его бурных эмоций, порожденных знанием природы и ее законов, время от времени, возникало религиозное чувство
«Как восхитительна твоя справедливость, о, Перводвижущий!» — воскликнул он. «Ты сделал так, что любая энергия обрела качества или была допущена к процессам, необходимым для достижения ею своей цели» На этой формулировке еще лежит печать господствовавшей в его время философии Платона. Но по мере того, как его формулировки становились все более тесно связанными с его собственными исследованиями, его образы становились все более насыщенными и более конкретными «Тот, кто не знает математики, пусть не читает основы моей работы» 84 Это изречение можно считать предвосхищением развития естественных наук, но это далеко на самое замечательное предвидение Леонардо. «Природой повелевает необходимость. Необходимость — это тема и изобретатель природы, ее вечная узда и вечный закон85
«Природа этот закон не нарушает»
Связь между духом-Отцом, как законом, как основной идеей или причиной, и Великой Богиней-Природой, есть архетипическое основание всех пантеистических концепций. Мифологический ветер оплодотворяет богиню грифов и порождает в ней движение; он есть духовный закон ее жизнеспособности. В соответствующий период озарения Леонардо заявляет: «Природу сдерживает логическая необходимость влитого в нее закона. 87 В образе «вливания» можно разглядеть мифологический образ духовного семени.
Здесь мы находим странное сходство между Леонардо и Спинозой, во всем остальном людей совершенно разных, Я говорю не только о предвиденном Леонардо «математическом методе, и не только о формуле dues sive nature* (Бог или природа — формула, выражающая отождествление природы с божеством) которая для Спинозы тоже не была материалистической концепцией, а, по большей части, о принципе «любви, рождающейся из знания, который для обоих этих людей был высшей формой самоосуществления человека. Леонардо сказал: «Ибо живопись есть способ научиться познавать создателя всех прекрасных вещей, и она есть способ любить этого великого изобретателя. Ибо истинная любовь рождается из полного знания о вещи, которую любишь; и если ты не знаешь ее, то ты не можешь любить ее сильно или вообще не можешь ее любить.88
И, словно эхо вопросов Спинозы, почти 150 лет спустя:
«Этот вид знания… порождается… непосредственным проникновением самого объекта в понимание. И если этот объект прекрасен и праведен, то душа обязательно соединяется с ним… Отсюда определенно следует, что это как раз тот вид знания, который порождает любовь.89
Это «гностическое» представление о любви, рождающейся из знания90 при содействии духа-Отца контрастирует с бессознательным ощущением своей связи с Великой Матерью, проявившемся в его полных гордой благодарности словах: «Поэтому совершенно естественно, что природа сделала меня бедным»
Его связь с природой — непосредственна и первична, а его любовь к знанию — вторична, точно так же, как для ребенка непосредственна и первична мать и вторичен отец.
Только когда мы поймем эти внутренние ощущения и развитие Леонардо, мы сможем понять, в каком он жил одиночестве. Положение сына-героя, который ощущает себя сыном духа-Отца, неизвестного его современникам — это всегда гностическое «существование в чуждом мире. Но в Леонардо этот однобокий гностический комплекс компенси руется и усложняется приземленностью «сына Матери» и большой жизнеутверждающей силой. Этот основной конфликт объясняет двойственность и противоречивость его бытия. Он, незаконнорожденный, вращался среди знати своего времени: князей, королей и пап и держал себя с ними с одиноким аристократизмом гения, который вызывал почтительное уважение, но никем не был ни понят, ни любим.
Леонардо видел в человеке великое и совершенное произведение природы; на полях нескольких анатомических рисунков и заметок он написал: «И ты, человек, взирающий на чудесные произведения природы, если ты считаешь их уничтожение преступлением, то задумайся, насколько же преступнее отнимать жизнь у человека; и если эта внешняя форма кажется тебе прекрасно сконструированной, то запомни, что она — это ничто в сравнении с живущей в ней душой; воистину, что бы это не было, это есть божественная вещь. дай ей возможность жить, трудиться, получать удовольствие и не дай своему гневу и злобе уничтожить такую жизнь — ибо, воистину, тот, кто не ценит ее, ее не заслуживает.
Но это же самое уважение к человеку наполняет его презрением к толпе, которая не способна на творчество и, стало быть, не создана по образу бога: «Мне кажется, что в отличие от людей, обладающих идеями и острым умом, грубые люди с дурными привычками и слабым разумом заслуживают не этого прекрасного и многофункционального инструмента, а простого мешка для приема и перерабатывания пищи. Ибо, воистину, мне кажется, что они не могут считаться никем иным, кроме как едоками, потому что мне кажется, что они не имеют ничего общего с человеческой расой, за исключением голоса и формы. А во всем остальном они стоят даже ниже животных.
Тот самый Леонардо, выступавший против лишения кого- либо жизни, тот самый вегетарианец, тот человек, о котором говорили, что даже в дни бедности он покупал на рынке птиц, чтобы выпустить их на волю — тот самый Леонардо препарировал живых лягушек, изобретал и строил самые ужасные военные машины и даже гордился этим. Он был доверенным советником Чезаре Борджиа, он изучал физиогномику и делал наброски людей, которых вели на казнь. Никто не мог сравниться с этим уникальным певцом красоты души в умении разглядеть зло и свирепость на человеческом лице; он первый увидел человека, как обезьяну, как пародию на самого себя.
Леонардо страдал от этого противоречия между небом и землей, в своем царстве, находившемся между добром и злом, он пребывал в таком одиночестве, какого не знал ни один творческий человек вплоть до Ницше Ибо он не был связан даже с самыми великими из своих современников. Ему были чужды как полная зацикленность Микеланжело на своем «орus», так и безмятежное блаженство Рафаэля Среди самых известных людей своего времени, «ненадежный, создававший проблемы, не доведший до конца ни одного дела, Леонардо был посторонним и даже изгоем И при всей своей многогранности и отчаянной неспособности полностью посвятить себя какому-то одному делу Леонардо всегда оставался спокоен и невозмутим Он был кем угодно но только не «проблемной натурой» в обычном смысле этого слова, не говоря уже о том, чтобы быть больным человеком, «неспособным» сделать порученное ему дело
Задача, которую он перед собой поставил — соединить в искусстве закон и необходимость духа, который он стремился постичь в пропорциях тела, с творческой непосредственностью красоты природы — была настолько необъятна и парадоксальна, что результат просто должен был быть экспериментальным и неполным. Таким же парадоксальным было его стремление создать высшее единство из бесконечного пространства и открытой, нестесненной человеческой формы, из глубины фона и полноты переднего плана, из противостояния света и тени во всех их состояниях и оттенках «Леонардо начинает изнутри, с духовного пространства внутри нас, а не с заранее обозначенной линии, и когда он заканчивает… субстанция цвета ложится легко, как дыхание, на истинную структуру картины.
И здесь целью Леонардо является синтез духа и природы, бесконечного и конечного, невидимой реальности души, ставшей доступной взгляду, и осязаемой реальности тела, свободно перемещающегося в пространстве. Леонардо был заворожен парадоксальностью этих проблем и занимался ими со всей присущей ему страстью; и, в то же самое время, он держался от них отстраненно, словно смотрел на себя самого со стороны. Это особенно ясно видно из его странной манеры делать записи; он никогда не пишет «я должен, «я обязан, а всегда «ты должен, «ты обязан, словно записывает посторонний голос, обращающийся к нему. Поистине уникально это стремление держать дистанцию, и безустанные и страстные попытки достичь точки, находящейся точно посередине между двумя противоположностями, которые Леонардо мучительно прочувствовал в полном объеме.
Он был открыт всему; он был сыном и Матери, и Отца. Он страдал от того, что внутри него вертикаль — дух, человек средневековья и небесный Отец — пересекалась горизонталью — приземленным современным человеком и Великой Матерью. Именно на этом пересечении неба и земли, которое является Крестом современного человека,95 Леонардо и нашел новое место человека между двумя силами.
Мне кажется, что его «Тайная Вечеря» является выражением этой борьбы и единства противоположностей. В изображенном на этой картине Христе синтез Бога и человека, верха и низа, постигнут и сформулирован совершенно по-новому. Этот окруженный учениками Сын Человеческий — архетипичен, но, тем не менее, является реальным и земным, то есть воплощенным образом первичного человека. Он есть образ того, чем человек является «по-настоящему и по сути своей: Христос Леонардо — не страдалец и не Христос из Евангелия от Иоанна. Он более человечен, ибо он по самой сути своей человек; он окружен учениками, представляющими различные виды темперамента, из которых состоит человеческая натура, в драматичном и, в то же самое время, гармоничном единстве. Он не просто «человек с Востока» и не просто одинокий человек; он не просто воплощенный молодой Бог; он есть преображение всего человеческого, одиночество мудреца. И в его распростертых руках живет смиренное молчание того, кто подчиняется судьбе, которая является его собственным «я.
Мы знаем, как долго и упорно (несмотря на непостоянство интересов, упорство было его характерной чертой) Леонардо трудился над этой картиной. Он оставил лицо Христа незаконченным, но это как раз является доказательством того, что он остался верен его внутреннему образу и не интересовался идеалом завершенности, который столько значит для человечества, а в его время имел особое значение. Впервые явившийся Леонардо образ человека должен был остаться незавершенным; ибо незавершенность изначально присуща человеку и всему земному, и Леонардо, возможно, был первым из современных людей, кто мучительно ощутил эту незавершенность в своей собственной жизни.
Но борьба с Великой Матерью — центральная тема жизни Леонардо — не прекращалась ни на мгновение; когда ему было пятьдесят лет, она привела его не только к созданию непревзойденных шедевров европейской живописи, но и к непревзойденному воплощению женского принципа в произведениях искусства.
«Мона Лиза» и «Святая Анна с девой и младенцем Христом» являются непревзойденным выражением того периода, в котором женское начало в Леонардо было явлено западному миру в новой и, в определенном смысле, окончательной форме. Не случайно «Мона Лиза» на протяжении веков завораживала бесчисленное количество мужчин, и не случайно эта картина занимает уникальное место в европейской живописи. Но почему среди всех созданных европейскими живописцами женских портретов именно «Мона Лиза» считается воплощением женских тайн; почему именно эта улыбка снова и снова вызывает потребность объяснить ее, словно задавая современному человеку вопрос, на который обязательно нужно дать ответ?
На этой картине женский принцип проявляется совершенно уникально, не как Богиня Неба или Мать-Земля, а как человеческая душа, в которой небесное и земное образовали новое единство. В «Мона Лизе» есть что-то
