Дорогой Феликс,
ты очень хорошо сделал, и я рад за тебя безгранично. В будние дни мне трудновато, но в воскресенье, может быть, заеду. Не захватить ли мне с собой Оскара? Жаль только, что я никогда не знаю, буду ли я завтра жив или еле жив, и что последнее всегда более вероятно. Я привезу тебе тогда одну отличную, неподъемную — но с твоей помощью, может быть, все-таки удастся ее поднять — статью Хеймана{176} о политике и избирательном праве из «Рундшау».
Франц.
[Прага], 5. 9. 1917 г.
Максу Броду и Феликсу Вельчу.
Дорогой Макс,
пишу под копирку тебе и Феликсу: первое объяснение с матерью прошло на удивление легко. Я просто сказал между прочим, что, может быть, не буду пока снимать никакой квартиры, поскольку чувствую себя не совсем здоровым: расшатались нервы, а лучше попытаюсь взять более продолжительный отпуск и поеду тогда к О.{177} Вследствие ее безграничной готовности при малейшем намеке давать мне любые отпуска (когда это зависит от нее), она не увидела в моем объяснении ничего подозрительного, так что пусть это — пока во всяком случае — так и остается; то же самое — и в отношении отца. Поэтому в случае, если ты будешь с кем-нибудь говорить об этом деле, прошу тебя одновременно — или задним числом, если это уже имело место — предупреждать собеседника, чтобы с моими родителями он об этом не говорил даже в том случае, если бы в разговоре у него стали что-то выспрашивать (само по себе это, естественно, отнюдь не тайна; наличность моего земного имущества, с одной стороны, как раз увеличилась на туберкулез, правда, с другой стороны, несколько и уменьшилась). Пока можно не создавать родителям лишних забот, это безусловно надо постараться сделать, тем более, что это ведь так легко.
Еще раз — уже без копирки — благодарю, Макс; действительно, очень хорошо, что я туда сходил, а без тебя этого наверняка не случилось бы{178}. Ты, кстати, сказал там, что я легкомыслен, — напротив, я чересчур расчетлив, а судьба таких людей уже предсказана в Библии. Но я и не собираюсь жаловаться, сегодня — менее, чем когда-либо. К тому же я и сам это предсказал. Помнишь рану, расцветающую в «Сельском враче»? Сегодня пришли письма от Ф. — спокойные, приветливые, без всякого злопамятства, — точно такие, какими я их видел в моих лучших снах. Тяжело теперь писать ей.
[Цюрау, 22 сентября 1917 г.].
Дорогой Феликс,
похоже, произошло недоразумение. Мы пригласили тебя, то есть вас, с тем чтобы вы здесь побыли, а не с тем чтобы вы увезли отсюда то немногое, что здесь есть. Намек на что-либо подобное был бы чистым соблазном. Главным затруднением мне представлялось получение отпуска, но как раз эта трудность тебя пугает меньше всего. Поселиться здесь можно и вдвоем, а вот земных благ действительно не много. Для местного потребления и для приезжих больных пока хватает, имеется даже некоторое изобилие, но очень мало что можно увезти — и то лишь время от времени. Однако для вас в любом случае кое-что приберегут.
Перспектива переселения повергает меня в истинный трепет, меня и куда меньшее выбивает из колеи. Чаетерапия мне не нравится, но с моими легкими я в вопросах здоровья голоса уже, наверное, иметь не могу. Достаточно сказать, что при этом лечении ты должен носить куртку, в задний карман которой вставлен наполовину торчащий оттуда термос.
В какой клуб это приглашение? В еврейский, да? Если ты намерен прочитать там публичный доклад и об этом будет своевременно объявлено, то у тебя даже будет один слушатель, который собственной персоной явится из провинции, при условии, разумеется, что еще будет транспортабелен.
Пока что это несомненно так, за первую неделю здесь я прибавил килограмм и в этих первых проявлениях болезни усматриваю скорее вмешательство ангела-хранителя, чем дьявола. Но, по всей видимости, как раз такое развитие всего этого дела и есть дьявольщина, и, может быть, потом, оглядываясь назад, увидишь, что это мнимо-ангельское было худшим в нем.
Вчера пришло письмо от д-ра Мюльштейна{179} (я ему только сообщил в письме, что был у профессора П.{180}, и приложил копию заключения), в котором, между прочим, говорится: вы несомненно можете рассчитывать на улучшение (!), правда, констатировать его можно будет лишь по прошествии значительного промежутка времени.
Таким образом, мои перспективы, с его точки зрения, постепенно затуманиваются. После первого обследования я был почти совершенно здоров, после второго все было даже еще лучше, позже появился легкий левосторонний бронхит, еще позже — «чтобы ничего не преуменьшать и ничего не преувеличивать» — туберкулез справа и слева, который, однако, пройдет и в Праге, и бесследно, и скоро, и, наконец, теперь я несомненно могу рассчитывать на улучшение, которое когда-нибудь — когда-нибудь да наступит. Такое впечатление, словно он своей широкой спиной хотел заслонить от меня ангела смерти, стоящего за ним, и словно теперь он понемногу отходит в сторону. Оба они меня (к сожалению?) не пугают.
Здешняя моя жизнь превосходна — во всяком случае, была при той прекрасной погоде, которая до сих пор стояла. Солнечной комнаты у меня, правда, нет, зато есть великолепное место для лежания на солнце. Некий пригорок или, скорее, некая маленькая возвышенность в центре широкой полукруглой котловины, над которой я господствую. Я возлежу там, как король, почти на одной высоте с цепью ограничивающих котловину высот. При этом благодаря удачному профилю местности меня вряд ли кто-то видит, что очень приятно, если принять во внимание сложное устройство моего лежака и то, что я лежу на нем полуголый. И лишь очень редко на границе моей возвышенности поднимает голову оппозиция и кричит мне: «А ну, слазь оттудова!» Более радикальные призывы я по причине содержащихся в них диалектизмов понять не могу. Есть, впрочем, надежда, что я еще стану здесь сельским дурачком; похоже, теперешний, которого я сегодня видел, живет, практически, в соседней деревне и уже стар.
Комната моя не так хороша, как это место, в ней нет ни солнца, ни покоя. Но хорошо расположена и вам понравится, поскольку в ней вы будете спать. Я же прекрасно могу спать в какой-то другой комнате, как я, к примеру, вчера и поступил, когда здесь была Ф.
В связи с Ф. одна библиотечная просьба. Ты знаешь наш с ней старый спор о слове «bis»[9]. Так вот, я ее неверно понимал. Она считает, что хотя «bis» и может использоваться как союз, но только в значении «до тех пор пока». Поэтому нельзя, например, сказать: «Bis Du herkommst, werde ich Dir funfhundert Kilogramm Mehl geben»[10] (Правда, это только грамматический пример.)
Не будешь ли ты так добр посмотреть по Гриммам (я уже забыл примеры) или по другим книгам, права ли Ф. Дело это не так уж незначительно для характеристики моего двойственного положения по отношению к ней: служебная собака и цербер «в одном лице».
Кстати, еще одна просьба, хорошо сочетающаяся с первой: во втором томе «Болезненных нарушений влечений и эмоциональной сферы (онанизм и гомосексуализм)» д-ра Вильгельма Штекеля — или как-то похоже, да ты знаешь этого венца, разменявшего Фрейда на мелочь, — есть пять строк о «Превращении». Если у тебя есть эта книга, сделай одолжение, спиши их для меня.
И это еще не все, есть еще одна просьба, но уже последняя. Я тут читаю почти только чешское и французское, причем исключительно автобиографии и письма, естественно, хоть сколько-нибудь прилично напечатанные. Не мог бы ты мне повыдавать таких томов? Выбор — на твое усмотрение. Почти все в этом жанре — если не слишком ограничено военными, политическими или дипломатическими делами — для меня очень ценно. Выбор чешских, по всей вероятности, будет особенно мал, к тому же я сейчас прочел, может быть, лучшую из этих книг: избранные письма Божены Немцовой{181} — неисчерпаемый источник человековедения. Как там твоя политическая книжка?{182}
Франц.
Еще вспомнил: «Жизнь любви в романтизме» тоже было бы неплохо. Но вышеназванные важнее. Если нужен залог, я передам, чтобы принесли. Те четыре тома (каменные мосты и Прага) ты, очевидно, уже имеешь. Если ты потом мне как-нибудь черкнешь, что книги у тебя, их заберет кто-нибудь из нашего магазина, и я получу их в посылке, которые мне время от времени присылают. Оттла со вчерашнего дня в Праге, иначе тоже бы написала.
Зачеркнутые слова на предыдущей странице — это начало вопроса, который я опустил, так как в нем было бы слишком много грубого профессионального любопытства. Теперь, когда я в этом признался, вопрос стал лучше, и я могу спросить: что тебе известно о Роберте Вельче?{183}
[Цюрау, начало октября 1917 г.].
Дорогой Феликс,
ты, следовательно, не сердишься, и это хорошо, но то, что вокруг «лжи» дoлжно видеть сияние глубокой правды, лжеца утешить не может. О самом этом деле следовало бы, впрочем, еще кое-что сказать в дополнение, однако, говоря с тобой, в этом нет нужды. (Между строк: сегодня после отнюдь не скверного дня я так туп и так против себя настроен, что лучше было бы отложить письмо.)
Масштабы, которые приобретает твоя педагогическая деятельность, поразительны — не в том, что касается учеников: я это всегда предсказывал, по мне, так они даже слишком медленно стекаются, — а в том, что касается тебя. Сколько для этого нужно самообладания, постоянства, присутствия духа, надежности, истинно рабочего настроя или, говоря высоким слогом, мужества, чтобы пуститься в такие дела, чтобы не бросить их и, преодолевая действительно сильнейший встречный ветер, еще и обратить их в собственную духовную пользу, как ты это фактически делаешь, хотя и пытаешься отговариваться. Так что пусть это будет сказано, даже и я в этом отношении почувствую себя лучше. Теперь тебе осталось научиться только воспринимать крик детей как ликование по поводу успеха этих занятий. К тому же по мере погружения в осень всякие шумы должны исчезать так же, как здесь, где никаких поводов для ликования нет, понемногу запирают гусей, прекращают выезжать в поля, ограничивают кузнечные работы мастерской, а детей все больше держат дома, и только звонкий напев диалекта и лай собак звучат по-прежнему, в то время как перед твоим домом уже давно тишина, и ученицам ничто не мешает смотреть на тебя во все глаза.
Здоровье у тебя, значит, получше (занятна твоя тайная страсть к фурункулам, побеждаемая еще большей — к йоду), у меня — не хуже, при том, что на свой привес, который теперь составляет уже три с половиной килограмма, я смотрю
