115. Сквозь городской туман. В узкой улочке, одну сторону которой образует увитая плющом стена.
116. Я стою перед моим старым учителем. Он усмехается мне и говорит:
— Как же так? Прошло уже столько времени с тех пор, как я тебя освободил от моих занятий. Если бы не моя нечеловечески крепкая память на всех моих учеников, я бы тебя сейчас и не узнал. А так я тебя определенно узнаю, да, ты — мой ученик. Но для чего ты вернулся?
117. Это мой старый, мой родной город, я снова вернулся сюда. Я состоятельный горожанин, имею в старом городе дом с видом на реку. Дом старый, двухэтажный, с двумя большими дворами. Я владелец каретного предприятия, в обоих дворах целый день визжат пилы и стучат молотки. Но в жилых комнатах, расположенных в передней части дома, ничего этого не слышно, там царит глубокая тишина, а маленькая, огражденная со всех сторон и открывающаяся только на реку площадь всегда пуста. Эти большие жилые комнаты с паркетными полами, немного затемненные портьерами, обставлены предметами старинной мебели, и я люблю, запахнувшись в подбитый ватой халат, бродить среди них.
118. Ничего подобного, поперек слов ложатся остатки света.
119. Закаленное тело понимает свою задачу. Я ухаживаю за этим зверем со все возрастающей радостью. Я вижу в этих карих глазах благодарный блеск. Мы с ним едины.
120. Я определенно заявляю здесь: все, что обо мне рассказывают, — ложь, если при этом исходят из того, что я — первый человек, ставший сердечным другом лошади. Удивительно, как можно распространять такое чудовищное утверждение и верить ему, но еще более удивительно легкомысленное отношение к подобному слуху; его распространяют, ему верят, но, покачав головой и чуть ли не ограничившись этим, о нем забывают. Тут скрыта какая-то тайна, исследование которой было бы, вообще говоря, более заманчиво, чем то немногое, что я действительно сделал. А сделал я лишь следующее: я прожил один год с лошадью как человек, живущий с какой-нибудь девушкой, которую он чтит, но которой он отвергнут, тогда как внешне для него нет никаких препятствий в осуществлении того, что соответствовало бы его цели. Короче, я заперся в конюшне вместе с лошадью Элеонорой и покидал это место нашего совместного пребывания только для проведения учебных занятий, посредством которых я зарабатывал на учебный материал для нас обоих. К сожалению, это все-таки составляло пять-шесть часов ежедневно, так что отнюдь не исключено, что в непроизводительной потере этого времени заключена причина окончательного крушения всех моих усилий, и пусть те господа, которых я столько раз тщетно просил поддержать мое предприятие и которым нужно было лишь пожертвовать немного денег на то, ради чего я готов был принести в жертву себя — так, как жертвуют пучком овса, забивая его между коренными зубами лошади, — пусть те господа все-таки услышат это.
— Что ты собираешься теперь сделать? — спросила мышь. — У тебя такие ужасные глаза.
— Ах, — сказала кошка, — да у меня всегда такие глаза. Ты к этому привыкнешь.
— Я бы лучше побежала, — сказала мышь, — меня дети ждут.
— Тебя дети ждут? — переспросил кошка. — Ну, так беги как можно скорее. Я просто хотела кое-что у тебя спросить.
— Тогда спрашивай, пожалуйста, а то и в самом деле уже очень поздно.
122. Гроб был сколочен, и столяр погрузил его на тачку, чтобы доставить в магазин похоронных принадлежностей. Небо хмурилось, накрапывал дождик. Из боковой улицы вышел пожилой господин, остановился перед гробом, поводил по нему тростью и завел со столяром незначащий разговор о гробовой индустрии. Женщина с хозяйственной сумкой, спешившая по этой центральной улице, слегка налетела на господина, затем признала в нем доброго знакомого и тоже приостановилась рядом. Из мастерской вышел помощник столяра, у него возникло еще несколько вопросов к хозяину по поводу дальнейшей работы. В окне над мастерской появилась жена столяра с их младшеньким на руках, столяр начал немного агукать с улицы малышу, господин и женщина с сумкой заулыбались и тоже стали смотреть вверх. Воробей вспорхнул на гроб в безумной надежде найти там что-то съедобное и теперь прыгал по нему туда и сюда. Какая-то собака подошла обнюхать колеса тачки.
Внезапно в крышку гроба сильно постучали изнутри. Птица взлетела и испуганно закружилась вокруг тачки. Собака яростно залаяла, она была сильнее всех встревожена — и словно бы в отчаянии из-за неисполненного долга. Господин и женщина отскочили в сторону и ждали, растопырив руки. Помощник с внезапной решимостью кинулся на гроб и сел на него верхом, это сидение казалось ему не таким ужасным, как возможность того, что гроб откроется и из него встанет стучавший. Впрочем, помощник, может быть, уже жалел о своем опрометчивом поступке, но теперь, сидя наверху, не решался слезть, и все усилия хозяина согнать его были тщетны. Женщина в окне, которая, по всей вероятности, тоже слышала стук, но не могла определить, откуда он исходит, и уж во всяком случае не могла подумать, что он исходит из гроба, ничего не понимала в происходящем внизу и с удивлением взирала на эту сцену. Полицейский, влекомый каким-то неопределенным позывом, однако сдерживаемый каким-то неопределенным страхом, нерешительно приближался.
И тут раздался удар в крышку такой силы, что помощник съехал на сторону и последовал общий короткий возглас всех собравшихся вокруг; женщина в окне исчезла — по-видимому, торопливо спускалась вместе с ребенком вниз по лестнице.
123. Ищи его острым пером, спокойно, не вставая с места; осматривайся вокруг, поворачивая голову, прямо, крепко сидящую на плечах. Если оставаться в пределах границ твоей службы, ты верный слуга; в пределах границ твоей службы ты — господин, твои ляжки сильны, широка грудь, легко изгибается шея, когда ты приступаешь к своим поискам. Тебя видно издалека; словно к колокольне деревенской церкви тянутся к тебе по степным дорогам, через холмы и долины, одинокие путники.{121}
124. Мою плодовитость обеспечивает питание. Исключительная пища, исключительно приготовленная. Из окна моего дома я наблюдаю длинную вереницу подносчиков продуктов; часто они спотыкаются, и тогда каждый прижимает к себе свою корзину, чтобы она не пострадала. Поглядывают они и вверх, на меня, поглядывают дружески, некоторые — с восхищением.
125. Мою плодовитость обеспечивает питание. Тот сладкий сок, который поднимается вверх от моего молодого корня.
126. Вскочив из-за стола, все еще с кубком в руке, я гонюсь за врагом, который вынырнул из-под стола напротив меня.
127. Когда он вырвался, добрался до леса и исчез, был уже вечер. Впрочем, дом ведь стоял в лесу. Городской дом, по-городскому, как положено построенный, с эркером в городском или пригородном вкусе, с маленьким, огороженным решеткой палисадничком, с занавесками из тонкой ячеистой ткани на окнах, — городской дом, стоявший тем не менее совершенно уединенно. И наступил зимний вечер, и здесь, в чистом поле, было очень холодно. Но ведь это было совсем не чистое поле, а городской перекресток, потому что за угол заворачивал вагон трамвая; тем не менее это было все же не в городе, потому что этот вагон не ехал, а с незапамятных времен стоял там, навсегда застыв в таком положении, словно заворачивает за угол. И вагон был с незапамятных времен пуст — и это даже вообще был не трамвайный вагон, а вагон на четырех колесах, но в смутно льющемся сквозь туман лунном свете мог напоминать все что угодно. И городская мостовая здесь была, с мощением наподобие плиточного — с идеально пригнанными плитками, но это были лишь сумеречные тени деревьев, лежавшие на заснеженной проселочной дороге.
128. То, как этот маленький Борхер старается попасть в мой дом, можно назвать как угодно — и трогательным, и пугающим, и отвратительным. Впрочем, он всегда был юродивым; непригодный ни для какой работы, брошенный своей семьей, кормящийся чем Бог пошлет, он слонялся целыми днями по округе, чаще всего — на болоте. Иногда он день и ночь лежал дома в углу, потом опять пропадал из дому на много ночей.
Мне эти сельские дурачки в последнее время не дают покоя. Дурачок-то он с давних пор, но только меня это касалось не больше, чем любого другого.
Вот опять внизу что-то повисло на садовой калитке. Я выглядываю в окно. Разумеется, это опять он.
129. Если ты хочешь, чтобы тебя ввели в незнакомую семью, ты находишь какого-нибудь общего знакомого и просишь его оказать тебе эту любезность. А если никого не находишь, то набираешься терпения и ждешь, когда представится подходящая возможность.
В таком маленьком местечке, как наше, не представиться она не может. А не представится сегодня, так наверняка представится завтра. А если не представится, ты не станешь из-за этого сотрясать основы мироздания. Если эта семья как-то может обходиться без ваших встреч, то и ты как-нибудь — во всяком случае, не хуже — сможешь обойтись без них.
Все это само собой разумеется, и только К. этого не понимает. Не так давно втемяшилась ему в голову мысль внедриться в семейство нашего помещика, но он пытается действовать не теми путями, какие приняты в обществе, а прямо в лоб. Возможно, обычный путь кажется ему непомерно длинным — и небезосновательно, — однако тот путь, по которому пытается идти он, просто невозможен. При этом я не переоцениваю значительности нашего помещика: он разумный, прилежный, достойный человек, но не более того. Что надо от него К.? Может быть, он хочет получить работу в поместье? Нет, не хочет, он состоятельный человек и ведет беззаботную жизнь. Но, может быть, он любит дочку помещика? Нет-нет, в этом его заподозрить нельзя.{122}
130. Вмешалась жилищная администрация, и было такое количество административных постановлений, что одним мы все же пренебрегли; как выяснилось, одна из комнат нашей квартиры должна быть отдана под жильцов; случай был, впрочем, не вполне ясный, и если бы мы раньше заявили об этой комнате в администрацию и одновременно представили наши возражения против обязанности сдавать ее, перспективы нашего дела были бы достаточно обнадеживающими, однако теперь наше пренебрежение административным постановлением стало отягчающим обстоятельством, и в порядке наказания мы были лишены права обжаловать административное решение. Неприятный случай. Тем более неприятный, что администрация теперь ведь имела возможность выделить нам жильца по своему усмотрению. Мы, однако, надеемся, что по
