– Может, мне погромче говорить? – спросил Карл.
– Нет-нет, у вас ясный голос. Так вот, раз уж мы о стройке: тут, около часовни – ее вообще-то потом обязательно от остального дома отгородят, – такие сквозняки, просто сил нет.
– Значит, та мраморная лестница из коридора ведет в часовню?
– Ну да.
– Я так сразу и подумал.
– Часовня тут знатная, – заметил слуга. – Если бы не часовня, господин Мак, может, и не стал бы этот дом покупать.
– Господин Мак? – удивился Карл. – Я полагал, дом принадлежит господину Полландеру.
– Оно конечно, – подтвердил слуга. – Только последнее слово при покупке дома все-таки было за господином Маком. Или вы с ним незнакомы?
– Ну как же, – возразил Карл. – Но кем он приходится господину Полландеру?
– Так он жених нашей барышни, – сообщил слуга.
– Вот как. Этого я не знал, – сказал Карл и даже остановился.
– Вас это так удивляет? – спросил слуга.
– Вообще-то нет, просто как-то неожиданно. Когда не знаешь таких вещей, можно ведь и впросак попасть, – ответил Карл.
– Странно, что вам об этом не сказали, – удивился слуга.
– И в самом деле, – окончательно смешался Карл.
– Наверно, думали, вы и так знаете, – предположил слуга. – Это ведь не новость. Вот мы и пришли, – добавил он, распахнув дверь, за которой, и вправду, сбегала крутая лестница к дверям все так же, как и по приезде, сиявшей огнями столовой. Прежде чем Карл вошел в столовую, откуда все еще, как и добрых два часа назад, доносились голоса господина Полландера и господина Грина, слуга сказал: – Если хотите, я могу вас тут обождать и потом отведу в вашу комнату. А то с непривычки, да еще вечером, у нас трудновато разобраться.
– Я не вернусь к себе в комнату, – ответил Карл и, сам не зная почему, как-то вдруг погрустнел при этой мысли.
– Ничего, бывает и хуже, – сказал слуга со снисходительной улыбкой и даже слегка потрепал Карла по плечу.
Видимо, он истолковал слова Карла в том смысле, что Карл собирается всю ночь просидеть с господами в столовой и пить с ними. Карлу не хотелось пускаться в откровенности, а кроме того, он вдруг сообразил, что этот слуга, понравившийся ему больше других здешних слуг, может ведь потом показать ему дорогу к Нью-Йорку, и потому сказал:
– Раз уж вы сами предложили меня подождать, что, конечно, большая любезность с вашей стороны, я с благодарностью ею воспользуюсь. В любом случае я скоро вернусь и уж тогда скажу, что собираюсь делать. Полагаю, мне еще понадобится ваша помощь.
– Хорошо, – согласился слуга, поставил фонарь на пол и сел на низкий постамент, почему-то совершенно пустой, что, вероятно, тоже каким-то образом было связано с ремонтом. – Тогда я жду здесь. Свечу, кстати, тоже можете мне оставить, – добавил он, заметив, что Карл собрался идти в освещенный зал с горящей свечой.
– Ах да. Что-то я совсем не в себе, – пробормотал Карл, отдавая свечу слуге, который на это лишь кивнул, и неясно было – то ли он согласился с утверждением Карла, то ли просто пригладил рукой бороду.
Карл отворил дверь, которая тут же громко задребезжала – не по его, впрочем, вине, а потому, что сделана была из цельного стекла и почти прогибалась, когда ее так резко тянули за ручку. Карл, перепугавшись, даже не стал ее закрывать, он-то хотел войти как можно тише. Не оборачиваясь, он тем не менее спиной почувствовал, как слуга, должно быть, соскочив с постамента, прикрыл за ним дверь – аккуратно и без малейшего шума.
– Извините, что помешал, – обратился он сразу и к Полландеру, и к Грину, поднявшим на него свои большие удивленные лица. Одновременно он окинул взглядом весь зал – не лежит ли где на видном месте его шляпа. Но шляпы нигде не было, обеденный стол уже прибран, не иначе, шляпу по курьезному недоразумению унесли на кухню.
– Где же вы бросили Клару? – спросил господин Полландер, ничуть, похоже, не раздосадованный вторжением, ибо с живостью откинулся в кресле и всем корпусом повернулся к Карлу.
Господин Грин, напротив, с напускным безразличием извлек свой бумажник неописуемой толщины и столь же невероятных размеров и теперь с сосредоточенным видом что-то искал в бесчисленных его отделениях, заодно проглядывая и другие бумаги, которые попадались ему под руку во время этих поисков.
– У меня к вам одна просьба, только не поймите меня, пожалуйста, неправильно, – выпалил Карл, быстрым шагом подойдя к господину Полландеру, и в знак доверительности притронулся к подлокотнику его кресла.
– Что же это за просьба? – спросил господин Полландер, глядя на Карла простодушным, открытым взглядом. – Считайте, что она уже исполнена.
И, обняв Карла за пояс, притянул его к себе между колен. Ему Карл охотно это позволил, хотя вообще-то он давно уже не ребенок, чтобы так с ним обращаться. Да и просьбу теперь высказать, конечно, гораздо трудней.
– А как вам вообще у нас нравится? – спросил господин Полландер. – Не правда ли, после города здесь, на природе, как говорится, отдыхаешь душой? Вообще-то, – тут он, пользуясь тем, что Карл его заслонил, недвусмысленно покосился в сторону господина Грина, – вообще-то у меня здесь каждый вечер такое вот отдохновенное чувство.
«Можно подумать, – мелькнуло у Карла, – будто он говорит вовсе не об этом жутком доме и знать не знает о бесконечных коридорах, часовне, пустующих комнатах, кромешной тьме повсюду».
– Ну? – подбодрил господин Полландер. – Так где же просьба?
И он дружески встряхнул Карла, который все еще безмолвствовал.
– Я прошу, – начал Карл, и, как ни приглушал он свой голос, сидящий рядом господин Грин неминуемо должен был все услышать, хотя от него-то эту свою просьбу, вполне возможно, оскорбительную для господина Полландера, Карл очень хотел утаить. – Прошу вас, отпустите меня домой, прямо сейчас, ночью. – И, поскольку самое трудное уже было сказано, все остальное прорвалось само собой, и он, торопясь и даже не привирая ни чуточки, заговорил вдруг о вещах, о которых прежде и думать не думал. – Понимаете, мне очень хочется, очень нужно домой. Я с удовольствием приеду еще, потому что рядом с вами, господин Полландер, мне всегда хорошо. Но сегодня я никак не могу остаться. Вы же знаете, дядя неохотно разрешил мне эту поездку. Наверняка у него были на то свои веские основания, как и во всем, что он делает, а я заупрямился и вопреки его доброй воле буквально вырвал у него разрешение. Я попросту злоупотребил его любовью. Какие уж у него были сомнения насчет моей поездки, это теперь не важно, но одно я знаю совершенно точно: в этих сомнениях нет, да и быть не может ничего для вас обидного, господин Полландер, потому что вы лучший, самый лучший дядин друг. Он настолько вам предан, что тут никто даже отдаленно не может с вами сравниться. Это единственное, что извиняет мое непослушание, но извиняет недостаточно. Вы, должно быть, не вполне представляете себе наши с дядей отношения, поэтому я сейчас о них скажу – главное, конечно. Пока я не выучу как следует английский и не освоюсь хоть немного с практикой торгового дела, я целиком буду зависеть от дядиной щедрости, которой, конечно, как кровный его родственник, я вообще-то могу пользоваться. Но не думайте, что я уже сейчас сумел бы честным трудом – а от всяких иных способов упаси меня Бог – зарабатывать себе на хлеб. Для этого, к сожалению, мне не привили никаких практических навыков. Я окончил – да и то средним учеником – четыре класса европейской гимназии, а для денежного заработка это даже хуже, чем вообще ничего, потому что в наших гимназиях совершенно допотопные учебные программы. Знали б вы, чему нас там только учили – смех один. Конечно, если дальше учиться, гимназию окончить, потом университет, все это, наверно, постепенно как-то выравнивается и в итоге можно получить законченное образование, которое еще на что-то годится и дает человеку хотя бы решимость зарабатывать деньги. Но я, к сожалению, из этой связной цепочки выпал, мне иногда кажется, что я вообще ничего не знаю, да если б и знал что – для Америки это ничтожно мало. Правда, сейчас у меня на родине кое-где открыли так называемые реформенные гимназии, там преподают и современные языки, и основы коммерческих наук, но, когда я начальную школу заканчивал, их еще не было. Отец, правда, хотел, чтобы я брал уроки английского, но, во-первых, не мог же я предвидеть, какая беда со мной приключится, а во-вторых, мне и для гимназии ужасно много приходилось зубрить, так что на другое времени все равно бы почти не оставалось.
Я к тому все это рассказываю, чтобы вы поняли, до какой степени я от дяди зависим и сколь многим, следовательно, ему обязан. Согласитесь, при таком моем положении не могу я себе позволить хоть в чем-то поступить против его, пусть даже предполагаемого желания. Вот почему, чтобы хоть частично загладить свою провинность, мне и нужно как можно скорее попасть домой.
Длинную речь Карла господин Полландер выслушал очень внимательно, порой, особенно при упоминаниях о дяде, слегка, хоть и незаметно, привлекая Карла к себе и не однажды бросив серьезный и как бы выжидающий взгляд на господина Грина, который с прежней сосредоточенностью занимался своим бумажником. Карл, однако, чем яснее осознавал в ходе речи свои с дядей взаимоотношения, тем становился беспокойнее, непроизвольно порывался высвободиться из-под руки Полландера, все вокруг угнетало и теснило его, а путь к дяде – через стеклянные двери, по лестнице, по аллее, потом проселками, пригородами, предместьями и, наконец, по широкой городской улице, что так плавно притекает к дядиному дому, – путь этот предстал ему во всей своей строгой непреложности, ровный, открытый, прямой, он словно расстелился у ног и властно звал к себе Карла. Куда-то отступили, расплываясь, и доброта Полландера, и мерзость Грина, ему ничего, ничего не нужно в этой дымной, прокуренной комнате, лишь бы поскорее откланяться и уйти. С господином Полландером он, правда, вежливо сдержан, с Грином – начеку
