Карл, встав со своего места, не без удивления наблюдал, как Робинсон, перевалившись на живот и вытянув руки, пошарил где-то под креслом и извлек оттуда небольшой посеребренный поднос, на каких складывают обычно визитные карточки. На подносе, однако, оказался кусок темной копченой колбасы, несколько очень тонких сигарет, вскрытая, но отнюдь не пустая банка сардин, аппетитно плавающих в масле, а также множество карамелек, по большей части раздавленных и потому слипшихся в комок. Вслед за подносом из-под кресла был выужен порядочный ломоть хлеба и флакончик – вроде бы от духов, но явно с какой-то иной жидкостью, ибо Робинсон показал его Карлу с особым удовлетворением и даже прищелкнул языком.
– Видишь, Росман, – разглагольствовал Робинсон, отправляя в рот сардинку за сардинкой и время от времени обтирая замасленные руки о шерстяной платок, вероятно, позабытый Брунельдой на балконе, – видишь, Росман, как надо охранять пропитание, ежели не хочешь подохнуть с голоду. Меня же тут совсем замордовали. А коли с тобой все время обходятся как с собакой, то в конце концов начинаешь думать, что ты собака и есть. Хорошо, что ты здесь, Росман, по крайней мере есть хоть с кем поговорить. Они-то ведь со мной не больно разговаривают. Сволочная жизнь. А все из-за Брунельды. Баба она, что и говорить, роскошная. Слышь, ты, – и он поманил Карла к себе, чтобы шепнуть ему на ухо, – я ее однажды без ничего видел, ну-у, что ты! – И, придя в полный восторг от одного этого воспоминания, принялся тискать Карла за ляжки, пока тот с криком: «Робинсон, ты что, спятил!» – не перехватил его руки и не отпихнул.
– Ты, Росман, еще ребенок, – продолжал Робинсон, вытащив из-под рубашки финку, которая болталась у него на шейном шнурке, стянул с лезвия кожаный чехол и принялся нарезать твердую колбасу. – Тебя еще учить и учить. Но ничего, у нас ты в надежных руках. Да ты садись. Поесть не хочешь? Ну ладно, может, еще захочешь, на меня глядя. Выпить тоже не хочешь? Ты, я смотрю, ничего не хочешь. И к тому же не больно-то разговорчив. Но мне-то все равно, с кем быть на балконе, лишь бы был кто-нибудь. Очень уж часто я тут один торчу. Брунельда обожает меня на балкон выставлять. У нее же вечно прихоти – то холодно ей, то жарко, то она спать хочет, то причесываться, то расстегни ей корсет, то опять застегни, а я, значит, чуть что – марш на балкон. Иногда, может, оно и впрямь нужно, но обычно это просто блажь – лежит, как вот давеча, на кушетке и не шелохнется. Раньше я, бывало, занавеску отодвину чуток и смотрю на них, но с тех пор как Деламарш однажды – сам-то он не хотел, я точно знаю, это Брунельда ему велела – несколько раз стеганул меня плеткой по лицу – вон, видишь рубцы? – я уже боюсь заглядывать. Так вот и лежу на балконе, и никакой тебе радости, кроме жратвы. А позавчера вечером лежу вот тут один, я еще был в своем лучшем костюме, в том самом, который теперь в твоем отеле остался, – вот сволочи, это ж надо, с живого человека хорошую одежду стянуть! – лежу, значит, один, смотрю сквозь перила на улицу, и так мне вдруг тошно стало, хоть вой, ну, я и завыл. А тут как раз – случайно, я сперва даже не заметил – Брунельда ко мне на балкон выходит, в красном платье, оно ей особенно к лицу, посмотрела на меня, посмотрела, а потом говорит: «Робинсон, ты почему плачешь?» И – веришь ли – юбку подняла и давай мне подолом глаза вытирать. И еще неизвестно, как бы оно дальше обернулось, если бы Деламарш ее не позвал – пришлось ей сразу вернуться в комнату. Ну, я, конечно, подумал, что теперь-то уж мой черед, и спрашиваю через занавеску – можно, мол, мне в комнату. И знаешь, что она мне ответила? «Нет! – говорит. – С чего ты взял?!» Вот что она мне ответила.
– Почему же ты тут остаешься, если с тобой так обращаются? – спросил Карл.
– Извини, Росман, но это дурацкий вопрос, – ответил Робинсон. – С тобой, может, еще похуже моего будут обращаться, а ты все равно тоже останешься. И, кстати, обращаются со мной вовсе не так уж плохо.
– Нет уж, – не согласился Карл, – я-то точно уйду, причем еще сегодня. Я с вами не останусь.
– Интересно, как это ты еще сегодня исхитришься уйти! – полюбопытствовал Робинсон, вырезая мякиш из хлеба и сосредоточенно обмакивая его в коробку из-под сардин. – Как это ты уйдешь, если тебе даже в комнату зайти нельзя?
– А почему нельзя зайти в комнату?
– Пока не позвонят, в комнату заходить нельзя, – просто сказал Робинсон, раскрывая рот как можно шире и запихивая туда пропитавшийся маслом хлеб, – другую руку он заботливо подставил горсткой и ловил в нее капающее с хлеба масло, чтобы потом снова обмакнуть в него остатки хлеба. – Сейчас все строже стало, – продолжал он. – Раньше хоть занавеска была потоньше, не то чтобы прозрачная, но вечером хоть тени было видно. Но Брунельде это не нравилось, и тогда я сшил из ее старой бархатной накидки другую штору и повесил на место прежней. Теперь даже теней не видно, вообще ничего. К тому же раньше я хоть мог в любое время спрашивать, можно мне войти в комнату или нет, и мне, смотря по обстоятельствам, говорили либо «да», либо «нет», но, видно, я слишком часто этим правом пользовался, и Брунельду это стало раздражать, – ты не смотри, что она на вид толстая, на самом-то деле здоровье у нее слабое, мигрень то и дело, да и ноги почти все время болят, подагра у нее, – и тогда решили, что мне больше спрашивать нельзя, а надо дожидаться звонка, – дернут за сонетку, значит, мне можно войти. А звонок очень громкий, даже если я сплю, он меня будит, – раньше я кошку здесь, на балконе, держал, чтоб веселее было, так она от этого трезвона сразу удрала и с тех пор не вернулась. Так вот, сегодня еще не звонили, – кстати, когда позвонят, я не просто могу, я обязан зайти в комнату; но когда так долго не звонят, значит, могут и еще столько же не позвонить, а то и дольше.
– Да, но то, что обязательно для тебя, вовсе не обязательно для меня, – возразил Карл. – И вообще это обязательно лишь для того, кто сам на такое согласился.
– То есть как, – вскричал Робинсон, – для тебя это не обязательно? Очень даже обязательно, это уж само собой. Сиди спокойно и жди, покуда не позвонят. А там посмотрим, как это тебе удастся уйти.
– А сам-то ты почему не уходишь? Только потому, что Деламарш твой друг или, лучше сказать, был твоим другом? Разве это жизнь? Не лучше ли было уехать в Баттерфорд, как вы собирались? Или в Калифорнию, где у тебя друзья?
– Да, – вздохнул Робинсон, – наперед ничего не загадаешь. – И прежде чем продолжить, со словами «Будь здоров, Росман!» сделал затяжной глоток из своего флакончика. – Нам тогда, после того как ты нас так подло бросил, совсем туго пришлось. Работы поначалу никакой, Деламарш, впрочем, и не особенно искал, уж он-то нашел бы, но он только и знал, что меня на поиски посылать, а мне вечно не везет. Сам же просто так где-то болтался, только однажды, ближе к вечеру, дамский кошелек принес, очень красивый, в жемчугах, он его после Брунельде подарил, но внутри считай что пустой. А потом он сказал: будем, мол, по квартирам ходить, просить милостыню, дело нехитрое, да и перепадет, глядишь, кое-что, – ну, мы и пошли, а я, чтобы все это покрасивее обставить, даже пел под дверьми. И, представляешь – я же говорю: Деламаршу всегда везет, – уже возле второй квартиры – шикарная такая господская квартира на первом этаже, но с высокой лестницей, – только мы собрались кухарке и слуге что-то там спеть, глядим, снизу по лестнице идет дама, хозяйка квартиры, – это и была Брунельда. Не знаю, может, она зашнуровалась слишком туго или еще что, только по лестнице она шла еле-еле. Но красивая, Росман, до невозможности! Платье белое-пребелое, и красный солнечный зонтик. Прямо как конфета, так и съел бы, а начинку высосал! Боже ты мой, Росман, какая это была красавица! Какая женщина! Нет, ты мне только скажи: откуда такие женщины берутся? Кухарка и слуга, конечно, кинулись к ней и чуть ли не на руках внесли ее по лестнице. А мы встали у двери, по бокам, как часовые, и отдали ей честь, принято тут так. Она на секунду остановилась, видно, не отдышалась еще, и тут, не знаю, как это вышло, наверно, у меня с голодухи совсем помутилось в голове, а она вблизи оказалась еще красивей, такая большая, пышная, но при этом – наверно, на ней был ее особенный корсет, я потом покажу тебе в шкафу – вся такая плотная, что я чуть-чуть потрогал ее сзади, но слегка, понимаешь, едва прикоснулся. Разумеется, это наглость: какой-то нищий трогает богатую даму. Хотя я ее, можно считать, и не трогал, но все равно получается, что потрогал. Так что еще неизвестно, чем бы это для меня обернулось, если бы Деламарш тут же не закатил мне оплеуху, да притом такую, что я обеими руками схватился за щеку.
– Ишь вы что вытворяли, – сказал Карл; всецело захваченный этой историей, он даже сел на пол. – Так это, значит, была Брунельда?
– Ну да, – ответил Робинсон, – это была Брунельда.
– Постой, а ты, по-моему, говорил, что она певица, – допытывался Карл.
– Она и есть певица, и притом великая певица, – подтвердил Робинсон, перекатывая на языке огромный ком карамели и время от времени, поскольку он плохо умещался во рту, подпихивая его пальцем. – Но мы-то, конечно, тогда ничего этого не знали, видим, просто богатая дама, шикарная и все такое. Она, конечно, сделала вид, будто ничего не случилось, а может, и вправду ничего не почувствовала, я
