Карл Гюстав Юнг О психологии образа трикстера.
Нелегкая задача — написать об образе трюкача-трикстера в мифологии американских индейцев в ограниченном объеме комментария. Когда я впервые много лет назад просмотрел классическую работу Адольфа Бандельера по этой теме «Создатели Наслаждения», я был поражен аналогией со средневековым карнавалом европейской церкви, с его перестановкой иерархического порядка, который сегодня живет в карнавалах студентов. Что-то из этой противоречивости также входит в описание Дьявола как «Обезьяны Бога», и его характеристики в фольклоре как «простака», которого дурачат и водят за нос. Любопытную комбинацию типичного мотива трикстера мы можем найти в алхимической фигуре Меркурия — например, его любовь к шуткам и лукавые проделки, его способность изменять свой облик, его двойственную природу, наполовину животную, наполовину божественную, его способность противостоять всем испытаниям и, наконец, его близость к образу Спасителя. Эти качества уподобили Меркурия демоническому существу, восставшему из первобытных времен и даже более древнему, чем греческий Гермес. Его проделки соотносят его с типичными образами фольклора и сказок — Большим Томом, Глупым Гансом или напоминающим шута Гансвурстом, которые предстают перед нами как отрицательные персонажи, но умудряются с помощью глупости достичь того, чего не могут другие, проявляющие свои самые лучшие качества. В сказке братьев Гримм «дух Меркурия» позволяет провести себя крестьянскому парню и должен выкупить свою свободу, дав тому взамен драгоценный дар целительства.
Поскольку все эти мистические фигуры соответствуют внутреннему психическому опыту и происходят из него, не удивительно обнаружить в области парапсихологии некоторые из тех феноменов, которые напомнят нам о трикстере. Например, это феномены, связанные с полтергейстом, и они встречаются всегда и везде в играх детей. Проделки полтергейста расцениваются как свидетельство более низкого уровня его сознания и попытка «поговорить» с нами. Способность изменять свою форму — это, похоже, одна из его характеристик, ведь есть немало сообщений о его появлении в животном облике. Так как порой он описывает себя как душу в аду, ему присущ также мотив субъективного страдания. Его универсальность соотносится с повсеместностью шаманизма, к которому принадлежат все проявления духовных сил. Есть что-то от трюкача в характере шамана или целителя, так как он тоже часто шутит над людьми только для того, чтобы пасть жертвой своих проделок или мести тех, кому он навредил. По этой причине его профессия часто ставит его на грань гибели. Кроме того, сами шаманские техники часто причиняют самому целителю дискомфорт, если не реальную боль. Во все действия шамана вовлекается так много агонии тела и души, что следствием могут быть постоянные психические изменения. Его близость к спасителю- очевидный результат этого, подтверждающий мифологическую истину, что раненый целитель ускоряет лечение и что страдающий облегчает страдание.
Эти мифологические черты простираются до высших сфер духовного развития человека. Если мы рассмотрим, например, демонические черты Яхве в Ветхом Завете, мы найдем немало следов непредсказуемого поведения трюкача в его бессмысленных оргиях разрушения и принимаемых на себя страданиях, как и в его развитии в мудреца и постепенном очеловечивании. Это та трансформация незначимого в значимое, которая обнаруживает отношение трикстера к святому. В раннем средневековье это приводило к странным церковным обычаям, основанным на древних сатурналиях. Они праздновались непосредственно за Рождеством, то есть в Новый год, с пением и танцами. Танцы были первоначально безвредной трипудией священников, низшего духовенства и детей и проводились в церкви. На День невинных избирался епископ детей (episcopus риегогит), который наряжался в одежды понтифика. Среди бурных развлечений он отдавал официальный визит во дворец архиепископа и из окна получал от него благословение. То же самое происходило в трипудии низших чинов церкви. В конце XII века танцы низшего духовенства выродились в праздник дураков (festum stultorum). Сообщение 1198 года говорит, что на Сретение в парижском соборе Нотр-Дам было совершено столько «злоупотреблений и постыдных деяний», что святое место было осквернено «не только грязными шутками, но и потоками крови». Напрасно Папа Инносент III выступал против манер и сумасшествия, которые заставляют смеяться над духовенством, и против его постыдной одержимости актерским искусством. Через двести пятьдесят лет (12 марта 1444 года) послание факультета теологии Парижа ко всем французским епископам все еще негодовало против этих праздников, где из священников и духовенства избирался архиепископ, которого именовали Папой дураков (fatuorum рарат): В самой середине божественной литургии начинался маскарад, и люди в гротескных масках, переодетые в женщин, львов и клоунов, танцевали, хором пели непристойные песни, ели жирную пищу на углу алтаря, где священник служил мессу, играли в кости, вместо ладана жгли вонючую кожу стоптанных башмаков, бегали и прыгали по всей церкви›.
Неудивительно, что эти истинно ведьминские шабаши были широко популярны и что требовалось значительное время и усилия, чтобы избавить церковь от языческого наследия.
Кое-где священники, похоже, допускали декабрьские вольности, как назывался Праздник дураков, несмотря на факт (или благодаря факту?), что прежнему уровню сознания предоставлялся здесь счастливый случай выпустить на волю всю дикость, распутство и безответственность язычества. Эти церемонии, которые показывают первоначальный образ трюкача, похоже, умерли только в начале XVI века. Во всяком случае, разнообразные законы, принятые с 1581 по 1585 год, запрещают только праздник детей (festum риегогит) и избрание епископа детей (episcopus риегогит).
В связи с этим стоит упомянуть также праздник ослов, который отмечался главным образом во Франции. Хотя он считался безобидным праздником в память бегства Марии из Египта, он отмечался весьма двусмысленным способом. В Бовуа процессия ослов входила прямо в церковь. В конце каждой части мессы (Кирие, Интроитус, Глория и т. д.) все собрание кричало «И-а», подобно ослу. Кодекс, датируемый XI веком, гласит: «В конце мессы вместо слов «Месса кончена», священник три раза кричал по-ослиному, и вместо слов «Благодарение Богу» собрание трижды отвечало «И-а»
Дю Канж цитирует гимн этого праздника:
В древние времена с Востока пришел осел,
Красивый, сильный и готовый к ноше.
Каждый стих сопровождался рефреном по-французски:
Пойте громче, сир Осел,
Открывайте свой прекрасный рот,
У вас не будет недостатка в сене и овсе.
В гимне было 9 куплетов, и последний таков:
Осел, скажи Аминь, и теперь будешь сыт
(в этом месте кричали по-ослиному),
Аминь, аминь, и так отвергнем прошлое.
Дю Канж говорит, что чем более нелепым казался этот ритуал, тем с большим воодушевлением он проводился. В других местах осла клали на золотой полог, углы которого поддерживали «достойные граждане», другие присутствующие должны были «одеться в подходящие праздничные одежды, как в Рождество». Так как имелась тенденция к символическому соотнесению осла с Христом и поскольку с древних времен существовало народное представление о Боге евреев как об осле — суеверие, которое распространялось и на самого Христа, как показывает насмешливое распятие на стене Младшей имперской школы в Палатине, — опасность териоморфизма здесь до неприличия близка. Даже епископ ничего не мог поделать с этим обычаем до тех пор, пока он не был запрещен «властью высшего Сената». Намек на святотатство становится откровенным в «Празднике ослов» у Ницше, который является кощунственной пародией на литургию.
Эти средневековые обычаи в совершенстве раскрывают роль трюкача, и, когда они исчезают за пределы церкви, они снова появляются на профаническом уровне итальянского театра, как те комические образы, которые, часто будучи украшенными огромными фаллическими символами, развлекали далеко не стеснительную публику шутками в стиле Рабле. В красочных рассказах, в карнавалах, в магических ритуалах исцеления, в религиозных страхах и религиозной восторженности тень трикстера пронизывает мифологию всех веков — иногда в первозданном облике, иногда в причудливо измененном виде. Он, очевидно, является «психологемой», — архетипической психической структурой глубокой древности. В своих ясных проявлениях он является несомненным отражением абсолютно недифференцированного человеческого сознания, соответствующего душе, которая слегка возвысилась над животным уровнем.
С причинной и исторической точек зрения едва ли можно понять, как возникла фигура трикстера. В психологии, также как и в биологии, мы не можем позволить себе недооценивать вопроса о происхождении, хотя ответ обычно не проясняет функционального значения. По этой причине биология никогда не должна забывать о вопросе цели, и только если она ответит на него, мы поймем значение явления. Даже в патологии, где мы рассматриваем отклонения от нормы, которые не имеют смысла сами по себе, исключительно причинный подход будет неадекватным, так как есть множество патологических феноменов, которые раскрывают свое значение, только когда мы исследуем их цель. И когда мы рассматриваем обычные жизненные явления, вопросу цели отдается неоспоримое предпочтение.
Поэтому когда древнее или примитивное сознание формирует картину себя на гораздо более ранней стадии развития и продолжает это делать сотни и даже тысячи лет в неостановимом смешении архаических качеств с более сознательными, высокоразвитыми продуктами ума, причиной этого следует считать древние архаические качества, более консервативные и устойчиво повторяющиеся в поведении. Мы не можем так просто отделаться от тех образов вещей, которые присутствуют в нашей памяти, или рассматривать их как бессмысленный придаток к этим вещам.
Это объяснение, которое достаточно легко удовлетворяет рационалистическим требованиям нашего века, конечно, не одобрили бы индейцы племени виннебаго, авторы цикла легенд о трюкаче. Для них миф ни в коем смысле не пережиток — он слишком интересен для этого как источник живого наслаждения. Для них он еще функционирует, доказывая, что они не испорчены цивилизацией. У них нет причины строить теории о значении и цели мифов — так рождественская елка не вызывает вопроса у наивного европейца. Для внимательного наблюдателя, однако, и трюкач, и новогодняя елка представляют материал для размышлений. Конечно, многое зависит от менталитета наблюдателя, который думает об этом предмете. Так как рассказы о трикстерах грубо примитивны, неудивительно, если человек видит в мифе просто плод раннего, архаического сознания. Это касается и образа трюкача.
Единственный вопрос, на который следует ответить: существуют ли подобные персонифицированные отражения в психологической практике? По сути дела, это так, и явления расщепления, или раздвоения, личности действительно составляют ядро прежних психопатологических исследований. Особенность их в том, что расщепление личности не случайно, а находится в дополнительном, или компенсаторном, отношении к «я». Это персонификация черт характера, которые чем-то лучше и чем-то хуже тех, которыми владеет личность. Коллективная персонификация, такая, как трикстер, является общим продуктом индивидуальностей и приветствуется каждым индивидуумом как нечто известное ему, чего не было бы, если бы это была только чья-то выдумка.
Если сегодня миф — всего лишь исторический пережиток, мы можем спросить, почему он не исчез в прошлом и почему его влияние чувствуется на более высоких уровнях цивилизации, даже там, где в силу наивности и гротескности трюкач уже не играет роли того, кто «доставляет удовольствие». Но во многих культурах его образ кажется подобным старому руслу реки, по которому все еще течет вода. Это лучше всего
