Почему?

Не знаю. Мне казалось, что ее окружают вооруженные люди с копьями, направленными наружу. Когда бы я ни приближался к ней, я натыкался на острия и вынужден был отступать, израненный. Я много выстрадал.

Была ли в этом виновата девушка?

Я думаю, нет, вернее даже, я это знаю. Ведь мое сравнение неполно: я тоже был окружен копьеносцами, но их копья были направлены внутрь, то есть против меня. Устремляясь к девушке, я сразу же натыкался на копья моих копьеносцев — и уже тут останавливался. Быть может, я никогда и не добирался до копьеносцев этой девушки, а если бы и добрался, то уже обескровленный ранами от собственных копий и уже без чувств.

Осталась ли девушка одна?

Нет, к ней пробился кто-то другой, легко пробился, беспрепятственно. А я, измученный своими попытками, смотрел на это с таким равнодушием, словно был воздухом, сквозь который их лица приближались друг к другу для первого поцелуя.

44. Двое мужчин сидели за грубо сколоченным столом. Над ними висела мерцавшая керосиновая лампа. Это было вдали от моей родины.

— Я в ваших руках, — сказал я.

— Нет, — сказал один из двоих, он сидел очень прямо, запустив левую руку в бороду и судорожно стиснув пальцы, — ты свободен, и потому ты пропал.

— Значит, я могу идти? — спросил я.

— Да, — сказал мужчина и прошептал что-то своему соседу, дружески погладив его по руке.

Этот был старик, но тоже очень прямой и очень сильный…

45. Дверка, ведущая в сад, была чрезвычайно низкой, ненамного выше тех проволочных ворот, которые втыкают в землю, когда играют в крокет. Поэтому мы не могли войти в сад рядом, а должны были проползать туда по очереди. Мария еще больше затруднила мне задачу, начав тянуть меня за ноги именно тогда, когда у меня плечи почти застряли в дверке. В конце концов мне удалось преодолеть это препятствие и Марии, как ни удивительно, — тоже, правда только с моей помощью. Мы были так заняты всем этим, что не заметили хозяина дома, который, очевидно, с самого начала стоял неподалеку и наблюдал за нами. Марии было очень неловко, так как ее легкое платье при этом проползании совершенно измялось. Но теперь уже ничего нельзя было поправить, потому что хозяин подошел нас поприветствовать; мне он сердечно пожал руку, Марию слегка потрепал по щеке. Я не мог вспомнить, сколько Марии лет; по всей видимости, она была еще маленьким ребенком, раз ее так приветствовали, но ведь и я наверняка был ненамного старше. Мимо пробежал, почти что пролетел слуга; в поднятой правой руке — левая была прижата к бедру — он нес большое высоко наложенное блюдо; что там было, я из-за этой спешки не мог разглядеть, видел только длинные ленты — или листья, или водоросли, — которые свисали с краев блюда и летели по воздуху за слугой. Я указал на него Марии, она в ответ кивнула, но отнюдь не была так удивлена, как я ожидал. А ведь это, собственно, было ее первое появление в большом свете, она же происходила из мелкобуржуазной среды и должна была чувствовать себя как человек, который всегда жил только на равнине, а тут перед ним вдруг отдергивается занавес, и он оказывается у подножия предгорья. Но ничего подобного у нее не проявилось и в отношении к хозяину дома: она спокойно слушала его приветствия, медленно натягивая в то же время серые перчатки, которые я ей вчера купил. В сущности, мне было даже очень приятно, что она таким образом выдержала это испытание. Затем хозяин пригласил нас последовать за ним; мы пошли в направлении пролета исчезнувшего слуги, хозяин шел все время на шаг впереди нас, но в то же время и вполоборота к нам.

46. Кто это? Кто идет под деревьями по набережной? Кто погиб безвозвратно? Кого уж не спасти? Над чьей могилой растет трава? Нахлынули мечты, они пришли к тебе, поднявшись вверх по реке, они поднимаются по ступеням на плиты набережной. Ты останавливаешься, ты разговариваешь с ними, они многое знают, они только не знают, откуда они пришли. Осенний вечер довольно-таки прохладен. Они поворачиваются к реке и воздевают руки. Почему они воздевают руки, вместо того чтобы обнимать вас?

47. Ты все крутишься возле двери, входи смело. Там за грубо сколоченным столом сидят двое мужчин и ждут тебя. Они обмениваются мнениями о причинах твоего промедления. Они в средневековых рыцарских одеждах.{118}

48. Он очень силен и становится все сильнее. Похоже, он живет на чужой счет. Его можно представить в образе зверя, который вечером в одиночку, медленно, осторожно, покачиваясь на ходу, идет пить. Глаза его мутны, и часто кажется, что на самом деле он не видит того, на кого направлен его взгляд. Но видеть ему мешает не рассеянность и не сосредоточенность, а некоторая тупость. Этот человек явно не пьяница, но у него мутные, пьяные глаза. Может быть, с ним поступили несправедливо, и это заставило его так замкнуться в себе? может быть, с ним все время поступают несправедливо? Похоже, что это тот род неопределенной несправедливости, груз которой часто ощущают на себе молодые люди, но который в конце концов сбрасывают с себя, если еще имеют на это силы; он, однако, уже стар, хотя, может быть, еще не так стар, как можно подумать, судя по его грузной фигуре, почти навязчиво обвисающим лицевым складкам и животу, на котором вспучивается жилет.

49.

С ударом первым заступа, с ударом первым
заступа
Земля, пошедшая прахом, простерлась у ног
моих,
Звонил колокольчик где-то, и где-то дрожала
дверь…

50. Собрание было политическим. Удивительно, что эти собрания по большей части проходят на площади у конюшен на берегу реки, где человеческого голоса почти не слышно за шумом воды. Хотя я сидел на парапете набережной невдалеке от ораторов — они выступали с пустого пьедестала, установленного на основании из тесаного камня, — понять можно было только отдельные фразы. Правда, я заранее знал, о чем идет речь, — и все это знали. К тому же все были единодушны (никогда не видал всеобщего единодушия), и я тоже полностью разделял общее мнение: дело было слишком ясное и, несмотря на частые обсуждения, все еще оставалось таким же ясным, как и в первый день; от того и от другого — от единодушия и от ясности — щемило сердце, перед единодушием и ясностью мысль цепенела в бессилии, порой хотелось слышать только реку и больше — ничего.

51. Когда я сегодня пытаюсь разобраться в моем друге и в наших отношениях, то это — одна из многочисленных и большей частью безнадежных попыток разбега, которые мы снова и снова предпринимаем на протяжении долгой жизни, — разбега для прыжка в неизвестном направлении: то ли вперед в жизнь, то ли прочь из жизни. Но попытка безнадежна, следовательно, безопасна.

52. Я знаю его еще со времен моей юности. Он лет на семь или восемь старше меня, но эта, сама по себе значительная, разница в возрасте ощущается мало, сегодня даже кажется, что я старше его, и он сам чувствует так же. Но сложилось это далеко не сразу.

Мне памятна наша первая встреча. Я как раз только вышел из школы, был темный зимний вечер. Я был тогда маленьким мальчиком и учился в первом классе начальной школы. Завернув за угол, я увидел его, он был крепок, приземист, у него было костлявое и, в то же время, полное лицо, внешне он выглядел совсем не так, как теперь, со времени своего детства телесно он изменился до неузнаваемости.

Он тащил на веревке молодого пугливого щенка. Я остановился и стал смотреть — не из злорадства, а только из любопытства, я был очень любопытен, меня все привлекало. Он, однако, обиделся на этот зрительский интерес и сказал:

— Что — дурак, что ли, делать нечего?

53. Некоторые говорят, что он ленив, другие — что он боится работы. Эти последние оценивают его правильно. Он боится работы. Когда он начинает какую-то работу, у него возникает ощущение человека, который должен покинуть родину. Нет, не возлюбленную отчизну, но все-таки привычное, знакомое, безопасное место. А куда заведет его работа? Он чувствует, что его куда-то влечет, словно какой-нибудь совсем молодой пугливый щенок, которого тащат по улице большого города. Его не шум тревожит, если бы он мог слышать этот шум и различать отдельные звуки, его бы это тут же целиком захватило, но он не слышит, — его тащат сквозь весь этот шум, а он ничего не слышит, к нему буквально со всех сторон поворачивается, прислушивается какая-то особая тишина, которая хочет напитаться им; только ее он и слышит. Ему жутко, ему одновременно и тревожно, и тоскливо, этого почти нельзя вынести. Как далеко он продвинется? На два-три шага, не больше. А затем, измученный этим путешествием, он вынужден будет возвращаться, пошатываясь, на родину, на свою мрачную, нелюбимую родину. Из-за этого ему ненавистна всякая работа.

54. Он заперся во второй комнате, я стучал, дергал дверь, он не отзывался. Он злился на меня, он не хотел со мной разговаривать. Но теперь и я разозлился, и он меня больше не интересует. Я пододвигаю стол к окну и собираюсь написать письмо, из-за которого мы и разругались. Как мелочна вся эта ссора, как мы должны быть близки друг другу, чтобы подобный предмет спора вообще был замечен, никто, кроме нас, не смог бы этого понять, это нельзя объяснить, всякий решил бы, что мы совершенно единодушны, и мы в самом деле единодушны.

Это письмо одной девушке, которым я прощаюсь с ней, поскольку это и разумно, и правильно. Нет ничего более разумного и правильного. Это становится особенно ясно, если представить себе письмо противоположного содержания: подобное письмо было бы ужасным, просто немыслимым. Может быть, я напишу такое письмо и прочту его вслух перед запертой дверью, уж тогда-то он должен будет признать мою правоту. Он, впрочем, ее признает и тоже считает прощальное письмо правильным, но на меня злится. Всегда такой был: ко мне враждебен, но беспомощен, и, когда смотрит на меня своим неподвижным взглядом, кажется, что он требует от меня оправдания для этой враждебности. «Мальчик мой, — думаю я, — чего ты еще хочешь от меня? Ты посмотри, во что ты меня превратил!» И приблизительно так же, как всегда, я встаю, иду к двери и снова