крайней мере против этого еще сможем что-то предпринять. У меня есть один племянник, изучающий в здешнем университете юриспруденцию; его родители, мои, в сущности, близкие, а в действительности — очень дальние родственники, живут в каком-то провинциальном городке, о котором я почти и не слышал. Приехав в столицу, молодой человек заходил к нам представиться: слабый, пугливый, близорукий подросток с сутулой спиной и неприятно скованными движениями и речью. Разумеется, в его душе могли скрываться прекрасные задатки, но у нас не было ни времени, ни желания проникать в нее столь глубоко; такой юнец, такое длинностебельковое дрожащее растеньице потребовало бы бесконечно много внимания и ухода, мы не могли взваливать это на себя, но тогда уж лучше было вообще ничего не делать и отослать этого юношу куда-нибудь подальше. Немного поддержать его деньгами и советами мы могли — и мы это сделали, но каких-либо дальнейших ненужных посещений более уже не допускали. Однако теперь, получив такое административное предписание, мы об этом юноше вспомнили. Он живет где-то в одном из северных районов, конечно, более чем скромно, и пропитания ему, конечно, едва хватает для того, чтобы ноги еще носили это неприспособленное к жизни тельце. Что если нам перевезти его сюда? Не только из сострадания — из сострадания мы уже давно могли и, возможно, должны были это сделать, — нет, не только из сострадания, да это и не должно засчитываться нам в качестве какой-то несомненной заслуги, мы были бы уже довольно вознаграждены, если бы этот наш маленький племянник в последний момент спас нас от диктата жилищной администрации, от вторжения неизвестно кого, какого-то потрясающего своим видом на жительство совершенно чужого нам пришельца. И это, насколько нам удалось выяснить, вообще говоря, вполне возможно. Если бы удалось предъявить бедного студента жилищной администрации в качестве уже проживающего в квартире, если бы удалось показать, что, потеряв комнату, этот студент лишается не только комнаты, но, почти что, — возможности существования, если бы, наконец, удалось правдоподобно объяснить — племянник не отказался бы соучаствовать в этом маленьком маневре, об этом мы уж позаботились бы, — что он, по крайней мере периодически, и раньше жил в этой комнате и только на время подготовки к экзаменам (разумеется, длительное) уезжал в деревню к родителям, — если бы все это удалось, тогда, надо полагать, нам уже почти нечего было бы опасаться. Ну, значит, быстро, на такси — за племянником. Вход со двора, пятый этаж; в нетопленой комнате он ходит в зимнем пальто из угла в угол и зубрит. Все на нем и вокруг него так чудовищно грязно и запущенно, что приходится крепко стискивать в кармане предписание жилищной администрации, чтобы вновь убедить себя в том, что дело безусловно необходимо.

131. Свежий воздух. Бьющая ключом вода. Бурное, мирное, высокое, ширящееся бодрствование. Благословенный оазис. Утро после бурно проведенной ночи. С небом грудь в грудь. Мир, примирение, погружение.

132. Творчески. Приступай! Сойди с этой колеи! Объясни мне! Потребуй от меня объяснений. Осуди! Убей!

133. Он поет в хоре… Мы много смеялись. Мы были молоды, день был прекрасен, высокие окна коридора выходили в необозримый цветущий сад. Мы облокотились на подоконник открытого, увлекающего вдаль и взгляд, и нас самих окна. Иногда слуга, сновавший у нас за спиной туда и сюда, произносил слово, которое должно было убедить нас вести себя потише. Мы почти не обращали на него внимания, мы его почти не понимали, я помню только его гулкие шаги по каменным плитам, только этот издалека предупреждающий звук.

134. Мы, собственно, даже не знали, хотим ли мы увидеть художника-оккультиста. И, как бывает, когда какое-то легкое, с давних пор незаметно присутствующее желание может при несколько большем сосредоточении внимания исчезнуть и только благодаря вскоре заявляющей о себе действительности ощущается удержавшимся на подобающем ему месте, так и нас уже долгое время незаметно точило любопытство, побуждая увидеть одну из тех дам, которые под действием внутренней, но чуждой им силы изображают вам вполне лунный цветок, потом глубоководные растения, потом деформированные различными деформациями головы с высокими прическами и в шлемах — и все прочее, что положено.

135. 15 сентября 1920 г. Это начинается с того, что вместо пищи ты, к его удивлению, пытаешься засунуть в рот такой пучок кинжалов, какой он только может ухватить.

136. Под каждым намерением, как под листом с дерева, лежит, притаившись, болезнь. Когда ты наклоняешься, чтобы рассмотреть ее, и она чувствует, что ее обнаружили, эта тощая немая злоба выпрыгивает, желая быть не раздавленной, а оплодотворенной тобой.

137. Это — мандат. В силу своего характера я могу принять только такой мандат, какого мне никто не давал. Я способен жить в таком противоречии с жизнью, и всегда — только в противоречии. Но, очевидно, как и всякий, ибо, живя, мы умираем, а умирая — живем. Так, например, цирк-шапито окутан парусиной, чтобы тот, кто не внутри, ничего не смог увидеть. Но вот, кто-то находит в парусине маленькую дырочку и все-таки может посмотреть снаружи. Правда, ему должны это позволить. Нам всем на одно мгновение это позволяют. Правда, — вторая «правда» — по большей части, в такую дырку видны только спины зрителей со стоячих мест. Правда, — третья «правда» — музыку во всяком случае слышишь, и рычание зверей — тоже. Пока, наконец, не упадешь, бесчувственный от ужаса, в объятия полицейского, который, по долгу службы, обходит цирк кругом и лишь слегка хлопает тебя ладонью по плечу, чтобы обратить твое внимание не неподобающий характер такого напряженного всматривания, за которое ты ничем не заплатил.

138. Силы человека не следует представлять себе в виде какого-то оркестра. Тут, напротив, все инструменты должны играть непрерывно и изо всех сил. Ведь это предназначено не для человеческого уха, да и того концертного времени, в течение которого каждый инструмент может надеяться прозвучать, не дано.

139. 16 сентября 1920 г. Иногда это выглядит так: у тебя есть задача, есть столько сил, сколько требуется для ее исполнения (не слишком много — и не слишком мало: хотя тебе и приходится с ними собираться, но бояться не приходится), тебе оставлено достаточно свободного времени, и желание работать у тебя тоже есть. Что же мешает помешать успешному решению этой чудовищной задачи? Не трать свое время на поиски помех: может быть, их нет.

140. 17 сентября 1920 г. Есть только цель, пути нет. То, что мы называем путем, это колебание.{123}

141. Я никогда не чувствовал груза иной ответственности, кроме той, какую возлагали на меня существование, взгляд и приговор других людей.

142.

21 сентября 1920 г.
Останки подняты.
Счастливо освобожденные члены
под балконом в свете луны.
На заднем плане — немного листвы
с темным, как у волос, отливом.

143. Какая-то вещь после кораблекрушения попадает в воду новой и красивой, потом годами захлестывается волнами, делается беззащитной и в конце концов распадается.

144. Сегодня в цирке — большое представление, водная феерия; всю арену зальют водой, по этой воде будет носиться Посейдон со своей свитой, появится корабль Одиссея и запоют сирены, а потом из волн поднимется нагая Венера, причем переход к изображению жизни будет представлен в современной семейной ванне. Директор, старый, седовласый, но все еще подтянутый цирковой наездник, очень многого ожидал от успеха этого представления. Успех был в высшей степени необходим: последний год закончили очень плохо, несколько неудачных гастролей принесли большие убытки. И вот теперь они выступают здесь, в этом городишке.

145. Ко мне пришли несколько человек с просьбой построить для них город. Я сказал, что их слишком мало, им хватит места в одном доме, и никакого города строить для них я не буду. Но они сказали, что за ними придут еще и другие и что среди них ведь есть семейные пары, у которых должны появиться дети, к тому же город не обязательно строить сразу, достаточно лишь наметить контуры, а застраивать можно постепенно. Я спросил, где они хотят видеть построенный для них город; они сказали, что сейчас же покажут мне это место. Мы шли вдоль берега реки, пока не пришли на довольно заметно приподнятую, круто обрывающуюся к реке, но, вообще, полого снижающуюся и очень широкую возвышенность. Они сказали, что вот тут, наверху, они и хотят видеть построенный для них город. Там не было никаких деревьев — только чахлая травяная поросль, это мне понравилось, но обрыв к реке показался мне слишком крутым и я обратил на это их внимание. Они, однако, сказали, что это не страшно, ведь город вытянется по другим склонам и будет достаточно других спусков к воде, а кроме того, с течением времени, возможно, найдут способ как-то преодолевать этот крутой обрыв, во всяком случае, для основания города это не препятствие. К тому же они молоды и сильны и легко смогут взобраться по этому обрыву, что они и собирались мне тут же продемонстрировать. Они это сделали; как ящерицы, извивались они всем телом, поднимаясь по расщелинам скал; вскоре они уже были наверху. Я тоже поднялся наверх и спросил, почему они хотят, чтобы город был им построен именно здесь. Ведь для обороны это место не особенно удачно, природой оно защищено только со стороны реки, то есть именно там, где защита нужна меньше всего — там, скорее, желательно было бы иметь свободную и легкую возможность уплыть; в то же время со всех остальных сторон возвышенность была легко доступна и поэтому — а также вследствие своей большой протяженности — труднозащитима. Кроме того, почва там, наверху, еще не изучена на предмет ее плодородности, следовательно, остается зависимость от равнинных территорий и придется рассчитывать на гужевой подвоз, что для города всегда опасно, особенно в неспокойные времена. Опять-таки, не было еще установлено, можно ли будет там, наверху, найти достаточно питьевой воды; тот маленький источник, который мне показали, выглядел ненадежным.

— Ты устал, — сказал один из них, — ты не хочешь строить этот город.

— Да, я устал, — сказал я и сел на камень возле источника.

Они смочили в воде платок и освежили мне лицо, я поблагодарил. Потом я сказал, что хочу еще раз сам обойти эту возвышенность, и ушел от них; обход длился долго, когда я вернулся, было уже темно, все лежали вокруг источника и спали; накрапывал дождик.

Утром я снова задал им тот же вопрос; они не сразу поняли, как