64. Прочь отсюда, только прочь отсюда! Можешь не говорить мне, куда ты меня ведешь. Где твоя рука? ах, я не могу найти ее в этой темноте. Если бы только я уже держал тебя за руку, тогда уж, я думаю, ты бы меня не оставил. Ты слышишь меня? Ты, вообще, — в комнате? Может быть, тебя здесь вовсе и нет. Да и что могло привлечь тебя сюда, во льды и туманы Севера? кто вообще заподозрит, что здесь есть люди? Тебя нет здесь. Ты отступился от этих мест. А я встаю и ложусь с одной мыслью: здесь ты или нет?
65. Чтобы хромые считали, что они ближе к полету, чем прямоходящие! И при этом многое даже свидетельствует в пользу такого мнения. В пользу чего только не свидетельствует это многое.
66. Бедный покинутый дом! Был ли ты когда-то обитаем? Об этом не сохранилось свидетельств. Никто не исследовал твою историю. Как холодно в твоих стенах. Как гуляет ветер в твоих печальных коридорах, не встречая препятствий. Если ты и был когда-то обитаем, то все следы этого непостижимо стерлись.
67. Я похоронил мой разум в руке; веселый, я хожу с высоко поднятой головой, зато рука устало повисла, разум тянет ее к земле. Взгляни только на эту маленькую, обтянутую заскорузлой кожей, прошитую венами, сморщенную складками, жилистую пятипалую руку, — как хорошо, что мне удалось спасти разум, схоронив его в этом незаметном хранилище. В особенности большие преимущества дает то, что у меня две руки. Словно в детской игре, я спрашиваю: в какой руке у меня разум? И никто не может угадать, потому что по морщинам моих рук я в один миг могу перенести разум из одной руки в другую.
68.
Снова я, снова я сослан в даль, сослан в даль.
Горы, долы, ширь степей мне пройти придется.
69. Я охотничий пес. Каро моя кличка. Я ненавижу всё и всех. Я ненавижу своего хозяина, охотника, хотя эта сомнительная личность не стоит даже ненависти.
70. Мечтательно склонил головку цветок на высоком стебле. Вечерние сумерки обнимают его.
71. Это не был балкон, просто на месте окна была дверь, которая здесь, на четвертом этаже, открывалась прямо в пустоту. В этот весенний вечер она была открыта. Студент, зубря, ходил по комнате взад и вперед; оказываясь возле этой двери-окна, он всякий раз ширкал подошвой по ее порогу снаружи — подобно тому, как быстро облизывают языком что-нибудь сладкое, оставляя его себе на потом.
72. Многообразия, которые многообразно ввинчиваются в многообразия того мгновения нашей жизни, в котором мы живем. И подумать только: это мгновение все еще не кончилось!
73. Далеко, далеко от тебя творится мировая история, — мировая история твоей души.
74. Никогда, никогда больше не вернешься ты в этот город, никогда больше не зазвонит по тебе большой колокол.
75. Скажи, как тебе живется в том мире?
На вопрос о моей жизни я, вопреки обычаю, отвечаю откровенно и конкретно. Мне хорошо, ибо, в отличие от прежнего, я живу теперь в большом обществе, со многими связан и способен моими знаниями и моими ответами удовлетворить толпы тех, которые стремятся войти со мной в сношения, по крайней мере они приходят ко мне вновь и вновь с той же страстью, что и в первый раз. А я вновь и вновь говорю им: приходите, вы всегда можете рассчитывать на взаимность. И хоть я не всегда понимаю, что вы хотите узнать, но, скорей всего, это даже и не обязательно. Для вас важно мое существование, а поэтому важны и мои высказывания, так как они подтверждают мое существование. Думаю, я не ошибаюсь в этом предположении, а потому беру на себя смелость давать ответы и, надеюсь, доставляю вам этим радость.
В твоем ответе нам кое-что неясно, не мог бы ты объяснить нам все по порядку?
Ах вы, пугливые, воспитанные дети, — спрашивайте же, спрашивайте!
Ты говоришь о каком-то большом обществе, в котором ты вращаешься, — что это за общество?
Но это же вы, вы сами. Это ваша маленькая застольная компания, в каком-нибудь другом городе — другая, и так — во многих городах.
Значит, ты это называешь «вращаться в обществе». Но позволь, ведь ты, как ты утверждаешь, — наш старый школьный товарищ Крахубер. Да или нет?
Ну да, это я.
Ну, значит, ты посещаешь нас в качестве нашего старого друга, а мы, не имея сил забыть о том, как мы тебя потеряли, привлекаем тебя сюда своими просьбами и облегчаем тебе приезд. Это так?
Да-да, конечно.
Но ведь ты вел уединенную жизнь, мы не верим, что у тебя вообще где-то, кроме нашего города, есть друзья или знакомые. Кого же ты тогда посещаешь в этих городах и кто зовет тебя туда?
76. Мы причалили. Я сошел на берег; это была маленькая гавань маленького городка. Какие-то люди бродили вокруг по мраморным плитам, я заговорил с ними, но не понял их языка. По-видимому, это был какой-то итальянский диалект. Я позвал моего рулевого, он по-итальянски понимает, но этих людей тоже не понял; он сказал, что это не итальянский. Впрочем, все это меня не слишком беспокоило, у меня было единственное желание — немного отдохнуть, наконец, после бесконечного плавания, а для такой цели это место годилось так же, как и любое другое. Я еще раз поднялся на борт, чтобы сделать необходимые распоряжения. Всей команде было приказано пока что оставаться на корабле, только рулевой должен был сопровождать меня; я слишком отвык от твердой земли и, наряду со стремлением к ней, мной овладел и некий известный страх, от которого было никак не отделаться, поэтому рулевой и должен был меня сопровождать. Кроме того, я еще спустился в женскую каюту. Жена кормила грудью нашего младшего, я погладил ее нежное раскрасневшееся лицо и сообщил о своих планах. Она, подняв ко мне лицо, одобрительно улыбнулась.
77. Как ни хотелось мне этого избежать, я все же вынужден вновь досаждать Вам моим основным возражением (это не было возражением, так далеко я не захожу, это было лишь выражением неприятия) против Вашего «Швайгера», еще раз вернувшись к нему. После нашего тогдашнего вечернего разговора я всю ночь чувствовал невыносимую тяжесть, и если бы наутро одно неожиданное событие не отвлекло меня, я наверняка написал бы Вам сразу.
Мучительное воспоминание о том вечере (а я вспоминал разговор с самого начала, с открывания двери, с того, как подошел — со злостью, и она отняла у меня почти всю радость этого посещения) было вызвано тем, что я, собственно, ничего против «Швайгера» не высказал, просто поболтал немного, да к тому же был зануден, тогда как то, что — прекрасно — говорили Вы в оправдание некоторых особенностей пьесы, показалось мне неожиданным и совершенно справедливым. Однако опровергнуть мои убеждения это не могло, они стали совершенно неопровержимы задолго до того, как я дошел до этих особенностей. Если же я тем не менее не мог сформулировать мои возражения так, чтобы они стали понятны хотя бы мне самому, то причина этого в моей слабости, проявляющейся не только в мышлении и речи, но и в приступах своего рода сознательного бессилия. Пытаюсь я, к примеру, высказать что-то против пьесы, и уже на второй фразе это бессилие начинает одолевать меня вопросами: «О чем ты говоришь? О чем вообще речь? Что это такое, литература? Откуда она приходит? Какая от нее польза? Какие же все это сомнительные вещи! А наложи на эту сомнительность еще сомнительность твоих речей — и получится что-то чудовищное. Как тебя занесло на эти бесполезные горние тропы? Заслуживает ли это серьезных вопросов, серьезных ответов? Возможно, но не твоих: это дело высочайших правителей. Скорей назад!» И это «назад» означает, что я тут же оказываюсь в кромешной тьме, из которой меня уже не может извлечь ни помощь моего оппонента, ни чья бы то ни было еще. В себе Вы, похоже, ничего подобного не замечали, хоть и написали «Человека из зеркала». Впрочем, я и в спокойном состоянии отдаю должное этому внутреннему собеседнику; Вы иногда слишком строги к нему, а ведь он — не более чем ветер, играющий воздушными существованиями и продлевающий жизнь опавшим листьям.
И тем не менее я все же хочу еще попытаться преодолеть эту кромешную немоту и кратко высказать, чтo меня оскорбляет в «Швайгере».
Прежде всего, я ощущаю нечто заведомо ложное в том, что «Швайгер» низведен до уровня какого-то — пусть даже и трагического — особого случая; действительность пьесы, взятой в целом, запрещает это. Когда рассказывают какую-нибудь сказку, каждому ясно, что все вверено чуждым силам и суд текущего времени исключен. Но здесь это не ясно. Пьеса внушает, что казус Швайгер рассматривается только сегодня, и именно в этот вечер, скорее случайно, чем намеренно, что точно так же этот процесс мог быть проведен в соседнем доме с каким-то совсем иным укладом жизни. Но этому утверждению пьесы я не могу поверить; если в других домах этого города католической Австрии, который выстроен вокруг Швайгера, вообще кто-то живет, то тогда там в каждом доме живет Швайгер и никто иной. К тому же прочие персонажи пьесы не имеют собственных жилищ, они живут со Швайгером, они — сопутствующие ему явления. У Швайгера и Анны нет даже возможности доказать где-то, что они счастливая супружеская пара, это честно признается умолчанием; быть может, то, чего они хотят, вообще невозможно, никто в пьесе не смог бы это опровергнуть; откуда взялось столько детей на этой дунайской посудине — загадка. И почему — этот городок, почему Австрия, почему мелкий, утонувший во всем этом особый случай?
Но Вы делаете
