от сновидений определенных indicia (Показаний (лат.). — Прим. пер.) как о целевой причинности (objective causality), так и о целевых тенденциях (objective tendencies), — именно потому, что сновидения можно без преувеличения назвать самоотображениями (self-representations) процесса психической жизни.
Итак, исходя из этих размышлений, мы подвергли сновидения пациентки тщательному исследованию. Дословное цитирование всех сновидений, имевших место в тот период, увело бы нас слишком далеко. Достаточно будет обрисовать их главную отличительную особенность: большинство из них имело отношение к персоне врача, то есть в персонажах сновидений легко узнавались пациентка и ее врач. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном обличий, но обычно искажался весьма примечательным образом. То его фигура принимала сверхъестественные размеры, то он выглядел крайне старым; иногда он походил на ее отца, но, в то же время, странным образом сливался с природой, как в следующем сновидении:
Ее отец (который в действительности был маленького роста) стоял с ней на холме, покрытом пшеничными полями. Она была совсем крошечной по сравнению с ним, а он казался ей великаном. Он поднял ее с земли и держал на руках, как малого ребенка. Ветер проносился по пшеничным полям, и, в такт пшенице, раскачиваемой на ветру, он качал ее на руках.
В этом и других, подобных ему сновидениях, я смог разглядеть разные вещи. Прежде всего у меня создалось впечатление, что бессознательное пациентки твердо придерживалось представления обо мне, как об отце-возлюбленном, так что фатальная связь, которую мы старались уничтожить, казалось, усиливается вдвойне Кроме того, едва ли можно избежать впечатления, что бессознательное особо подчеркивало сверхъестественную, почти “божественную” природу отца-возлюбленного, тем самым еще больше акцентируя завышенную оценку врача, вызванную перенесением Поэтому я задался вопросом: неужели пациентка все еще не поняла целиком фантастического характера своего перенесения или, возможно, бессознательное вообще недоступно пониманию и нужно слепо и по-идиотски неотступно следовать за некой бессмысленной химерой?
Мысль Фрейда о том, что бессознательное “не способно ни к чему, кроме желания”, шопенгауэрова слепая и бесцельная Воля, гностический демиург, в своем тщеславии мнящий себя совершенным, а в слепоте своей ограниченности творящий совершенно ничтожное — все эти пессимистические подозрения о негативной по существу подоплеке (background) мира и души подступили угрожающе близко. И действительно, этому, казалось, нечего было противопоставить, кроме имеющего добрые намерения “вам следовало бы”, подкрепленного ударом топора, отсекающего всякую фантасмагорию раз и навсегда.
Но, когда я снова и снова возвращался в своих мыслях к этим сновидениям, мне пришла в голову другая возможность. Я сказал себе: нельзя отрицать того, что сновидения продолжают говорить теми же самыми избитыми метафорами, которыми и моя пациентка, и я пресытились до отвращения в ходе наших бесед. Но пациентка обладает бесспорным пониманием своей фантазии перенесения. Она знает, что я кажусь ей полубожественным отцом-возлюбленным, и она способна, по крайней мере интеллектуально, отличить эту кажимость от моей действительной сущности. Следовательно, сновидения явно воспроизводят сознательный взгляд на проблему за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Они повторяют сознательные содержания, но не in toto (Целиком, полностью (лат.). — Прим. пер.), упорно отстаивая лишь фантастическую точку зрения в противоположность “крепкому здравому смыслу”.
Разумеется, я спросил себя: чем вызвано это упорство и какова его цель? То, что оно служит какой-то определенной цели, я был убежден, ибо поистине нет такой живой твари, которая не обладала бы финальным значением, которое можно в других словах объяснить как простой остаток от предыдущих событий. Но энергия перенесения настолько сильна, что производит впечатление витального инстинкта. Коль это так, то какова же цель таких фантазий? Тщательное изучение и анализ сновидений пациентки, и особенно только что приведенного сновидения, вскрыли явно заметную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, всегда стремящейся привести вещи к человеческим пропорциям, наделять персону врача сверхчеловеческими атрибутами. Ему выпало быть громадным, изначальным, превосходящим отца, подобным ветру, проносящемуся над землей — так не должен ли он был тогда превратиться в Бога? Или, сказал я себе, это скорее тот случай, когда бессознательное пыталось сотворить Бога из персоны врача, как бы освободить вид Бога от покровов персонального, так что перенесение на персону врача было всего лишь заблуждением сознательного ума, глупой выходкой “крепкого здравого смысла”? Может быть, упорство бессознательного только внешне направлено на конкретного человека, а в более глубоком смысле — на Бога? А может быть, стремление к Богу есть та страсть, что бьет ключом из нашей темнейшей инстинктивной натуры, не подчиняясь никаким внешним влияниям, более глубокая и сильная, чем любовь к человеку? Или, возможно, в стремлении к Богу и состоял самый высший и подлинный смысл той неуместной любви, которую мы называем “перенесением”, маленькой частичке настоящей Gottesminne (“Любви божьей” (нем.). — Прим. пер.), навсегда потерянной для сознания с XV столетия?
Никто не станет подвергать сомнению реальность страстного стремления к какому-то конкретному человеку; однако то, что фрагмент религиозной психологии, исторический анахронизм, фактически средневековый курьез, напоминающий нам Мехтильду Магдебургскую, должен материализоваться в консультационной комнате как непосредственная живая действительность и выразиться в прозаической фигуре врача, выглядит слишком фантастично, чтобы быть принятым всерьез.
Подлинно научная позиция должна быть беспристрастной. Единственным критерием валидности гипотезы, выступает ее эвристическая, то есть объяснительная ценность. Итак, вопрос; в том, можем ли мы рассматривать изложенные выше возможности в качестве валидной гипотезы? A priori нет основания отвергать как предположение о том, что бессознательные стремления имеют цель за пределами конкретного человека, так и то утверждение, что бессознательное “не способно ни к чему, кроме желания”. Один лишь опыт способен дать ответ, какая из гипотез окажется наиболее подходящей.
Моей весьма критичной пациентке эта новая гипотеза не внушала полного доверия. Прежний взгляд, согласно которому я был отцом-возлюбленным и, как таковой, представлял собой идеальное разрешение конфликта, обладал несравнимо большей привлекательностью для ее образа чувств. Тем не менее, она была наделена достаточно проницательным умом, чтобы принять во внимание теоретическую возможность новой гипотезы. Между тем сновидения пациентки продолжали дезинтегрировать персону врача и раздувать ее до все более огромных размеров. Одновременно с этим происходило нечто такое, что поначалу только я один понял и встретил с крайним удивлением, именно, своего рода подпольное разрушение перенесения. Ее отношения с неким другом заметно углубились, хотя сознательно она все еще оставалась верной перенесению. Так что когда подошло время расстаться со мной, вместо катастрофы состоялось вполне благоразумное прощание. Я имел привилегию быть единственным очевидцем всего процесса отделения. Я видел, как трансперсональный пункт управления (transpersonal control-point) взял на себя — я не могу назвать это как-то иначе — руководящую функцию и шаг за шагом стягивал к себе все прежние завышенные персональные оценки; как, вместе с этим притоком энергии, он приобретал влияние на сопротивляющийся сознательный ум, не давая пациентке возможности сознательно заметить происходящее. Отсюда мне стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а самоотображениями (self-representations) бессознательных событий, предоставлявшими душе (psyche) пациентки возможность постепенно выйти из бессмысленной личной связи.
Как я показал, это изменение имело место в результате бессознательного развертывания трансперсонального пункта управления и установления, так сказать, истинной цели, символически выразившей себя в форме, которую невозможно описать иначе как образ Бога. Сновидения раздули человеческий облик врача до сверхчеловеческих размеров, превращая его в огромного и могучего праотца (который к тому же оказывается еще и ветром), в чьих защищающих руках сновидица покоится подобно младенцу. Если мы попытаемся переложить ответственность за появляющийся в сновидениях божественный образ на сознательное и традиционно-христианское представление о Боге, имевшееся у пациентки, нам все же придется подчеркнуть его искажение. В отношении религиозных вопросов пациентка занимала критическую и агностическую позицию, а ее представление о возможном божестве уже давно перешло в область невообразимого то есть выродилось в полную абстракцию. В противоположность этому, образ Бога в сновидениях соответствовал архаическому пониманию Бога как демона природы, отчасти похожего на Вотана. QeoV to pnenma “Бог есть дух” — здесь переводится в свою первичную форму, где pnenma значит “ветер”: Бог есть ветер, более сильное и могущественное, чем человек, незримое дыхание-дух. Так же, как в древнееврейском слово ruah, так и в арабском слово ruh означают дыхание и дух (Что касается более полной разработки этой темы, см.: Symbols of Transformation {Collected Works, Vol. 5). index, s. v. “wind”.). Сновидения из чисто человеческой фигуры развивают архаичный образ Бога, бесконечно далекий от сознательного представления о Боге. Можно было бы возразить, что это просто инфантильный образ, реминисценция из детства. Я не стал бы оспаривать такое предположение, имей мы дело с образом старца, сидящего на золотом троне в небесах. Однако, в данном случае нет и следа подобной сентиментальности; вместо этого мы имеем первообраз, который может соответствовать только архаической ментальности.
Эти первобытные воззрения, немало примеров которых я привел в своей книге Symbols of Transformation, принуждают нас — в том, что касается бессознательного материала — проводить его разграничение в совершенно иной плоскости, отличной от той, что отделяет “предсознательное” или “подсознательное” от “бессознательного”. Здесь нет необходимости обсуждать обоснованность таких разграничений. Они обладают своей определенной ценностью и заслуживают дальнейшей разработки в качестве возможных гипотез. То основное разграничение, о котором опыт заставил меня заявить, претендует лишь на статус одной из таких гипотез. Из предшествующего обсуждения должно быть ясно, что нам необходимо различать в бессознательном слой, который можно назвать личным (персональным) бессознательным. Содержащиеся в этом слое материалы имеют личный характер, поскольку обладают, отчасти, качеством индивидуальных приобретений в процессе жизни конкретного человека и, отчасти, качеством психологических факторов, которые с таким же успехом могли бы быть осознанными. Нетрудно понять, что несовместимые психологические элементы могут вытесняться из сознания и, таким образом, становиться бессознательными. Но, с другой стороны, это утверждение предполагает возможность осознания и сохранения в сознании вытесненных содержаний после того, как они были признаны. Мы признаем эти материалы в качестве личных содержаний, потому что их следы и частичные проявления или их источник можно отыскать в нашем личном прошлом. Они являются неотъемлемыми компонентами личности, входят, если можно так сказать, в ее опись, и их пропажа для сознания приводит к неполноценности в том или ином отношении — причем, к неполноценности, имеющей, в психологическом смысле, характер не столько органического повреждения или врожденного дефекта, сколько нужды в чем-то, которая дает начало чувству морального возмущения. Ощущение моральной неполноценности всегда указывает на то, что упущенный элемент является чем-то таким, что, судя по этому чувству о нем, в действительности упускать не следовало, или чем-то таким, что могло бы стать сознательным, если бы мы достаточно потрудились. Чувство моральной неполноценности возникает не из столкновения
