали: «И что Вы

с этим делаете?» Я ничего не делаю; я вообще не могу ничего делать, как только с определенным

доверием к Богу ожидать, пока из конфликта, выдержанного с терпением и мужеством, не получится

неожиданная для меня концовка, которая суждена данному человеку. При этом я отнюдь не пассивен

или бездеятелен, а помогаю пациенту понять все те вещи, которые производит бессознательное во

все время этого конфликта. Можно мне верить, что это — вещи совсем необычные. Скорее, они

принадлежат к самому значительному, что мне когда-либо приходилось видеть. Пациент тоже не

бездеятелен; ведь ему надо поступать правильно, а именно, посильно не давать захлестнуть себя

напору зла в себе. Ему нужно «оправдание делами»; ибо «оправдание верой» уже только пустой

звук для него, как и для многих других. «Вера» может заменять отсутствующее переживание. В

таких случаях и требуется поэтому реальное деяние. Христос воспекся о грешнике и не проклял

его. Истинное подражание Христу — делать то же самое, и поскольку нельзя делать того, чего

не сделал бы себе сам, то надо позаботиться о грешнике, который и есть ты сам. И так же как

Христа не обвиняют, что он братался со злом, и себя не нужно упрекать в том, что любовь к

грешнику, который есть ты сам, является дружественным соглашением со злом. Любовью улучшают,

ненавистью ухудшают, в том числе и себя. Опасность этого воззрения — та же, что опасность

подражания Христу; но праведный не даст застать себя врасплох в беседе с мытарем и блудницей.

Я, по-видимому, должен подчеркнуть, что психология не изобрела ни христианства, ни “imitatio”

Христа [120 — “Imitatio” — «Только верой (спасется человек)», лозунг лютеранской Реформации, смысл которого

в эмансипации религиозной автономности субъекта: для спасения, «оправдания» нужно не внешнее

служение, а вера в искупление греха крестной смертью Христа. Эта позиция существовала в

христианстве задолго до Лютера (Тертуллиан, Августин, Бернар Клервоский). Противоположная

ей зафиксирована в Новом Завете (Иак. 2:14; 2:17). Она выражает точку зрения католицизма,

так что Юнг в этом важном вопросе как бы более консервативен, чем протестантские теологи

(его противники и пациенты). Но по смыслу этой формулы он выходит за рамки обеих конфессий.]. Я желаю всем, чтобы церковь сняла

с них бремя их грехов. Но кому она не может сослужить эту службу, тот — в подражание Христу —

должен очень низко нагнуться, чтобы взять на себя бремя своего креста. Античность умела помочь

себе старинной греческой мудростью: «Ничего сверх меры; в правильной мере все благое». Но какая

бездна отделяет нас от этого разума! Помимо моральной трудности существует также опасность, и

немалая, которая особенно у патологически предрасположенных индивидуумов может вести к

осложнениям. Это заключается в том факте, что содержания личного бессознательного (т.е. Тени)

поначалу неразличимо совпадают с архетипическими содержаниями коллективного бессознательного,

и при осознании Тени как бы тянут их с собой наверх. Посредством этого может получиться жуткое

воздействие на сознание, ибо от оживления архетипов будет неуютно и самому трезвому

рационалисту (и как раз особенно ему). Он страшится именно низшей формы убеждения — суеверия,

которое, как он полагает, ему навязывается. У таких людей это суеверие