89. Риторический вопрос
90. При такой питейной способности я пока не смогу пойти с отцом в пивную в саду городской школы плавания.
91. В прежние годы Венеция Рива Дезенцано и тот же Нордерней Гельголанд дядя Зигфрид.{163}
92. Я однажды должен был ехать с ней (с ее знакомым) на Балтийское море, но постеснялся из-за своей худобы и, в общем, нерешительности.
Насколько это того стоило, понимать меня. Такая она была во всем.
Она была не красивая, но стройная, с благородной фигурой, которую она, как рассказывают (сестра Макса, ее подруга) сохранила.{164}
93. Положи мне на минутку руку на лоб, чтобы мне набраться мужества.
94. Эта газета приходит в 3 экземплярах 2 раза в неделю.
95. Каждый член устал, как человек.
96. Почему я в больнице даже не попробовал с пивом лимонад это все было так бесконечно.
97. Итак, помощь снова уходит, не оказав помощи.{165}
98. У рассказа теперь новое название: «Певица Жозефина, или Мышиный народ». Такие названия с «или» не очень красивы, но, может быть, здесь это имеет особый смысл. Оно несколько напоминает весы.
99. Когда я был маленьким и еще не умел плавать, отец, который тоже не умел плавать, иногда брал меня с собой в отделение для неумеющих. И потом мы сидели с ним, голые, у стойки, и перед каждым были пол-литра пива и колбаса. Колбасу отец обычно приносил с собой, так как в школе плавания она была слишком дорогая. Ты должна хорошо себе это представить: огромный мужчина держит за руку маленького робкого заморыша… например, как мы с ним раздеваемся в темноте в маленькой кабинке и как он потом меня оттуда вытаскивает, потому что я стесняюсь, как он пытается преподать мне свои мнимые плавательные познания и тому подобное. Но потом — пиво!
100. У тебя нет такого чувства, что перед Леонхардом, когда он диктует, стоит стаканчик пшора?{166}
101. Мой кузен был замечательный человек. Когда этот Роберт — ему было уже лет сорок — ближе к вечеру: раньше он не мог, он был адвокат и был очень занят, как делами, так и удовольствиями, — так вот когда он после пяти вечера появлялся в Софиевой школе плавания, несколькими движениями сбрасывал одежду, прыгал в воду и бултыхался там с силой красивого дикого зверя, сверкая водой и сияя глазами, и мгновенно оказывался далеко у самой запруды, — это было великолепно. А полгода спустя он был уже мертв, замученный насмерть врачами. Какая-то загадочная болезнь селезенки, с которой боролись, в основном, инъекциями молока, зная, что это ничем не поможет.
102. У Макса 27 мая день рождения.
103. Чаще предлагай сестре вина.
104. Здесь хорошо дарить, потому что здесь ведь каждый — немного знаток.
105. Это счастье — дарить то, что другому наверняка и в тот же миг доставит искреннюю радость.
106. Надо бы еще позаботиться о том, чтобы самые нижние цветы там, где они прижимаются к вазе, не страдали. Как бы это сделать? Может быть, действительно лучше всего — чашки.
Речь о еврейском языке{167}
Перед тем как прозвучат первые стихи восточно-еврейских поэтов, я хотел бы уверить вас, глубокоуважаемые дамы и господа, в том, что вы понимаете идиш намного лучше, чем вы думаете. Я, собственно, не забочусь о тех впечатлениях, которые получит каждый из вас на сегодняшнем вечере, но я хочу, чтобы с первого же мгновения они — если они того заслуживают — воспринимались свободно. Однако этого не может произойти, пока некоторые из вас испытывают перед идиш такой страх, что он почти читается на лицах. О тех, кто относится к идиш с пренебрежением, я вообще не говорю. Но страх перед идиш — если угодно, страх, смешанный с неким известным отвращением — в конце концов вещь, в принципе, понятная.
Если мы окинем предусмотрительно-беглым взглядом нашу западноевропейскую жизнь, мы найдем ее весьма упорядоченной, все спокойно идет своим чередом. Мы живем в каком-то прямо-таки веселом согласии, понимаем друг друга, когда нам это необходимо, обходимся друг без друга, когда нас это устраивает, но понимаем друг друга даже и тогда; кто, существуя при таком порядке вещей, смог бы понять этот путаный идиш — да и кто вообще захотел бы его понимать?
Идиш — это самый молодой европейский язык, ему всего четыреста лет — даже, собственно, еще намного меньше. Он еще не выработал такие ясные языковые формы, какие используем мы. Его выражения коротки и остры.
У него нет никакой грамматики. Любители пытаются составить грамматику, но идиш постоянно живет в речи и не может устояться. Народ не оставляет его грамматикам.
Он состоит из одних иностранных слов. Но они в нем не покоятся, а сохраняют ту торопливость и живость, с которой были усвоены. Переселения народов пронизывают идиш от одного его края до другого. Все это немецкое, древнееврейское, французское, английское, славянское, нидерландское, румынское и даже латинское идиш воспринял с любопытством и легкомыслием; немалая сила нужна уже для того, чтобы удержать эти языки вместе в таком состоянии. Поэтому ни один разумный человек и не помышляет о том, чтобы превратить идиш в какой-то мировой язык, как ни близок он, вообще говоря, к таковому. Заимствования из него популярны только в воровском жаргоне, потому что арго меньше нуждается в языковых связях, чем в отдельных словах. А также потому, что идиш все-таки долго был презираемым языком.
Но и в таком бытовании языка господствуют осколки известных языковых законов. К примеру, начало формирования идиш относится ко времени перехода средневерхненемецкого в нововерхненемецкий. Тогда происходил выбор форм, средневерхненемецкий выбрал одну, идиш — другую. Иными словами, идиш развивал формы средневерхненемецкого языка последовательнее, чем даже нововерхненемецкий, так, например, выражение на идиш mir seien (нововерхненемецкое wir sind[6]) естественнее развилось из средневерхненемецкого sin, чем это современное wir sind. То есть идиш продолжал придерживаться форм средневерхненемецкого несмотря на развитие нововерхненемецкого. Все, что попадало в гетто, не скоро выходило оттуда. Так сохраняются формы Kerzlach, Bkmlach, Liedlach[7]. И затем в это языковое образование, смешивающее закон и произвол, вливаются еще и диалекты. Да и весь идиш состоит только из диалекта, даже письменный, несмотря на то, что о написании, в основном, имеется единое мнение.
При всем том я думаю, что в большинстве своем вы, глубокоуважаемые дамы и господа, пока что пребываете в убеждении, что ни единого слова на идиш не поймете.
Не ожидайте от объяснений поэзии никакой помощи. Если уж вы даже идиш понять не в состоянии, никакое конкретное объяснение вам не поможет. В лучшем случае вы поймете его и заметите себе, что там будет что-то сложное. К примеру, я мог бы вам сказать: господин Леви прочтет сейчас — как это в самом деле и будет — три стихотворения. Вначале «Grine» Розенфельда. «Grine» это «Grunen», «зеленые», «новобранцы», новоприбывшие в Америку переселенцы. В этом стихотворении такие еврейские эмигранты со своими грязными дорожными узлами маленькой группкой идут по улице Нью-Йорка. Естественно, собираются зеваки, с удивлением их рассматривают, следуют за ними и смеются. Взволнованный этой уличной сценой до глубины души, поэт поднимается над ней и обращается ко всем евреям и ко всему человечеству. И кажется, что когда говорит поэт, эта группа эмигрантов застывает, хотя они далеко от него и не могут его услышать.
Второе стихотворение принадлежит Фругу и называется «Песок и звезды». Это горькая интерпретация одного библейского предсказания. В нем говорится, что мы станем как песок у моря и как звезды на небе. Ну, как песок нас уже попирают — когда же теперь сбудется и про звезды?
Третье стихотворение — Фришмана, называется «Ночь тиха». Влюбленная пара встречает ночью благочестивого ученого, идущего в молельный дом. Они пугаются: теперь на них могут донести, потом успокаивают друг друга.
Как вы видите, такие объяснения ничего не дают. Привязанные к этим объяснениям, вы затем в читаемом будете искать то, что уже знаете, и того, что там есть на самом деле, не заметите. Но, к счастью, всякий, знающий немецкий язык, способен понять и идиш. Так как если смотреть с некоторого — правда, большого — удаления, то внешняя понятность идиш образована немецким языком; в этом преимущество идиш перед всеми языками земли. Однако — по справедливости — и у них у всех есть преимущество перед ним. И именно то, что идиш нельзя перевести на немецкий. Связи между идиш и немецким слишком тонки и значимы, они мгновенно разрываются, когда идиш возвращают к немецкому, то есть возвращают уже не идиш, а нечто бессущностное. Переводом, к примеру, на французский идиш может быть сообщен французам, переводом на немецкий он уничтожается. Так, «toit» это не «tot» и «Blьt» — никоим образом не «Blut»[8].
Но не только из этой дали немецкого языка можете вы, уважаемые дамы и господа, понять идиш; вы можете подойти к нему на шаг ближе. Уже сравнительно недавно появился хорошо известный разговорный язык немецких евреев — в качестве некоторого более или менее отдаленного, но все еще сохраняющего множественность оттенков (в зависимости от места проживания носителей: в городе или деревне, на востоке или на западе) приближения к идиш. Поэтому историческое развитие языка идиш можно было бы проследить в современной плоскости почти так же хорошо, как и в глубине истории.
И уже совсем близко вы подойдете к идиш, если вспомните о том, что, помимо знаний, в вас живут способности и сочетания способностей, позволяющие вам понимать идиш чувством. Лишь так может объясняющий помочь вам — успокоив вас, чтобы вы не чувствовали себя исключенными и осознали, что уже не можете жаловаться на непонимание языка. Это — самое важное, ибо с каждой жалобой понимание ускользает. В то же время, сохранив спокойствие, вы вдруг окажетесь внутри этого языка. Но раз уловив идиш — а он соединяет всё: и слово, и хасидскую мелодику, и само существо этого восточно-еврейского актера, — вы уже не сможете вновь обрести ваше прежнее спокойствие. Вы тогда так сильно почувствуете истинное единство этого языка, что испугаетесь, но уже не идиш, а себя. И вы не сможете в одиночку выносить этот страх, если одновременно из того же идиш к вам не придет вера в себя, равная этому страху — и еще более сильная, чем он. Впитывайте ее в себя настолько, насколько сможете! Если же потом, завтра
