* * *
Вчера я видел тебя во сне. Подробностей почти не помню, помню только, что мы все время переходили друг в друга, я был тобой, ты – мной. Под конец ты каким-то образом загорелась, я вспомнил, что огонь гасят тканью, схватил старый пиджак и принялся сбивать с тебя пламя. Но тут опять начались превращения, и вышло так, что тебя уже не было, а горел я сам и сам же пиджаком сбивал с себя огонь. Но это не помогало, а только подтвердило давнее мое опасение, что таким способом с огнем не поборешься. Меж тем приехали пожарные и все ж таки спасли тебя. Но ты была не другая, не как раньше, призрачная, нарисованная мелом во тьме и безжизненная, а может быть, просто без чувств от радости, что спасена, упала мне в объятия. Но и тут действовала неопределенность переменчивости, может быть, это я упал в чьи-то объятия.
* * *
Только что приходил А., ты его знаешь? Хоть бы прекратились эти визиты, люди все такие живые, поистине бессмертные, не в плане настоящего бессмертия, но как бы в глубь их сиюминутной жизни. Я так их боюсь. От страха я готов был прочесть в его глазах любое желание и от благодарности целовать ему ноги, лишь бы он без приглашения отправился куда-нибудь с другим визитом. В одиночестве я еще живу, но, как только приходит посетитель, он меня форменным образом убивает, чтобы затем своею силой оживить снова, но силы у него не хватает. В понедельник я должен навестить его, и от этого у меня уже сейчас голова идет кругом.
* * *
Милена, зачем ты пишешь о нашем совместном будущем, ведь оно никогда не наступит, – или потому ты о нем и пишешь? Однажды вечером мы в Вене вскользь об этом заговорили – и уже тогда у меня было чувство, что мы ищем кого-то хорошо нам знакомого, без кого мы скучаем, мы зовем его, называем самыми ласковыми именами, а ответа нет; да и как он мог ответить, его ведь не было ни рядом, ни далеко окрест.
Мало есть несомненных истин в мире, но вот эта из их числа: никогда мы не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом – никогда; даже общего города у нас не будет. Я сейчас чуть не сказал, что так же в этом уверен, как и в том, что завтра утром не встану с постели (вставать одному! Я сразу вижу себя под самим собой, как под тяжелым крестом, он придавил меня, я распластан, и какая тяжкая предстоит работа, прежде чем я смогу хоть немного прогнуться и приподнять навалившийся на меня труп) и не пойду в бюро. И так оно и есть – я наверняка не встану, но если для того, чтоб встать, понадобится усилие лишь чуть больше, чем это в человеческих силах, я его, пожалуй, и сделаю – чуть выше сил человеческих я уж как-нибудь поднимусь.
Но ты все эти рассуждения – поднимусь я или не поднимусь – не воспринимай буквально, на самом деле не так уж все плохо; в том, что я завтра утром встану, я уверен все-таки больше, чем в самой даже отдаленной возможности нашей совместной жизни. Кстати говоря, ведь и ты сама, Милена, наверняка того же мнения, когда оцениваешь себя, и меня, и «море» между «Веной» и «Прагой» с его невообразимо высокими волнами.
Что же касается грязи, то почему мне нельзя демонстрировать ее снова и снова, ведь она мое единственное достояние (единственное достояние всех людей, правда, в этом я не так уж уверен)? Может быть, от скромности? Ну, это, пожалуй, единственный оправданный довод.
Тебя страшит мысль о смерти? А я только ужасно боюсь боли. Это дурной признак. Желать смерти, а боли не желать – дурной признак. А в остальном – можно рискнуть на смерть. Тебя выслали в мир, как библейскую голубку, ты не нашел зеленой ветки и снова заползаешь в темный ковчег.
* * *
Проспекты тех двух санаториев я получил, сюрпризов там, конечно, и быть не могло, ну разве что относительно цен и удаленности от Вены. В этом смысле оба они примерно одинаковы. Невероятно дороги, свыше 400 крон в день, а то и 500, притом и это еще не предел. От Вены часа три по железной дороге и полчаса на автомобиле, то есть опять-таки очень далеко, примерно как Гмюнд, правда пассажирским поездом. Хотя Гримменштайн все же как будто бы немного дешевле, и в крайнем случае я остановлю выбор на нем, но только в крайнем случае.
* * *
Видишь, Милена, я думаю только о себе, постоянно, или, точнее, об узкой, общей для нас и, как подсказывают мне чувство и мысль, очень для нас важной полоске почвы и пренебрегаю всем остальным вокруг, даже не поблагодарил тебя за «Кмен» и «Трибуну», а ведь ты опять все сделала замечательно. Я пришлю тебе свой экземпляр, который лежит у меня тут в столе, но, может быть, тебе хотелось бы получить и кой-какие замечания, тогда я должен прочитать еще раз, а это нелегко. С каким удовольствием я читаю твои переводы чужих писаний. Беседа Толстого переведена с русского?
Значит, ты болела гриппом? Ну, мне по крайней мере не приходится упрекать себя, что я проводил здесь время очень уж весело. (Иногда я не понимаю, как это люди придумали понятие «веселье», наверное, его просто вычислили как противоположность печали.) Я был уверен, что ты мне больше не напишешь, но это меня не удивляло и не печалило. Не печалило, потому что при всей печальности казалось необходимым и потому что, вероятно, на всем свете не хватит гирь, чтобы перевесить мою жалкую гирьку, и не удивляло, потому что я и раньше, в общем-то, никогда бы не удивился, если бы ты сказала: «До сих пор я была к тебе дружелюбна, но теперь все, я ухожу». Конечно, удивительные вещи случаются, но эта была бы одной из наименее удивительных; куда удивительнее, например, что мы встаем каждое утро. Но этот сюрприз вовсе не ободряет, порой он воспринимается как отвратительный курьез.
Заслуживаешь ли ты, Милена, доброго слова? Я, по всей видимости, не заслуживаю чести сказать его тебе, а то бы мог сказать.
Мы увидимся раньше, чем я думаю? (Я пишу «увидимся», а ты – «будем жить вместе».) Но я думаю (и повсюду вижу тому подтверждения, повсюду, даже в вещах, которые не имеют сюда отношения, все говорит об этом), что мы никогда не будем жить вместе, и «раньше», чем «никогда», есть тоже всего лишь никогда.
Гримменштайн все ж таки получше. Разница в цене составляет около 50 крон в день, к тому же в другой санаторий нужно везти с собой все для лежачего режима (меховую накидку на ноги, подушку, одеяла и проч., у меня ничего такого нет), в Гримменштайне можно все это взять напрокат, в «Венском лесу» – под большой залог, в Гримменштайне – нет, и расположен Гримменштайн выше и т. п. Кстати, я пока никуда не еду. Целую неделю чувствовал себя довольно скверно (небольшая температура и такая одышка, что я боялся вставать из-за стола, вдобавок сильный кашель), но это, видимо, следствие долгой прогулки, во время которой я немного увлекся разговорами, теперь все намного лучше, так что санаторий опять отодвинулся на второй план.
Получил санаторские проспекты. В «Венском лесу» комната с балконом на южную сторону стоит от 380 крон и выше, в Гримменштайне самый дорогой номер стоит 360 крон. Разница слишком большая – хотя и в том и в другом случае это гнусный грабеж. Ну что ж – сначала платишь за возможность инъекций, а потом за сами инъекции отдельно. Я бы так хотел поехать куда-нибудь в деревню – а еще лучше остаться в Праге и научиться какому-нибудь ремеслу; в санаторий мне меньше всего хочется. Чего я там не видел? Зажмет тебя главный врач промеж колен – и давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок.
* * *
Два часа пролежал на канапе и почти все время думал только о тебе.
* * *
Ты забываешь, Милена, мы же стоим рядом и смотрим на это существо на полу, на меня; но тот я, который смотрит, в таком случае бесплотен.
Между прочим, и осень тоже играет мною, то мне подозрительно жарко, то подозрительно холодно, но я особенно не вникаю, все наверняка не так уж плохо. Я и в самом деле уже подумывал ехать через Вену, но потому только, что с легкими в самом деле хуже, чем летом, – и вполне естественно, – и говорить на улице мне трудно, да и последствия бывают неприятные. Если надо и впрямь уехать из этой комнаты, тогда я хочу поскорее очутиться в Гримменштайне и броситься в качалку. Кстати, возможно, как раз путешествие пойдет мне на пользу, как и венский воздух, который казался мне поистине животворным.
«Венский лес» хотя и расположен ближе, но разница в расстоянии определенно не столь уж и велика. Санаторий находится не в Лебберсдорфе, а дальше, и от станции до санатория еще добрых полчаса на автомобиле. Стало быть, надумай я отправиться из этого санатория в Баден – это наверняка против правил, – то с тем же успехом мог бы поехать и, скажем, из Гримменштайна в венский Нойштадт, разница и для тебя, и для меня вряд ли велика.
* * *
Как получается, Милена, что ты по-прежнему не боишься меня и не питаешь ко мне отвращения или чего-нибудь в этом роде? Из каких глубин идут твоя серьезность и твоя сила!
Я читаю китайскую книгу, bubacka kniha,[135] потому я о ней и вспомнил, речь там только о смерти.
Некий человек лежит на смертном одре и с независимостью, какую ему дает близость смерти, говорит: «Всю свою жизнь я боролся с желанием покончить с нею». В другой истории ученик высмеивает учителя, у которого только и разговору что о смерти: «Ты постоянно толкуешь о смерти, а сам не
